Текст книги "Исчезновение Залмана"

И вот после многих колебаний и ночных бдений он решил открыть свою тайну Феде Штоку. Он просто не мог таким не поделиться! Федька был его старейшим другом. До войны и немецкого нашествия они жили в одном доме и гоняли мяч и шайбу во дворе. Их матери были знакомы, и даже их няни происходили из одних и тех же мест под Ростовом и вместе сиживали на солнечной скамье, лузгая семечки, приглядывая за своими подопечными и сплетничая о «хозяевах». Потом отец Павлика воевал на Белом море, отец Федьки разрабатывал новое оружие в лаборатории на тогдашней окраине Москвы, а мальчики и их матери были отправлены в эвакуацию. Павлик и его мама попали во Владимирскую область, в Александров, а Федька с матерью провели первые три года войны в теплом и совсем не похожем на Россию Ашхабаде. Отец Павлика погиб, когда немецкая подлодка потопила его торпедный катер. А когда Павлик с матерью вернулись в Москву в 1944-м, выяснилось, что в их комнаты вселилась семья капитана милиции. Им же выделили комнату в доме по соседству. К концу войны отец Феди, физик, потомок остзейских немцев (отсюда и баронская фамилия Шток, которую нередко принимали за еврейскую), выдвинулся как один из ведущих специалистов в будущем Ракетном институте. За заслуги перед отечеством ему дали барскую квартиру в том же районе Москвы, где они жили до войны. Вернувшись в Москву из Средней Азии, в этой квартире поселился Федька вместе с матерью, единственной дочерью композитора Клячко. Разлученные войной Павлик и Федька оказались в одном классе и возобновили дружбу, словно и не расставались в сентябре 1941-го…

И вот после ужина, когда они собирали сушняк для костра, Павлик потянул Федьку за рукав полинявшей за лето ковбойки.

– Поклянись, что не скажешь!

– Что не скажу?

– Поклянись!

– Хорошо, клянусь. Зуб даю, – ответил Федька, складывая руки на груди и становясь в позу взрослого, которому легче согласиться, чем спорить с докучливым ребенком.

– У меня есть подружка.

– Да ладно заливать!

– Уже три недели.

– Деревенская?

– Сам точно не знаю. Может, да.

– Как вы познакомились?

– Она в озере живет, в пещере под берегом.

– Честно?

– Честно.

– Она что, русалка?

– Не знаю. Но она настоящая. Как мы с тобой. Разговаривает.

– Посмотреть на нее можно?

– Нет.

– Почему нельзя?

– Потому что я обещал.

– Кому обещал? Русалке?

– Отвали, сказал же, обещал. Ей обещал.

Павлик заставил Федьку поклясться жизнью, передними зубами и коллекцией монет, которой все мальчишки завидовали, что он никому даже не намекнет, что Павлик тайно на озере встречается с подружкой. И что не будет за Павликом подсматривать.

Павлик провел остаток лета, испытывая то тревогу, то тоску, то гордость от того, что у него была взрослая романтическая тайна. А когда наступал его черед нырять за рыбой, он безошибочно находил ту самую нору, где его ждало смеющееся зеленое лицо.

– Павлуша, здравствуй, – говорила она. – Как ты там без меня?

Он не знал, что ответить. Они глядели друг на друга, потом Павлик выныривал на поверхность. На берегу в сетке он всегда находил штук пять рыбин. Мальчишки завидовали его уловам. Никто не ловил таких красивых, оловянного блеска судаков, таких горбатых, с багряными плавниками, колючих окуней, таких червонно-золотых лещей, таких толстогубых и зеленохвостых линей, таких длинноусых сомов. Сомы были его любимцами. После ныряния ловцу полагалось самому почистить пойманную рыбу и порезать и посолить ее для ухи. С окунями и судачками он расправлялся быстро: колотушкой по голове, чтобы не плясали по траве, потом скоблить чешую коротким широким ножом, потом – одним движением вскрыть брюхо и вынуть кишки… С линями и лещами дела обстояли сложнее: спина у леща широченная, в две ладони, так что не ухватиться при чистке, а у линя чешуи почти нет, зато схватишь его, а он оставляет кожу-слизь и выскальзывает прочь. Приходилось во время чистки засовывать большие и указательные пальцы под жабры. Сомов он всегда оставлял напоследок, чтоб пожили еще. В мокрой траве они могли пролежать целый час, часто приподнимая ключицы-жабры и пришлепывая сохнущими губами, словно солдатики-пехотинцы, плененные на поле боя.

