Текст книги "Мертвый лев: Посмертная биография Дарвина и его идей"

Вот что сразу поняли в викторианской Британии биологи, геологи, священники, философы, журналисты – все, кто взял на себя труд ознакомиться с довольно объемным и написанным сухим научным языком дарвиновским трактатом. Человек – хотя в «Происхождении» об этом напрямую не сказано – это не какой-то особый, выделенный, вид, не центр творения и уж тем более не «образ и подобие Бога». Человек – всего лишь один из множества видов живых существ, населяющих нашу планету, и в его появлении нет ничего чудесного.

Мы сегодняшние настолько привыкли к идее эволюции, что нам трудно себе представить, каким потрясением она должна была стать для добропорядочных англичан, воспитанных в религиозных традициях, и какая интеллектуальная смелость требовалась от Дарвина, чтобы решиться на публикацию столь провокативной книги.

⁂

Однажды мне попалась на глаза цитата из работы замечательного историка Арона Гуревича, размышлявшего о «категориях средневековой культуры». По его мнению, невозможно понять Средневековье и людей того времени, оперируя расхожими представлениями о том, что тогда царило невежество и мракобесие, поскольку «все верили в Бога». Без этой «гипотезы, – продолжает автор, – являвшейся для средневекового человека вовсе не гипотезой, а постулатом… он был неспособен объяснить мир и ориентироваться в нем. То была – для людей Средневековья – высшая истина, вокруг которой группировались все их представления и идеи, с которой были соотнесены их культурные и общественные ценности…»{43}43
  Гуревич А. Я. Избранные труды. Средневековый мир. СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского университета, 2007. С. 26.


[Закрыть].

Но только ли к людям Средневековья это приложимо? Можно сказать, что и подавляющему большинству современников Дарвина, как в Англии, так и в других странах Европы, вера в существование благого, премудрого и всемогущего Творца, создателя всей природы и человека, дарователя мудрости и морали, представлялась чем-то само собой разумеющимся. Эта вера не нуждалась в особых доказательствах, как истина, в которой могут сомневаться лишь недалекие и ограниченные люди. Отец Дарвина любил вспоминать некую знакомую даму, выдвигавшую такой неотразимый аргумент: «Доктор! Я знаю, что сахар сладок во рту у меня, и [так же] знаю, что мой Спаситель существует!»{44}44
  Дарвин приводит этот рассказ в своих «Воспоминаниях»: Дарвин Ч. Собрание сочинений. Том 9. Записные книжки. Дневники. Воспоминания. Жизнь Эразма Дарвина. С. 210.


[Закрыть] Назовем это Божественной аксиомой.

Аксиомы, даже Божественные, могут быть хорошим эвристическим инструментом, особенно на ранних этапах познания, когда неясного и нерешенного так много, что нужно иметь какую-то точку опоры для движения вперед. Но вот наступает момент, когда некто задумывается: а так ли уж достоверны и необходимы эти аксиомы? Именно это в начале XIX в. произошло со знаменитой пятой аксиомой Евклида, согласно которой две параллельные прямые, проведенные на плоскости, уходя в бесконечность, не пересекутся никогда. Собственно, а кто это может видеть собственными глазами, кроме Господа Бога? А если где-нибудь далеко, за орбитой Сатурна или в Большом Магеллановом Облаке две прямые все-таки сходятся?{45}45
  Строго говоря, сам Евклид понимал это. Как пишет историк математики Моррис Клайн, он «явно боялся предположить, что могут существовать бесконечные прямые, которые никогда не пересекаются; любое утверждение о бесконечных прямых не подкреплялось опытом, в то время как аксиомы по определению должны были быть самоочевидными истинами о физическом мире. Но, опираясь на свою аксиому о параллельных и другие аксиомы, Евклид доказал существование параллельных». Клайн М. Математика: Утрата определенности. М.: Мир, 1984. С. 94.


[Закрыть] Об этом задумались сразу несколько крупных математиков, включая Карла Гаусса в Германии и Николая Лобачевского в России. Так родилась альтернативная неевклидова геометрия, в которой пятая аксиома не выполняется. Сперва новую геометрическую систему считали не то чтобы безделицей, а как бы «игрой ума» выдающихся математиков. Но вот прошло 100 лет, и Альберт Эйнштейн доказал, что геометрия нашей Вселенной в макромасштабе точнее описывается именно по Гауссу и Лобачевскому, чем по Евклиду.

