Текст книги "П-М-К"

Объект «Кузьминки»

Встретили меня по одёжке.

Проводили – тоже плохо…

Я стою при входе в зал игровых автоматов, в тени подъездного козырька. Я стою и рассматриваю фасад старой хрущевской пятиэтажки, выстроенной, как абсолютное большинство домов в это микрорайоне, тридцать с лишним лет назад. Я рассматриваю данный фасад чрезвычайно внимательно и увлеченно. Увлеченностью этой я обязан одному недавно сделанному спонтанному умозаключению: почему, собственно, я, изучая со стороны этот ободранный, малопригодный для жизни курятник, называю его старым? Ему, если вдуматься, столько же лет, сколько и мне, он возможно даже на пару лет младше меня, что, по сути, ничего не меняет в сложившихся обстоятельствах…

Мы, можно сказать, РОВЕСНИКИ.

И это страшно само по себе…

Не смотря на цветущую весеннюю яблоню, раскинувшую свою кипенно-белую крону на уровне второго этажа, и на покрашенную на днях миниатюрную ограду у подъезда,

общий вид облупившихся балконов, обшарпанных стен и покосившихся входных дверей производит на меня тягостно-удручающее впечатление. Хочется схватиться за свое лицо и, отыскав где-нибудь поблизости зеркало, тщательно и беспристрастно рассмотреть свое отражение. Все ли нормально? Все ли у меня хорошо? Не расходятся ли в углах моих глаз глубокие старческие морщины, словно страшные потемневшие от влаги трещины за угловыми межпанельными швами; не потрескалась ли моя слегка обветренная кожа, как грязно-желтая штукатурка вдоль всего фасада, и не почернели ли мои зубы, как почернели оконные карнизы по всему зданию, исключая те места, где внезапно разбогатевшие хозяева поставили модные и практичные стеклопакеты.

Одной из веских причин, заставивших меня бросить пить, была явственно наметившаяся деградация моей внешности. Не то чтобы я страдал нарциссизмом, но – видит Бог – нельзя верить тем мужикам, которые говорят, что внешний вид – это не главное для мужчины (особенно в юном возрасте). Заметив, что в более-менее серьезных местах меня стали встречать – и по одежде, и по внешности,– прямо скажем, «с прохладцей», да и провожать, как в том анекдоте, «тоже плохо», я медленно, но верно уразумел: надо бросать; надо завязывать тройным морским узлом и становиться на путь исправления, путь заведомо трудный, но истинный.

Внешний вид и истинный путь в жизни каждого человека – вещи очень важные и значимые, но кроме них есть еще упомянутые мной выше сложившиеся обстоятельства. Мои сложившиеся обстоятельства таковы: отсутствие высшего образования, три разрушенных брака за плечами и херовая, приобретенная совсем недавно, работа в частном охранном предприятии.

Я стою неподалёку от метро «Кузьминки» на посту № 1, как я уже говорил, в тени козырька при входе в зал игровых автоматов и вдыхаю весенний запах, издаваемый мелкими белыми цветами, распустившейся рядом с витриной соседнего магазина, удушливой «кашки». Аромат ее повсеместен, вездесущ и странно-притягателен. Так обычно благоухает, если мне не изменяет память, женская промежность во время месячных – наскоро и плохо промытая и спрыснутая для блезиру дешевым китайским дезодорантом.

Так, должно быть, пахнет вся моя прошлая непутевая жизнь.

Пост № 1 огромен. На его территории расположен ряд торговых палаток и магазинов, накрытый грязным стеклянным плафоном выход из метро, четыре или пять автобусных остановок и прилегающая к ним стоянка такси. Я работаю вместе с напарником. Внешне он напоминает Винни-Пуха: толстый, глупый, неуклюжий. Стопроцентный люмпен. Раньше таких ребят можно было встретить на фабриках и заводах, куда они автоматически попадали, закончив профильные ПТУ и техникумы. Теперь фабрики сильно изменились, и работают на них преимущественно приезжие с окраин распавшегося СССР; на заводах почти та же картина, как, впрочем, и на всех оставшихся после распада государственных и коммерческих предприятиях. Возникает закономерный вопрос: куда податься бедному пэтэушнику? Не на стройку же, в самом деле, где и в советские-то времена работала одна лимита да алкоголики. Остались только две более-менее приемлемые социальные ниши: торговля и охрана. Причем, торговля уже больше чем наполовину заполнена теми же приезжими. Трудиться там тяжело и муторно, тем более хозяева торговых точек и магазинов, как правило, злостно нарушают трудовое законодательство, что совершенно неприемлемо для коренных (или считающих себя таковыми) жителей столицы. В охране же, несмотря на вопиющие нарушения того же законодательства, по мнению многих москвичей, работать все-таки – худо-бедно – можно. Особенно любящим выпить мужикам среднего возраста, отслужившим в армии и не склонным к освоению «новых и нужных» профессий, таких как программист, менеджер, бухгалтер, экономист, юрист и так далее, и тому подобное.

