Текст книги "П-М-К"

Фломастер

…Проходил сегодня мимо школы

через толпу «кавказцев»

(студенты – учатся рядом

в Налоговой Академии).

За оградой

бегают русские детишки.

У одной девчушки

В прозрачном модном рюкзачке

Живописно разложены

разноцветные

Ручки, маркеры, карандаши…

– Дэвочка, дай фломастэр.

Остановилась. Посмотрела:

– А писю покажешь?

(не боится – ограда высокая!)

Смеются.

Девочка лет

семи-восьми по виду.

не стал останавливаться,

пошел дальше.

Интересно,

чем это у них кончилось.

Про немцев

Возвращался я как-то домой.

Поздно вечером. Устал очень.

Зима. Автобус насквозь промерзший.

Зашли двое парней. Пьяные.

Одеты прилично. Явно иностранцы.

В те годы их по одежде легко можно было отличить.

Вслед за ними

на остановке вошел

какой-то негр.

Там общежитие у них располагалось

На «Банановом Проспекте» – по народному

определению;

по карте:

улица «Миклухо-Маклая»,

Университет имени Патриса Лумумбы.

Шутка еще такая была:

– Ты куда?

– Да к черным, в патрисвоилумумбы,

жвачку выпрашивать…

Так вот:

Парни эти – белые,

Пьяные,

на негра посмотрели как-то странно,

бутылку достали плоскую из внутреннего кармана

с горячительным,

по глотку сделали, и один другого

сразу придерживать начал:

говорит, что-то – не пойму на каком языке -

быстро-быстро,

и к поручням его прижимает…

Негр отошел от них подальше

И затаился…

Вдруг, выбиваясь из потока сплошной тарабарщины,

пьяный парень отчетливо произнес:

«РАСИЗМ – ВЫСШАЯ ФОРМА ГУМАНИЗМА!»

И успокоился.

Еще глоток сделал

и сник.

…Мы с негром на одной остановке вышли.

Откуда они были, эти ребята?

Чехи?

Румыны?

Поляки?

Точно из соцлагеря.

Американцы или, скажем, французы

в те времена

по ночам

на общественном транспорте не ездили

без сопровождения…

А немцы

в конце семидесятых

до такой степени

не обнаглели еще…

Странно это было

тогда слышать.

А вы говорите:

«евреи,

Гитлер,

6 000 000

невинных жертв!»

Какой хуй!

Право слово…

Граф

Мне одна знакомая рассказывала:

– Красивый такой господин, седоватый,

с усами;

я смотрю на него, и понять не могу, -

где я его до этого видела?

А он мне:

– Может, в «Арагви» сходим?

Было бы недурно…

Голос бархатный,

речь такая правильная, ровная,

вальяжный такой…

Я ему наплела что-то,

мол, жених и все такое…

– Смотрю через неделю телевизор,-

про культуру что-то, -

смотрю – Он, среди приглашенных -

в обсуждении участвует;

в титрах потом: Андрей Битов.

Представляешь?

– Ну и что, не жалеешь?

– О чем?

– Ну, за одного Битова – двух НЕ битовых дают;

романчик бы закрутила -

то да сё…

– Да ты что! Это все равно, что с Толстым

перепихнуться…

Бррр – гадость какая.

Гердт

Никто не называл его Зямой. По крайне мере при мне.

Только Зиновий Ефимович.

Он пришел не один. С женщиной.

(Как позже выяснилось, -

со своей женой).

Я дежурил в тот вечер по зрительному залу

перед спектаклем (все студийцы

были обязаны этим заниматься по очереди, в строго установленном порядке).

Он хромал. Сильно. Последствие фронтового ранения. Эта хромота

серьезно повлияла на его профессиональную карьеру. Отсюда и

театр кукол, и несоразмерная его таланту небольшая занятость в кино;

хотя сыграл он много: хорошие, яркие роли.

(Один Паниковский чего стоит!).

Я встретил его у входа в зал, проводил до первого ряда и усадил в специально приготовленное для него кресло; его жена села рядом.

Обаятельный невысокий еврей

с мягкими манерами интеллигента,

приветливой улыбкой

и грустными глазами.

Спектакль удался на славу.

Артисты старались. Все знали, что в зале Гердт, – играли в полную силу, не халтурили.

В конце представления зрители вызвали на сцену режиссера; актеры выходили

на поклоны семь или восемь раз… Триумф полный.

Гердт,

по-молодецки поднявшись из своего кресла,

аплодировал стоя:

благородный жест и великая честь.

Прощаясь, он сделал пару комплиментов режиссеру и выразил пожелание

заглянуть в наш театрик еще раз.

Впечатление от встречи с ним осталось самое теплое, сердечное.