Ночью накануне отъезда мальчишки в палатке делились друг с другом первыми любовными приключениями. Некоторые за лето завели знакомства в окрестных деревнях. Они-то как раз и рассказывали. Остальные одобрительно поддакивали и расспрашивали. Павлик не слушал, думая о предстоящем возвращении в Москву, об озере и улыбке зеленых скул.

– Павлуха, а ты-то хоть раз бухался? – спросил его коренастый, курносый, с бесцветными волосами и ресницами Борька Щукин, один из самых «опытных» в их палатке мальчишек. Борька был сыном летчика, сбитого над Восточной Пруссией. У их отцов была общая судьба, и Павлик никак не ожидал, что Борька его так подставит. Но Борька принадлежал к породе балагуров и шутников, непредсказуемых, не знающих уз дружбы и верности и почему-то охотнее других выступающих от «обчества».

От неожиданности Павлик замер.

– Чего молчишь, парень? Колись давай, рассказывай, все свои, – напирал Борька, играя кривой улыбочкой. – Нам Федька, твой друган, уже намекнул, что ты там в озере с какой-то цыпой развлекаешься.

– Да ты чего? – пробормотал Павлик, поворачивая голову в сторону Федьки и не находя его в спальном мешке. «Как он мог?!» – мелькнуло в голове. Он оглядел нетерпеливые лица, освещенные «летучей мышью», облизнул губы и закричал звонко и угрожающе:

– Да вам-то какое дело?! Я каждый день с русалкой в озере… Я побольше всех вас тут бухался, поняли? Отвяжитесь от меня…

Он отвернулся и упал на подушку.

– Да ладно врать-то, брехун, – сказал было кто-то, но его остановили другие, то ли от прилива уважения к Павлику, то ли от нежелания дразнить бешеную собаку.

Павлик был угрюм в утро отъезда. Он молча принял от начальника лагеря приз за лучший улов, раньше других уселся в автобус на заднее сиденье и прислонился к стеклу. Когда автобусы проезжали через деревню, лежащую на пути к шоссе, Павлик смотрел, как мелькают избы и колодцы. Деревенские, главным образом бабы и оборванные ребятишки, стояли перед избами и махали руками. Мальчишки махали им в ответ и корчили рожи. Павлику наскучили эти проводы и одинаковые цветастые полушалки. Он прикрыл глаза. Когда автобус проезжал мимо последней избы на краю деревни, Павлик вновь прильнул к окну. И увидел взметнувшиеся на него с крыльца знакомые бледно-голубые глаза. Он до боли в переносице прижался к забрызганному августовской грязью стеклу и смотрел на тающий зеленый силуэт…

После возвращения в Москву Павлик не разговаривал с Федькой Штоком почти два года. Федька пробовал втереться к нему в доверие не раз и не два, подкрадываясь к Павлику на переменах и в буфете, посылая одноклассников в качестве парламентеров, оставляя у него в парте извинительные записки. Как-то раз он пришел к Павлику после школы и предложил в качестве условия перемирия свою коллекцию монет, но Павлик послал его «на фиг в чертову задницу». Но подростки в конце концов прощают даже то, чего не забывают, и в старших классах Павлик и Федька оказались сначала просто приятелями, а потом опять близкими друзьями, тем более что они как никогда ощущали свою принадлежность к узкому кругу детей из интеллигентных семей, над родителями которых в те годы навис дамоклов меч борьбы с космополитами.

А потом они оба влюбились в Алену Тарсис – летом после девятого класса. Алена была не похожа ни на одну из девочек в той женской средней школе, куда мальчишек из их школы приглашали на вечера и танцы. Она была другой. С огненно-рыжими волосами и неповторимой улыбкой. Ее окружала аура, описание которой не поддается простой подростковой речи: летняя и зимняя, горячая и холодная, подобная аромату спелой брусники, оставленной на кочках до первых заморозков. У нее были самые узкие юбки среди знакомых им девочек. Невесомые ее ступни скользили, а не ступали. Она была девочкой их мечты.