Таким любящим выпить молодым мужиком и был мой напарник Сережа Роскошный (по его словам – отец «из подмосковных казаков»). Правда, в армии он не служил, и на работу в охрану был взят в порядке исключения, по протекции своего дальнего родственника, помогавшего время от времени проворачивать какие-то темные финансовые махинации высшему руководству нашего подозрительного – во всех отношениях – предприятия.

Хочу сразу заметить – в охрану я пошел тоже не от большой любви к труду. Работу в охране и работой-то не назовешь – это служба скорее; а какой русский человек не любит послужить (если честно, наверное, никакой), как говорится: «служить бы рад, прислуживаться тоже и пресмыкаться если чё». Но об этом мы еще поговорим, а сейчас, завидев вдалеке призывно машущую фигуру моего напарника, я нехотя выдвигаюсь к метро. – Вот пенёк! У него же рация есть, мог бы меня по ней вызвать, – говорю я, про себя, совершенно забыв, что рация есть и у меня, и по ней я тоже мог бы спросить у него, что там стряслось, никуда при этом, кстати, не выдвигаясь…

Пройдя вдоль длинного палаточного ряда, я увидел Роскошного сидящим на перилах в стеклянном метрополитеновском плафоне перед самым спуском в подземный переход. Я застал его в состоянии получения какой-то непонятной, но крайне радостной, судя по его улыбающейся морде, перманентной благостыни; светлым источником коей, насколько я мог догадаться, была поправляющая задравшийся топ, молодая подвыпившая девица.

– Братки какие-то из «бэхи» на повороте выпихнули; она понять не может где находится. Не хочешь ее на местности сориентировать?

– Ты меня для этого позвал?

– Да ладно тебе. Она говорит – отсосу у любого, кто мне за пивом сбегает и «тачку» потом поймает.

Вульгарно накрашенный фейс, на пальцах многочисленные тонкие колечки из – как пишут в протоколах – белого металла; пьяные развратные глаза. Под узким и коротким топом, больше похожим на бюстгальтер, – нежная (это видно на расстоянии) бледно-розовая, с каким-то золотистым отливом, – высокая девичья грудь.

Роскошный, слегка запинаясь, зачастил:

– Не. Если ты. Сам. Ну, это. Не того. То могу я. Это самое… за пивом сбегать.

– Ты что, Сергун, с дуба рухнул? Утро. Девяти еще нет. Сейчас проверяющий должен подрулить, а я на посту один… – Где напарник? А напарник в соседнем подъезде «лысого» под лестницей запаривает. Как ты думаешь, на сколько нас потом штрафанут – на смену или на две?

Роскошный шмыгнул носом и, поправив форменный ремень на необъятной талии, тяжело вздохнул.

Эта весна была для меня в сексуальном плане крайне неудачной. В самом конце февраля я расстался с очередной пассией: ей надоел статус гражданской жены и почетное звание моей боевой подруги; мне же, в свою очередь, надоела ее любовь к разгульной жизни и ярко-выраженная склонность к алкоголизму (выпивала почти каждый день, причем, вне зависимости от наличия какой бы то ни было компании). Заметив за собой аналогичную склонность, и даже хуже – помните, как в той песне поется: «и на работу стал прогуливать, и похмеляться полюбил» – я решил, как уже было сказано, завязать.

Но одно дело принять решение – совсем другое дело – решение это воплотить, так сказать, в жизнь. Бросить пить, поверьте мне на слово, трудно само по себе, а уж при постоянно бухающей у вас под боком сожительнице – практически невозможно. Так что – пришлось расстаться.

Девицу слегка качнуло, и Роскошный, покинув насиженные перила, с готовностью пришел ей на помощь.

Искушение было очень велико.

Ну, просто о-о-о-очень.