Не знаю почему, может быть в силу странности юношеского характера, может быть

просто из желания выпендриться и пошутить, но, делая запись о его посещении в журнал

«отзывов и предложений» (святая обязанность дежурного по залу), я настрочил:

На спектакле был З.Е.Гердт.

Когда аплодировал -

встал, как Хуй.

И все. Коротко и ясно; и совершенно

для меня теперешнего, -

повзрослевшего и уравновешенного, -

необъяснимо…

Два дня спустя в театре проходил сбор труппы. Присутствовали занятые и незанятые

в спектаклях артисты, кое-кто из администрации, технический персонал.

После довольно долгого обсуждения художественных и организационных проблем режиссер, увидев меня сидящим в седьмом ряду возле осветительской будки, саркастически произнес:

И о работе дежурных…Совсем недавно в театре побывал прекрасный артист и замечательный человек Зиновий Ефимович Гердт. Спектакль, насколько я знаю, ему понравился… Встретили его хорошо, вежливо, посадили куда положено. Молодцы.

Однако после его ухода в журнале «отзывов» была сделана запись, содержание которой,

несмотря на оскорбительный характер и нецензурную брань, я осмелюсь публично огласить…

И он процитировал мою краткую, но весьма красноречивую писанину.

Смеялись все: артисты и не артисты, осветители и рабочие сцены, буфетчицы и уборщицы, больше всех, кстати, ржала заведующая литературной частью,

которой и принадлежала сама идея ведения этого журнала.

Этот позор останется несмываемым пятном на моей совести

на всю жизнь,

до скончания века;

его я унесу с собой в могилу вместе с кошмарными снами, в которых

я выхожу на сцену и

напрочь забываю

досконально выученный накануне

текст.

Говорили, что при Зиновии Ефимовиче нельзя было ругаться матом. Вообще.

Нельзя было допускать грубых и резких выражений. По крайней мере, такая информация

размещена на одном из посвященных его творчеству порталов в Интернете. (Маловероятно. Это в актерской-то среде!) Единственное, что по прошествии стольких

лет может утешить меня и хотя бы частично смягчить мои душевные муки, – это странное ощущение не только моей – личной, но и

какой-то общественной, групповой вины перед этим человеком. Вина эта, по-моему глубокому убеждению, как бы

разлита в воздухе и сказывается на всем укладе нашей сегодняшней жизни.

Сейчас на сцене того самого театра идут пьесы, наполненные сложной какофонией

современных драматургических инвектив. И мне становится одновременно и противно, и как-то по-детски весело и светло, когда в зрительный зал со сцены

обрушивается

грязными напластованиями

разнузданный и филигранный

сорокинский мат.

Интересно, как Вы там себя чувствуете, Зиновий Ефимович,

на белом-белом облаке,

среди безгрешных и ласковых ангелов,

в той бескрайней и недоступной для людской брани дали,

где все равны перед Богом, -

и иудей, и эллин?

Также ли Вам необходима

трогательная («под локоток») поддержка

Вашей жены, и

пользуется ли там успехом

принесший Вам известность

и всеобщее почитание

Ваш безупречный

и запомнившийся мне

с самого раннего детства

конферанс?

Зеленая

Она приехала с опозданием.

Съемочная группа давно уже

настроила аппаратуру,

выставила свет

(театрик маленький,

сцена крошечная);

про нее снимали документальный фильм:

ВЕЛИКАЯ АКТРИСА ВСТРЕЧАЕТСЯ СО СТУДИЙЦАМИ

ПОСЛЕ СПЕКТАКЛЯ; все в костюмах,

она при полном параде, бодро выходит

на авансцену, цветы,

восторженные возгласы,

ласковые прикосновения

юных студийцев…

С третьего дубля кое-как сняли.

Режиссер распорядился двум наиболее

привлекательным актрисам в кринолинах

под руки

с почтением

вывести ее со сцены.

Вывели

с почтением,

радостно улыбаясь.

Мне потом одна из них рассказывала:

– И правда – старый плавучий чемодан!

Я ее за руку беру, чтоб вести удобней было,

а руки прямо ходуном ходят -

у меня, у нее…

Она нам шепотом:

– Аккуратней, девочки, не упасть бы…

– А я ее боюсь! Говорят она это…

Не знаю в точности,

но слухи такие ходили.

Мне один знакомый поведал «по секрету»

(я тогда молодой был, верил всему),

что в искусстве их больше половины…

Куда им, мол, идти – семью не создавать,

детей не воспитывать,

своих…и т.д. и т.п.

Не думаю.

Их разве что треть,

да и та -

не наберется…

Просто «голубизна», как и «розовость»,

вызывают болезненный интерес

и повышенное внимание,

даже у таких испорченных людей,

как артисты.

Но не это главное.