Дарвин совершил нечто подобное в области биологии.

Средневековье давно в прошлом. Канула в Лету викторианская Англия. Мы живем в практически секулярном мире, образование в большинстве стран – светское, церковь отделена от государства. Божественная аксиома не преподается большинству из нас с малолетства как нечто само собой разумеющееся, не составляет фундамента школьного образования. Вот почему нам сложно понять тот неподдельный шок, который вызвала у столь многих современников теория Дарвина. Против нее выступили почти все светила тогдашней биологии: Ричард Оуэн в Англии, Генрих Бронн в Германии, Карл фон Бэр в России. Многие из ученых-антидарвинистов использовали не только научные, но и философские, этические аргументы. Подобно Седжвику, они настаивали, что теория Дарвина прямо угрожает общепринятой морали и самим устоям европейского общества, основанного на христианских ценностях.

От Божественной аксиомы в те времена отталкивались все рассуждения о мире и человеке. Подобно принимаемым без доказательств аксиомам Евклида, на которых он построил здание своей геометрии, Божественная аксиома считалась прочным основанием христианского общества, тронь ее – и все полетит в тартарары. Трон, церковь, мораль, брачные отношения, воспитание детей, право собственности – все! В Англии, как и в других странах Европы, религия была основой основ, фундаментом убеждений и «верхов», и «низов» общества, а те немногие инакомыслящие, что придерживались атеистических убеждений (к ним относился, к примеру, отец Дарвина доктор Роберт Дарвин), предпочитали не распространяться о них на публике.

Но факт остается фактом: ни одна из великих священных книг, созданных человечеством, не совместима в полноте своей с современной научной картиной мира, куда входят представления не только о живой природе, но и о возникновении и эволюции Вселенной, химических элементов, из которых она состоит, Солнечной системы и планеты Земля. Особенно если понимать сакральные тексты буквально и сравнивать их с нашими университетскими учебниками. Почти по всем вопросам – расхождение полное.

Удивляться тут нечему. Практически все священные книги написаны в осевое время (как назвал его немецкий философ Карл Ясперс){46}46
  «Осевое время» по Ясперсу – это период приблизительно с 800 по 200 г. до нашей эры. За этот период приблизительно в полтысячелетия были созданы многие великие философские, религиозные и этические концепции, а также появились первые попытки рационального познания природы, пришедшие на смену мифологии. Одним словом, «осевое время» – эпоха, в которую заложены основы современного мировоззрения. См.: Ясперс К. Смысл и назначение истории. М.: Республика, 1994. С. 32–50.


[Закрыть] и отражают мифологические представления о мире, бытовавшие более чем за 2000 лет до наших дней. При этом возникли они в тех культурных ареалах, где науки как рационального способа познания мира попросту не существовало. Сегодня сакральная мифология выглядит в лучшем случае наивно, но это не вина ее творцов. Ровно то же самое произошло и с концепциями древнегреческих ученых, живших в конце осевого времени. Ни одна из них в своем исходном виде не сохранилась до наших дней. А те идеи, которые оказались в итоге верными, – например, гипотеза о существовании атомов, выдвинутая Левкиппом и Демокритом, – видоизменились так, что сами их создатели едва ли узнали бы свои воззрения в сложнейших построениях атомной физики. Современная астрономия тоже совершенно несовместима с системой мира Аристотеля или Птолемея. Два с лишним тысячелетия – срок немалый, но если научные представления за это время продвинулись вперед чрезвычайно далеко, то «законсервированные» в священных текстах мифологические сюжеты о происхождении мира и человека не изменились ни на йоту. И до сих пор они находят немало приверженцев, убежденных в том, что богооткровенные тексты не могут быть ложными по определению. Замечу, однако, что ни Птолемей, ни Аристотель, ни другие великие античные ученые (пожалуй, кроме Пифагора{47}47
  Впрочем, называть Пифагора ученым можно только с большими оговорками. Судя по дошедшим до нас полулегендарным свидетельствам, Пифагор был мистиком, магом, «учителем мудрости» и руководил небольшой общиной учеников, внимавших каждому его слову как священной истине. В наши дни его, пожалуй, назвали бы лидером тоталитарной секты. Вот кем он точно не был, так это ученым-естествоиспытателем в привычном нам значении этого слова. О Пифагоре и его школе: Жмудь Л. Я. Пифагор и ранние пифагорейцы. М.: Университет Дмитрия Пожарского, 2012. 445 с.