Алена жила в похожей на пещеру комнатухе в коммунальной квартире вместе с матерью, актрисой театра Станиславского. Мать Алены, Ядвига, полька из Вильно, была ногастой блондинкой с подернутыми кровью бледно-голубыми блюдцами глаз. Она всегда одевалась в черное или мышасто-серое; ее шипящие скрежетали и сопели, а ударения в произносимых ею русских фамилиях то и дело перескакивали из галопа в карьер. До ареста и смерти в лагере на Колыме отец Алены, профессор Ицик Тарсис, преподавал в педагогическом институте. Он был автором нескольких книг и идиш-русского словаря. Павлику вся история жизни и смерти Алениного отца казалась особенно завораживающей, и в мыслях он даже сравнивал ее с судьбой собственного отца – убитого на советско-германской войне еврея из белорусского города Шклова.

Мама Павлика Ида Рувимовна, работавшая гинекологом в поликлинике при одном их самых крупных московских заводов и все на свете видавшая, была не в восторге от увлечения сына Аленой Тарсис.

– Она из неправильной семьи, – произнесла Ида Рувимовна свой приговор после того, как Алена побывала у них в гостях.

– Мамочка, у нее отец профессор, мама актриса. Какая там неправильная семья?

– Поляки – антисемиты, ты разве не знаешь?

– Но у нее отец был еврей, лингвист.

– Язык он выбрал неподходящий, вот что, – пробурчала Ида Рувимовна. – В общем, так, девочка эта, Алена… не нужна она тебе.

В отличие от своего друга Павлика Лидина, всегда отличавшегося прямотой и беспомощной честностью, Федя Шток чуть ли не с рождения был мастером золоченых пилюль, волшебником недосказанного. И вот всего несколькими мазками багрянца и охры он преобразил отца Алены в боевого офицера, разделившего фронтовую судьбу с погибшими на войне отцами Павлика и других одноклассников. Родителям Феди даже нравилось, что мать Алены происходила из шляхты.

– Очень интересная. Настоящая польская красотка. Голубая кровь! – сказала Федина мама после первого знакомства с Аленой. Федин отец, ракетостроитель, в то время почти не бывал дома, и мама была советчицей сына по всем вопросам, начиная с выбора цветов для свидания и заканчивая лезвиями для бритья.

К зиме десятого класса Алена и Федя в глазах родителей и одноклассников стали парой. Все предполагали, что по окончании школы они поженятся. Павлик близко дружил и с Федей, и с Аленой, предлагая ей если уж не любовь, то братскую поддержку. В округе за ним уже давно утвердилась репутация неустрашимого драчуна и защитника детей, особенно очкастых еврейских мальчиков и девочек со скрипочками, от местных хулиганов. Кроме всех прочих щедрот дружбы, которыми он одаривал Федю, Павлик был эталоном верности и постоянства. Они оба знали, что никогда, ни при каких обстоятельствах Павлик не предаст. В этой «сдвоенной» дружбе с Федей и Аленой, в благородстве по отношению к сопернику и умирании от любви к Прекрасной Даме, было что-то куртуазное, и Павлик сам это понимал, но не мог иначе. Федя сразу почувствовал в Павлике это рыцарство и умело его использовал. Павлик давал ему ключ от комнаты в коммуналке, чтобы Федя и Алена могли исчезать в середине дня, пока мать Павлика принимала пациенток в заводской поликлинике. Как-то раз он помог Феде наказать чернявого грубияна из Алениного дома, который пытался облапать ее в темной арке двора – вернее, Павлик бил обидчика, а Федя стоял рядом в своих свежевыглаженных брючках, изображая рефери на боксерском ринге. И совсем неудивительно, что Федя бросился к Павлику за помощью, когда Алена забеременела.

Из всех возможных дат это случилось 1 апреля, и Павлик сначала ему не поверил.

– Алена беременна? Ха-ха-ха! А меня приняли досрочно в университет.

Они стояли на лестничной площадке около двойных дверей в квартиру, много раз крашенных и перекрашенных в фуриозно-бордовый цвет. К дверной раме были прикреплены звонки разных размеров и форм, принадлежащие обитателям этого коммунального лабиринта.