Весь ужас в том, что старость лишает тебя не только красоты,

но и

до определенной степени

таланта,

памяти,

возможности нормально общаться с публикой,

смотреть на все ясными глазами,

не то чтобы виртуозно, но

хотя бы

отчетливо выражать свои мысли;

держаться легко и независимо,

не вызывая брезгливой жалости

у окружающих тебя персоналий.

Конечно, старость бывает разная,

но во всяком случае, лучше стареть вдали от сцены,

без теле– и кинокамер,

цветов

и фальшиво улыбающихся тебе

молодых актрис.

Мамочка

М. Горькому посвящается

Я уже не помню, с чем это было связано…

она жила в «Никулино» (у метро Юго-Западная,

с дочерью, которую все звали Вороной -

Зинаида по паспорту: отвратительное имя,

ЗИ-НА-И-ДА… Вкратце поясню:

ЗИ – неприятное сочетания букв, почти непристойного свойства;

НА – здесь: и иди ты на…(по звучанию) и пошел бы ты на…в общем, как ни крути, -

ХУЙ

в ассоциативном восприятии этого слога практически неизбежен;

и – наконец -

И-ДА: Фемида… Изида… кариатида -

декоративно-скульптурный ряд, какой-то, на общественных зданиях

начала прошлого века. И все это сосредоточено в одном имени

улыбчивой низкорослой девчушки с длинным, похожим на клюв, носом.

Конечно, прозвище Ворона как нельзя лучше

подходило к ее миловидному полудетскому лицу,

которым она – даже отдаленно! – не походила на свою мать.

Рядом с ее домом находился универсам «Диета»,

где работали мясниками и продавцами пива

мои бывшие одноклассники -

все ходили к ней

пить водку,

точнее не к ней, а – якобы – к ее дочери.

(Хотя у Вороны на тот момент был бойфренд-перепихонщик по имени

Алексий (как Патриарха нарекли, прости, Господи!),

и мы, как аристократы духа

и джентльмены,

почти ни на что не претендовали…

Обращались к ней все почтительно: МАМОЧКА, хотя выглядела она гораздо моложе своих лет, пила мало, но зато постоянно

смотрела сквозь пальцы на наше порнографическое поведение,

с похмелья (когда были деньги) ходила с дочкой за пивом,

делилась заныканными на «черный день» сигаретами…

Так вот: не помню, с чем это было связано,

но я был первым из нашей компании, кто залез

робкой рукой

под ее ночную рубашку:

знаете, – такую очень распространенную ночную рубашку,

которую обычно носят

уставшие от жизни

сорокалетние женщины.

Она как-то недолго и старомодно посопротивлялась,

потом прикрыла дверь в дочернюю комнату,

и как была, в этой своей ночной рубашке,

залезла со мной под одеяло…

это был советский секс:

в усвоенной ей с юности строгой комсомольской позе,

называемой в просторечии – бутерброд…

Мне на тот момент все это не очень подходило.

Я тогда, после двухлетнего армейского воздержания,

вообще был склонен ко всяческому

половому разнообразию;

любил, грешным делом, замутить групповушку с друзьями, – если подворачивались подходящие «по интересам» дамы;

пытался экспериментировать с начинающими проститутками

(тогда все проститутки были начинающими, кроме вокзальных),

занимался любовью с малолетками,

с подругой Вороны, например;

звали ее Регина, и было ей, на тот момент,

пятнадцать

мокрощелочных лет…

Однажды, после очередного комсомольско-бутербродного

совокупления, я, лежа с МАМОЧКОЙ рядом,

раздираемый какими-то смутными

внутренними противоречиями, спросил:

– МАМОЧКА, ты бы хоть в рот разок взяла

для разнообразия?

При всей мягкости ее характера

подобной наглости стерпеть она

не смогла:

– Может, тебе еще и в задницу дать?

Извращенец!

То есть для нее эти невинные, по сути, шалости – минет с аналом -

являлись табуированной темой

и страшным преступлением против

нравственности…

Притом что Ворона, как мне рассказывала Регина,

после их совместной поездки на ЮгА,

в солнечную грузию,

лечилась не только от гонореи (как, впрочем, и сама Регина),

но и залечивала «повреждения прямой кишки»;

причем, говоря все это, Регина смотрела на меня

светлыми,

широко раскрытыми

глазами

пятнадцатилетнего

морального

урода.

Как это все может укладываться у них в голове?

И у матери, и у дочери?

Как это все можно

отделить одно от другого

и, не замечая вопиющих противоречий,

продолжать жить дальше;

по своей гиперболе и

параболе,

каждая в своем измерении;

недалеко от метро

на окраине -

постоянно расширяющейся в сторону «Внуково»,

совершенно равнодушной

ко всему происходящему в ней, -

москвы.

Кто о ком напишет

ОН мне запомнился «в очках»,

как анекдот про три проклятых вопроса

русской интеллигенции:

1) кто виноват?