После того, как я расстался со своей последней пассией и бросил пить, моя половая жизнь, как писали в романах прошлого века: решительно пресеклась. Причиной тому послужили, как это ни покажется странным, моя врожденная скромность и мучительная болезненная стеснительность, всегда проявлявшаяся при знакомствах с представительницами противоположного пола. И это при моей-то наглой роже и смелом, почти развязном поведении. К сожалению, вынужден констатировать: смелым и почти развязным поведение мое становилось только тогда, когда я находился в состоянии легкого алкогольного опьянения, или же после совместного раскуривания, как правило, на двоих, хорошего ядреного «косячка».

Окидывая беспристрастным взором всю свою прошлую, сознательную жизнь (под сознательной, я имею в виду ту ее часть, когда я стал интересоваться женщинами), я не могу отчетливо вспомнить ни одного случая приставания, или удачной попытки сблизится с самой, что ни на есть, легкодоступной дамой без предварительного «приема на грудь» бутылки портвейна или полбутылки водки, а то и целой (да еще и литровой); даже свой первый сексуальный опыт я приобрел «по пьяни», хотя было мне на тот момент неполных пятнадцать лет.

Даже такая простая мысль, что я могу познакомиться с какой-нибудь девушкой (вернее не познакомиться, а вступить с ней в половую связь, что для меня одно и то же, иначе какое это знакомство…), не выпив перед этим хотя бы стакан сухого вина, до сих пор представляется мне совершенно неприемлемой и абсолютно нереальной. Потом, когда мы с ней, так сказать, притремся, попривыкнем друг к другу – можно и с трезва; но только потом, да и то не часто.

Роскошный, облапив девицу за голую талию, осторожно вывел ее к обшарпанному крыльцу ближайшего продовольственного магазина через поток спешащего на работу утреннего народа -. Девица не сопротивлялась. Я пошел за ними.

– Пойду ей хотя бы банку «Джин-тоника» куплю. Пусть поправится.

– Скорее догонится. Тебе, Сергун, в спасатели надо было идти работать, а не в охранники.

– Что там, что здесь, везде начальники – бывшие вояки: устав, инструкции, прочая мудянка… хотя со временем привыкаешь, конечно…

– Как удавленник к веревке. Иди, я ее пока за угол отведу – там людей меньше шарится.

Девица еще раз покачнулась и доверчиво, словно маленький ребенок, протянула мне руку. Я взял ее ладонь и почувствовал, как тяжкая наэлектризованная волна гадкого плотского вожделения прошла через все мое тело и, играя грязной пеной низменных рефлексий, и шурша скользким гравием животных начал, плавно откатилась назад, осев где-то в области паха.

Ее кожа, нежная на вид, оказалась на ощупь шелковой и упругой.

Я где-то читал, что кожный покров человека целиком и полностью состоит из отживших, т.е. абсолютно мертвых, утративших биологический статус живого, постоянно осыпающихся с поверхности наших тел, клеток. Следовательно, если вы взрослый человек средней комплекции, то таскаете на себе более двух килограммов (!) мертвой кожи и ежедневно сбрасываете несколько миллиардов ее крошечных фрагментов. Значит, между нами, когда я держу ее руку в своей руке и ощущаю упругую шелковистость ее ладони, возникает эффект «двойного презерватива», где в роли латекса выступает покрывающий нас с головы до пят наш собственный эпидермис.

Несмотря на сказанное выше, я ловлю себя на мысли, что хотел бы поводить своей облаченной в мертвую кожуру ладонью по ее обтянутой тонкими шортами, обаятельной и молодой, слегка оттопыренной задней части; тоже, в свою очередь, покрытой отжившей свой век чешуей.

Моя радиостанция громко щелкает и, в рваном измордованном радиоэфире, заглушая многочисленные помехи, тревожно звучит кодовое словосочетание: «Внимание: двадцать третий на шестом».

– В хвост заходит, козлина. Значит, пока до нашего поста дойдет, минут десять у нас есть,– подытожил выбежавший из магазина с банкой «Джин-тоника» Роскошный.

– Я встречать его пойду. Ты давай тоже подтягивайся.

– Я сейчас. Только во двор ее отведу. Пусть на лавочке посидит. Нас подождет.

Геннадий Иванович Вернигора, как всегда, опоздал на утреннее построение. Он работал в должности заместителя генерального директора чуть ли ни с первого дня основания этого охранного предприятия, предварительно оттрубив свои законные двадцать пять лет в вооруженных силах, из которых уволился в запас, кажется, в звании подполковника.