– Павлик, я серьезно. Она думает, что уже три месяца. Что мне делать? – у Феди был перепуганный вид, он нервно теребил молнию на куртке короткими красными пальцами.

– Зайди, не стой в дверях, – Павлик повел Федю по коридору в длинную комнату-пенал. – Ну, беременна, прекрасно. Поздравляю! Назовете сына Павлом. Ты есть будешь?

– Что? Да нет, я не голоден. Что она думала? А мне теперь выкручиваться!

– Да не надо тебе выкручиваться. Ну, поженитесь чуть-чуть пораньше, что тут такого? – в голосе Павлика было странное облегчение от того, что месяцы бессмысленной любви и тяжкого рыцарства теперь позади.

– Поженимся? Ты шутишь, да? – Федя вскочил с дивана. – Как я на ней женюсь? И что мы будем делать – поженимся и родим ребенка? Молодая советская семья? Ты, наверно, совсем обалдел. А как же университет, аспирантура? У меня большие планы на будущее – у нас ведь у всех большие планы. Ты чего, Павлик? Пав…

Правой рукой Павлик Лидин схватил ворот Фединой голубой сорочки в светлую полоску, стягивая узел на горле.

– Убирайся из моего дома, пока я тебе морду на жопу не натянул. – Багровея, Павлик поволок Федю по коридору коммуналки.

– Павлик, погоди, ты меня недопонял. Мы же друзья, мы же честны друг с другом. Не надо…

– Чтоб я тебя больше никогда не видел, мразь. – Павлик вышвырнул Федю на лестницу и остервенело захлопнул дверь.

Он закрылся в туалете и долго сидел там, куря папиросы, которые прятал от мамы в щели за ржавой трубой. Потом надел пальто, перелицованное из старой отцовской черной шинели, и выбежал из дома. Павлик дотемна бродил по улицам, вдыхая гарь и разные другие запахи весенней Москвы и стараясь успокоиться. Когда он вернулся домой, Алена сидела у него на постели и пила чай из граненого стакана в серебряном дедовском подстаканнике. Рядом с ней на постели сидела мама Павлика в темно-зеленом платье с брошью на полной груди. Обняв Алену одной рукой, она неспешно поглаживала ее затылок и плечи.

– Бедная моя девочка, – тихо приговаривала Ида Рувимовна, – все образуется, вот увидишь.

Все это случилось, когда Аленина мать была на гастролях с труппой своего театра. Мама Павлика, вдруг переменившаяся к Алене, помогла ей сделать аборт у надомника. Все остальное было логическим продолжением случившегося. Алена провалилась на выпускных экзаменах и в тот год не получила аттестат. Павлик подал на физфак МГУ, но не поступил – на дворе был 1950-й. Потом он пять лет проучился в Автодорожном институте, пополнив ряды советских еврейских юношей-идеалистов, сделавшихся инженерами по необходимости. По нескольку раз в неделю он ночами разгружал вагоны, чтобы кормить себя и Алену, на которой женился. Они были бездетны – еще одно последствие ее подпольного аборта. Еще одно, потому что Алена так и не оправилась от душевного потрясения, которое испытала той последней школьной весной.

Федя Шток постепенно протиснулся, проник, проскользнул обратно в жизнь Павлика и Алены. Он закончил университет, стал этнографом, женился поздно, уже защитив кандидатскую. Его жена, бывшая одноклассница Алены, была дочерью генерал-полковника авиации…

Павел Лидин вспомнил и будто заново пережил все это в такси той апрельской московской ночью, сидя с закрытыми глазами на заднем сиденье и согревая бескровно-белые руки спящей жены.

В июле Павел с Аленой, как обычно, уехали на полтора месяца в Палангу. Федя Шток сначала отправил жену и сына в Гагры, а потом еще месяц отдыхал с ними в Юрмале. Рассказ Павла о послевоенном летнем лагере и рыбалке был бы давно позабыт – как и все предыдущие истории с участием Павла, – если бы не сын Феди Кирилл. Он тормошил скептика-отца расспросами. Шток отмахивался, как мог, твердо решив, что любые объяснения могут оказаться вредными для его любопытного сына. Кирилл упорствовал с детской преданностью ярким воспоминаниям.