[Закрыть]) не считали свои взгляды отражением божественной, данной раз и навсегда истины. Они всегда рассматривали их как порождения несовершенного человеческого ума, которому свойственно заблуждаться. Даже если это ум гения.

Чарльз Дарвин прекрасно осознавал ограниченность и несовершенство своей эволюционной теории, не претендовал на абсолютное знание, и уж тем более ему не пришло бы в голову писать «Происхождение видов» как пособие по научному атеизму. Он искренне не понимал, каким образом его книга может задеть чьи-либо религиозные чувства, ведь она не посвящена ни богословию, ни философии. Дарвин всего лишь предложил новое, «натуралистическое», объяснение для большого числа природных феноменов, которые до него считались необъяснимыми без обращения к Божественной аксиоме. Он доказывал, что все многообразие форм живых организмов, существующее в наши дни и существовавшее в геологическом прошлом, возникло в ходе естественного природного процесса, «бездушного» и «безмозглого» в том смысле, что за ним не стоит никакая личность, обладающая разумом и способностью предвидеть последствия своих действий{48}48
  Ср.: «Великое открытие Дарвина заключалось в том, что все „проекты“ биосферы могли быть результатами процесса столь же неутомимого, сколь бездумного» (имеется в виду естественный отбор) (Деннет Д. Опасная идея Дарвина: Эволюция и смысл жизни. С. 249).


[Закрыть].

Наверное, если бы дело касалось только животных, растений и микробов, новая теория не вызвала бы особого ажиотажа. Но как вывести человека из-под действия «опасной идеи» Дарвина, как объяснить появление его духовности «безмозглой» эволюцией? Нужно было делать однозначный выбор. Или Homo sapiens – такой же продукт природы, как и все остальные биологические виды, или он появился на белом свете чудесным, сверхъестественным способом. И рассуждать о нем наука не вправе, она должна лишь безропотно следовать мнению богословов (как это делал Адам Седжвик).

Допустим, мы выбрали первую из двух возможностей, и что тогда? Если логически развертывать теорию Дарвина, отказываясь от Божественной аксиомы, нам придется радикально поменять привычные представления о человеке, его происхождении, предназначении и загробной участи. Критикам из религиозного лагеря сразу после выхода «Происхождения» стало понятно, что если Дарвин прав, то многие из основополагающих доктрин христианства – бессмертие души и посмертное воскрешение тела{49}49
  Ср.: «Бессмертию тела человека в христианстве придается первостепенное значение. Никакая другая религия не ставит вопроса о бессмертии человеческого тела. Христианство отличается от всех других религий тем, что не только задает этот вопрос, но и считает его самым главным» (Слинин Я. А. Вступительная статья // Сергеев К. А. Ренессансные основания антропоцентризма. СПб.: Наука, 2007. С. 13).


[Закрыть], реальность загробной жизни и святых заступников на небесах, происхождение человечества от единственной пары прародителей – становятся не более чем благочестивыми иллюзиями. Человек лишается всяких перспектив на небе. Теперь он выброшен из уютного и понятного Космоса, в котором был под опекой благого и всемогущего Отца, и очутился лицом к лицу с жестокой и неумолимой природой, равнодушной к его бедам и страданиям. Природой, не ведающей добра и зла и способной уничтожать людей тысячами, словно каких-нибудь поденок или мелких грызунов. Могло показаться, что жизнь человека лишается всякого смысла, всякой надежды на загробный «хеппи-энд». Это экзистенциальный ужас, подобный тому, который охватил европейцев в эпоху Великой научной революции XVI–XVII вв., когда одна за другой появлялись системы Коперника, Галилея, Ньютона…