Я никогда не видел его в военной форме, но даже издалека, даже по походке в нем сразу можно было определить кадрового служаку. Знаете, как бывает – вроде и пиджак на человеке ладный гражданский, и водолазка светло-голубая, и джинсы по последней моде, а все равно – впечатление такое, словно человек этот в офицерскую «парадку» упакован. И дело тут не в какой-то особой строевой осанке или безукоризненной армейской выправке – просто дерево оно и есть дерево, во что его ни одень.

Геннадий Иванович Вернигора к тому же внешне являлся как бы наглядной иллюстрацией своей уникальной фамилии: кряжистый низкорослый мужчина плотного телосложения, похожий на подножие той самой горы, которую необходимо вернуть на прежнее, только ей присущее, место…

Вот он стоит передо мной и внимательно изучает мою скорченную специально для него приторно-фальшивую физиономию стопроцентного «терпилы».

– А где напарник твой? Как его… Заполошный?

– Роскошный, Геннадий Иванович.

– Ну да, ну да. Где он?

– Вон он бежит; у метро за порядком приглядывал.

– Смотрите тут у меня. Чтоб без происшествий! Без водки. И без баб. Службу нести – не жопой трясти!

– Знаем, Геннадий Иванович, будем стараться.

Роскошный поспешно приближается и, сделав на ходу идентичную моей «терпильную» мину, всем свои видом демонстрирует полное подчинение.

Вернигора еще минут пять грузил нас разного рода распоряжениями и ценными указаниями, потом, спросив напоследок у Роскошного, собирается ли тот худеть, сухо попрощался и спустился в метро.

– Так-то, Сергун. Не только родине нужны молодые и подтянутые новобранцы, которых он привык гонять по плацам да полигонам, но и нашей охранной фирме требуются сотрудники атлетического телосложения, видимо, для того чтобы ублажать притязательный взор избалованного заказчика; повышая тем самым профессиональный авторитет нашего начальства. Конкуренция, видишь ли, капитализм.

– Перетопчутся. Мне дорог этот жир. Пойдем лучше минетчицу нашу проведаем.

Мы дружно завернули за угол и вошли во двор, где на лавочке нас должна была дожидаться, оставленная буквально на четверть часа, девица.

То, что мы увидели через миг, заставило нас сбавить шаг и умерить свой юношеский пыл. Рядом с лавочкой, на которой, развратно ухмыляясь, развалилась «наша» девица, стояла загнанная прямо на газон патрульно-постовая милицейская машина. Менты, опустив боковое стекло, вальяжно приглашали ее присесть к ним на заднее сиденье; причем, никто из них из машины выходить даже не собирался (сама, мол, подойдет – не маленькая). Девица еще чуть-чуть для вида попрепиралась и, нехотя покинув лавочку, запрыгнула в салон милицейского автомобиля.

– Все, Серега. Ушла наша уха.

– Да. Вернигора, гнида армейская, виноват. Столько времени на него потратили!

Машина тронулась и, съехав с газона, медленно стала выруливать с пешеходной на проезжую часть.

– На субботник, наверное, повезли – на круг ставить…

– Да уж, не в отделение – это точно.

Этой постоянно повторяющейся истории многие десятки, сотни тысяч лет: одна более организованная и сильная группа животных отнимает у другой менее организованной и слабосильной группы – Homo sapiens относящихся к типу Хордовых, подтипу Позвоночных, классу Млекопитающих, подклассу плацентарных, отряду приматов, семейству гоминид, короче говоря, – просто людей – принадлежавшую им по праву (на основании неписанного кодекса «первонахов»), вполне законную, и ниспосланную свыше – ДОБЫЧУ.

Патрульная машина, завернула за угол и, выехав на Волгоградский проспект, быстро скрылась из вида.

Постояв какое-то время у изрезанной и исписанной местными малолетками лавочки, мы с Роскошным, как два закоренелых лузера и мудака, понуро побрели исполнять свои незамысловатые

служебные

обязанности.

О стихах

Для того чтобы быть поэтом,

необязательно писать стихи.

Из раннего

Наверное, надо пояснить:

Я всегда хотел говорить с людьми именно так -

без излишней образности.

Не путаясь в силлабах,

не подыскивая

нужных рифм.

Разве можно отобразить в стихах такое, скажем,

детское воспоминание:

среди подмосковных разросшихся одуванчиков,

за стройными рядами дозревающей малины,

стоит известное всем сооружение из соснового горбыля

с выпиленной сердечком и,

как правило,

обосранной

дыркой.