– Пап, ну давай хоть съездим на то озеро, про которое дядя Павлик рассказывал. Может, там действительно есть эти пещеры под берегом? Может, дядя Павлик не шутил, что вы ловили рыб руками? Пап, ну, пап! Пожалуйста, давай съездим!

Шток обдумал просьбу сына и согласился съездить на озеро по приезде в Москву – в один из первых выходных, втайне надеясь, что до конца лета Кирилл все-таки позабудет об обещанном. Но Кирилл не забыл. Поэтому Штоку пришлось позвонить Павлу Лидину через несколько дней после приезда из Юрмалы.

Павел к тому времени уже вернулся в Москву из Прибалтики. Звонок Феди Штока удивил и взволновал его. «А вдруг там вся рыба перевелась? Что тогда? Федя опять будет издеваться. Но ведь не я же ему позвонил, а он мне. Значит, ему самому любопытно. А может, там до сих пор много рыбы, тогда я смогу что-нибудь поймать», – думал Павел.

Жена Штока презирала «сельские радости» и за город вообще почти никогда не ездила. Алена хотела было поехать, но потом решила остаться из чувства женской солидарности. Федор, Кирилл и Павел отправились в путь на новенькой «шестерке» Штоков. Дорогу Павел выверил по карте – по шоссе на Новопетровское. Там направо по проселочной вниз, мимо деревни, через опушку к озеру, это он помнил и без карты. Кирилл досыпал на заднем сиденье, Павел и Шток негромко переговаривались. Ехали около полутора часов по шоссе, потом свернули на щебенку.

– Вот сейчас должна быть деревня, – Павел показал рукой на поворот дороги.

От всей деревни осталась одна изба, на самом краю, да и то покосившаяся и со сползающей крышей. На месте остальных изб где повырастали кусты бузины, спутницы опустения, где повылезали дикие травы и злаки. Иван-чай, костер, плевел, овсяница, дудник царили на месте бывшего селения.

– И полвека не прошло, Господи! Ничего не осталось, – произнес Павел.

– Озеро-то хоть на месте? – пробурчал Шток, заранее досадуя на Павла.

Но тут проснувшийся Кирилл крикнул:

– Пап, пап, смотри, озеро!

И они, проскочив опушку, выехали на берег.

Леса подступили еще ближе за эти годы, и озеро блестело темной поверхностью воды, как дымчатый аметист в черненой оправе.

– Ну, Паша, давай ныряй, покажешь нам, как ловить рыбу голыми руками, и поедем, – сказал Шток, взглянув на часы, привезенные год назад из Японии.

Был пятый час, они уже съели привезенный с собой провиант, вдоволь набродились по сосновому бору, набрали грибов, наигрались в волейбол и бадминтон. Шток выловил щучку на шведский спиннинг и был очень горд собой. Оставалось только Павлу нырнуть – и можно ехать обратно.

– Пора собираться, мужики. Девчонки там заждались, да и есть охота жуть как, – Шток держал в руках большое махровое полотенце, готовясь растирать Павла. «Вынырнет через секунду, скажет, что вода холодная, или что пошутил, или еще чего», – думал Шток.

Павел разделся и положил тяжелые часы с синим циферблатом на стопку вещей. Перетянулся ремнем от джинсов и приспособил к нему вместо сетки холщовую сумку.

– Ну, старики, встречайте с уловом, – и Павел шагнул к воде.

Он нырнул со всплеском и быстро поплыл влево, под обрыв. Руки безошибочно нащупали нору. Лучи предзакатного солнца уже не проникали глубоко под воду. Павел на ощупь просунул в нору сначала одну руку, потом вторую, потом протиснулся в нору всем телом. Несколько испуганных рыбин шарахнулись в стороны, задевая его хвостами. «Черт-те что», – подумал Павел и повернул голову вправо, надеясь разглядеть очертания рыбин. Из правого угла норы на него смотрела старуха. Павла передернуло, так безобразно было ее лицо. Кожа напоминала жабью: буро-зеленая, со множеством складок, складочек, наростов и морщин. Маленькие глазки, глубоко ушедшие в прорези глазниц, бесцветные, с зеленоватыми сеточками сосудиков. Губы были съедены почти начисто, беззубый илистый рот зиял темной расщелиной между разбухшим рыхлым носом и тройным подбородком.