⁂

Отказавшись от Божественной аксиомы и попытавшись объяснить происхождение видов исключительно естественными причинами, Дарвин был просто обречен сделаться «героем науки» (или, по мнению иных, «злым гением») английского общества, что едва ли его очень радовало. На него обрушилась та суетная мирская слава, о пагубности которой для ученого я рассуждал в начале главы. В ответ на это Дарвин еще глубже забился в свою сельскую глубинку, как улитка в раковину, уклоняясь от публичных диспутов и ограничив круг общения. Но он жил уже в «медийном социуме», где общественным мнением заправляли газеты и журналы, доносившие новые идеи до максимального числа читателей. Те же немногие, кто читать не умел, могли разглядывать фотографии и карикатуры в иллюстрированных еженедельниках, регулярно уделявших внимание Дарвину и дарвинизму.

Еще при жизни ученого усилиями прессы был создан узнаваемый и в наши дни канонический образ Чарльза Дарвина – благообразного старика, лысого и с окладистой седой бородой, подозрительно напоминающего изображения Саваофа (см. Пролог). Таким его узнали и запомнили целые поколения читателей, и не только в Англии.

Поэт-обэриут Николай Олейников уверенно начал одно из своих стихотворений так:

 
Чарльз Дарвин, известный ученый,
Однажды синичку поймал.
Ее красотой увлеченный,
Он зорко за ней наблюдал.
 

Дарвин размышляет о красоте и грациозности птички, сложности устройства ее тела, а заканчиваются стихи вот чем:

 
Тут горько заплакал старик омраченный.
Он даже стреляться хотел!..
Был Дарвин известный ученый,
Но он красоты не имел.
 

Стихотворение датируется 1933 г. Олейников рассчитывал на то, что при прочтении слов «Чарльз Дарвин» в сознании любого читателя сверкнет общеизвестный образ убеленного сединами почтенного старца, мудрого, но, увы и ах, лишенного физической красоты и молодецкого здоровья. Живое воплощение настоящего ученого, одряхлевшего в своем кабинете над пыльными фолиантами.

Поэту и в голову бы не пришло начать свое стихотворение так:

 
Карл фон Бэр, известный ученый…
 

Или так:

 
Томас Хант Морган, известный ученый…
 

Однако заметим, что и фон Бэр, и Морган – крупнейшие биологи своего времени, внесшие фундаментальный вклад в развитие наук о жизни. Бэр, кроме того, был уроженцем Российской империи и большую часть жизни трудился на благо Петербургской академии наук. Но при упоминании их имен мало у кого из читателей возникнет яркий и живой образ конкретного человека. Максимум они представят себе некоего «ученого вообще», то ли в белом халате, то ли без оного, то ли препарирующего лягушку, то ли прильнувшего к окуляру микроскопа. Нет визуальной конкретики, на которой строится стихотворение Олейникова. Ни фон Бэр, ни Морган не удостоились прижизненной и посмертной известности, делающей их узнаваемыми для широких масс.

Дарвина знают в лицо, но фоном этого знания маячат мифы и искаженные представления о его эволюционной теории, упомянутые выше. Мирская слава Дарвина – это слава человека «неблагонадежного», которого многие (слишком многие!) подозревают в тяжелых ошибках, если не сознательном обмане.

Но «преступление» Дарвина состояло не только в отказе от Божественной аксиомы. Его эволюционная теория, при всей ее строгости и логичности, оказывалась и оказывается для многих неприемлемой в силу своей контринтуитивности. Чтобы принять дарвинизм, людям нужно отказаться от многих глубоко сидящих в них стереотипов мышления. В первую очередь это касается проблемы сложности. Клетки даже самых примитивных микроорганизмов на своем микроскопическом уровне устроены чрезвычайно прихотливо, не говоря уже о строении и функционировании организма млекопитающих, человеческого мозга, экосистемы… Могло ли все это возникнуть само собой, путем комбинации простых элементов? Если исходить только из человеческого опыта, то все сложные устройства и механизмы однозначно являются продуктами замысла, разумной деятельности изобретателя, инженера-конструктора или программиста. Даже такую простую вещицу, как пуговица или канцелярская скрепка, должен был кто-то придумать