Это деревенский туалет,

неотъемлемая часть

российского пейзажа.

Я иду в коротких штанишках в направлении этого

отхожего места,

сорвав по пути зеленое яблоко и

уворачиваясь от жалящих стеблей

подзаборной крапивы;

«Надо.

Давно не был.

Пришло время».

Или что там говорят в подобных случаях?

Мощным рывком открываю дощатую дверь.

И вот тебе на!

Там на корточках сидит

соседская девчушка

по имени Лилька,

которая иногда забегает к нам

пожрать малины и пострелять со мной

из самодельного игрушечного лука.

Она исподлобья смотрит то на меня,

то на яблоко у меня в руке и,

как ни в чем не бывало, заявляет:

– Ты знаешь, что есть в туалете нехорошо?

– Не знаю…а почему?

– У меня была знакомая в пионерском лагере,

она тоже ела пряники и конфеты,

когда ходила в туалет…

– Ну и что?

Лилька делает паузу и, бесстыдно

поправив трусы на щиколотках,

произносит:

– У нее от этого потом мама умерла.

Вообще-то весьма распространенное заявление

из области детской мифологии.

Все это производит на меня

чрезвычайно глубокое впечатление, и я

бормочу что-то вроде:

– Ну, и что дальше-то?

– Да ничего. Выйди, мне трусы надеть надо!

Я держу яблоко и слушаю, как Лилька аккуратно

шуршит нарезанной газетной бумагой

за прикрытой дверью.

В туалет мне как-то расхотелось.

С тех самых пор

я в такие места

с яблоками не хожу:

МАМУ ЖАЛКО!

Вот какова сила усвоенных в детстве

суеверий.

Ну и как, скажите мне на милость,

поведать такую историю

борясь с ускользающим размером

и подыскивая сочетание

миллионы раз использованных рифм?

…Самое смешное, что кто-то делает это

до сих пор…

ЦДХ

Это было на выставке

в Центральном Доме Художника

много лет назад.

Тогда разные художественные галереи

стали выставлять произведения наших авангардистов:

живопись, скульптуру;

была там одна инсталляция:

на маленьком белом постаменте

стоял старый замызганный таз

из оцинкованной жести, -

в таких тазах рачительные домохозяйки

обычно замачивали белье перед большой стиркой.

Таз был наполовину заполнен грязной почерневшей водой.

Такая вода

весной

стекает по улицам,

собираясь в лужи на

п

е

р

е

к о

с

о ё

б

л

е н н ых

тротуарах нашего города.

В тазу, в этой черной, грязной воде плавало три предмета:

морковка (покрытая двухнедельной плесенью),

ведро (пластмассовое, с такими дети ковыряются в песочницах)

и метла (вернее, грубые березовые прутья, увязанные в пучок).

Зрелище, прямо скажем – так себе…

Было непонятно – зачем все это показывать

зажравшейся художественной и

околохудожественной московской публике.

Я тогда мучительно переживал вторую,

самую большую,

влюбленность в моей жизни.

Разрыв уже состоялся.

Она,

сжалившись надо мной

и поддавшись на мои

многочисленные

уговоры,

решила сходить со мной в последний раз на эту выставку…

В последний раз.

На эту выставку…

Со мной.

Я почти не замечал картин,

не видел столпившихся там и тут

посетителей;

я держал ее за руку

(Это мне -

напоследок! -

было дозволено),

и несказанно радовался этому обстоятельству,

как ребенок.

Я! -

циничный хуеплёт,

переимевший полсотни баб

самого разного пошиба!

Зрелище оцинкованного таза

с плавающими в нем морковкой,

ведром и метлой зацепилось за край моего сознания и

как бы

застыло там

ничего не значащим пятном,

не вызывая во мне никаких видимых рефлексий.

До того момента,

пока не раздался ее смех;

явственный, довольно громкий

(для выставочного зала),

несколько грубоватый

смех:

– Знаешь, как эта фигня называется?

– Нет…

– Прочитай, там на боку написано.

На медной,

чересчур солидной

для такой инсталляции

табличке

было размашисто начертано:

«ПАМЯТИ СНЕГОВИКА»

Больше этим вечером она так не смеялась.

На этой выставке.

Со мной…

В последний раз.

А вот имя и фамилию автора

я позабыл,

не запомнилось как-то…

Извиняйте, люди добрые.