Павел стал медленно отодвигаться от старушечьего лица, не в силах оторвать от него взгляд.

– Павлуша, ты вернулся, Павлуша, – и что-то наподобие улыбки вылепилось среди отливающих зеленью складок. Пальцы цвета вымоченной дубовой коряги выползли откуда-то сзади и потянулись к Павлу.

– А-а-а-а! – Павел отшатнулся, чувствуя, как его оставляют силы.

Вынырнув, он увидел Штока, раздевавшегося, чтобы нырнуть ему на помощь. Он вышел на берег и шагнул мимо него к своей одежде. Всё поплыло перед глазами, и он рухнул на траву. Очнувшись, увидел суетящегося над ним Штока, который растирал ему грудь и виски. Заметив, что Павел пришел в себя, Шток заговорил:

– Ну, ты что же, Павлик, не мальчик ведь уже, нельзя так, мог и вовсе не вынырнуть.

– Как…

Но Шток перебил, поучая:

– Да Бог с ней, с этой рыбой, сердце-то могло и не выдержать. Хотя, конечно, красавцы. Ничего не скажешь!

Он указал на Кирилла, увлеченно разглядывавшего разложенных на траве двух судаков, двух линей и сома.

– А я-то грешным делом думал, что ты ничего не выловишь, – говорил Шток. – Ошибался, признаю.

– Боже мой, – Павел поднял глаза на Штока. – Как же я стар! Как же давно это было, как же я стар, Господи Боже мой! – Павел повернулся на живот, опустил голову на траву и заплакал, царапая щеки о лезвия осоки.

– Ну что ты, старичок! – Шток присел рядом на корточки и положил руку Павлу на плечо, непонимающе глядя на сына и делая растерянный жест другой рукой.

– Оставь меня, тебе не понять, – прохрипел Павел, не поворачивая головы. – Господи, как же я стар, как же это так случилось?!

Всю дорогу в машине Павел был молчалив и угрюм, смотрел в окно и курил папиросы, «рязанский Беломор», как он любил говорить, открывая пачку. Только дома у Штоков, после нескольких рюмок, поужинав жареной рыбой и картошкой с луком и грибами, он согрелся, повеселел и стал походить на прежнего Павлика Лидина, любимца компании.

После ужина, когда Кирилл ушел спать, Павел и Шток с женами перебрались в гостиную. Пили кофе с клюквенным ликером и домашним творожным тортом. Шток пересказывал последние сплетни из Института этнографии. Павел опять сделался задумчив, лишь изредка произносил слово или два, чаще просто «угу», держа перед глазами приземистый зеленый бокал с густым ликером на донце.

– Ну вот – все вместе, – театральным голосом сказал Шток, подлив всем ликера. – Мы дружим всю жизнь, с самого детства, ведь правда же, мои дорогие? – Подчеркивая каждую фразу энергичным кивком полного подбородка, Шток описал глазами полукруг, от Павла к Алене и потом к своей жене.

– Вот я и хочу поднять тост за нашу дружбу-нержавейку. За то, что мы не растеряли друг друга. За дружбу!

Шток поднял граненый бокал с ликером и чокнулся с женой, а потом с Аленой. Он протянул правую руку с поднятым бокалом в сторону Павла, но тот не шелохнулся.

– Павлик, давай-ка мы с тобой чокнемся как полагается. За нашу долгую дружбу!

Павел не откликнулся. Он медленно вращал бокал тремя пальцами и смотрел сквозь него на разные предметы обстановки в гостиной: диван, кресла, книжные полки, торшеры. Он направил граненый бокал на дремлющую в кресле напротив жену и стал вращать его. Из зеленоватой толщи комнаты на него выплыло смеющееся лицо молодой русалки. Павел повернул зеленый бокал еще на одну грань, и сморщенное лицо старухи-русалки взглянуло на него с упреком. Павел остервенело сжимал бокал, пока старушечьи черты не распались на многие осколки.

1990–1995–2015

Расширенный текст; дополнения перевел автор