2) что делать?

3) и самый мучительный – ГДЕ МОИ ОЧКИ?!

Дело было в библиотеке имени чехова

на творческом вечере

Дмитрия Александровича Пригова

в центре москвы.

На НЕМ, кроме очков, была еще

фетровая ковбойская шляпа

с загнутыми по-техасски полями,

которую ОН принципиально

в помещении снимать не собирался…

ОН был пьян. Не просто под «мухой»

или, скажем, «на кураже»,-

ОН был в жопу!

Держался на ногах с видимым трудом,

и общался с окружающими преимущественно

при помощи междометий;

среди этих окружающих был и

невозмутимый

Дмитрий Александрович…

Я сидел в середине маленького

зрительного зала, ожидая

начала вечера. (Надо отметить,

что пришел я на этот вечер

с глубокого похмелья, – в таком состоянии

пьяные люди обычно вызывают у меня

смешанное чувство – отвращения и

жгучей зависти).

ОН сел – конечно же! -

у меня за спиной,

путаясь в своих междометиях,

постоянно одергиваемый

какой-то девушкой

(видимо, его спутницей)

откровенно хиппейского вида.

Пригов начал чтение.

Читал, заглядывая в тетрадку,

слегка заикаясь, делая небольшие,

но многозначительные паузы.

ОН сидел тихо. Очень тихо.

Удивительно тихо,

изредка выдыхая в мою сторону

облако пиздопротивного перегара.

И тут!

в момент, когда Дмитрий Александрович

зачитывал один из своих наиболее удачных

концептуальных текстов (там, где у него клинтон

рифмуется с клитором),

в этот святой для всех собравшихся момент ОН

снял свою ковбойскую шляпу и надел

на мою голову…

Я тоже был со спутницей, если бы не она,

все закончилось бы тривиальным мордобоем

с обязательным выдворением нас из зала.

Я вернул ЕМУ шляпу, надев ее прямо на очки;

наши спутницы растащили нас по местам

и призвали в один голос

обратить внимание на Пригова,

который уже начал настороженно поглядывать

в нашу сторону.

Говоря на корявом языке милицейского протокола:

«Происшествие удалось предотвратить».

Уже на выходе один знакомый,

прикуривая от моей зажигалки,

На мой вопрос:

– Кто этот мандалай?

Небрежно ответил:

– Ванька Жданов, метафорист.

Так вот оно, значит, как – ИВАН ЖДАНОВ:

«Но больно видеть, что душа поката,

окружена экранами сплошными,

где что-то происходит подставное,

и ничего не видно из-за них.

Смерть подражает очертаньям жизни,

И речь в проказу вбита запятыми,

И непривычно видеть эти тени

От внутреннего солнца в нас самих».

Да…надо же так наклюкаться,

Да еще на творческом вечере у Пригова.

Бог с ним,

бывает… Поэт в России -

буду бля! – поэт…

…Примерно десять лет спустя

я участвовал в кулуарном пожирании хани,

которое осуществлялось в буфете одного

довольно известного столичного театра.

Отмечали премьерный показ пьесы Владимира Сорокина

«Щи».

Сорокин был с женой и с Дмитрием Александровичем Приговым.

(Пригов, впрочем, после просмотра спектакля на банкет не остался).

Вел себя Сорокин весьма сдержанно,

выглядели они с женой

респектабельно и

предельно буржуазно.

Меня представили:

– Вот тут у нас актер, бывший…Стихи, понимаете ли, пишет…

тоже, – в каком-то смысле, – литератор…

Выпили. Посидели. Вскользь обсудили трудности

применения инвективной лексики

на театральной сцене…

Пьян я не был.

Очков от роду не носил.

Шляпы ковбойской у меня на голове

не наблюдалось.

В общем, навряд ли он меня запомнил,

и уж точно вряд ли что-либо обо мне

напишет…

А жаль.

Очень жаль!

Надо было наебениться

до полного

с

р

а

к

о

п

а

д

е

н

и

я

и хотя бы шапку свою

(вязаную!)

ему на голову!

Да ладно,

чего уж там…

Проехали.

Третья степень

Нас бросала молодость

Под лежачий камень

Нас водила молодость

Строем по нужде

Нина Искренко

– СССССУУУУУУКККККИИИИИ!!!!! ССССУУУУУКККК…

Он орал во весь голос, яростно и, надо сказать, небезуспешно отталкивая двух худеньких низкорослых санитаров, вцепившихся ему в голые, покрытые лагерными татуировками руки. На правом предплечье, где у него красовалось намеченное тремя волнистыми линиями море с встающим из него символическим полукругом солнышка и парящей в виде жирной размашистой галочки птицы, синела выполненная крупными печатными буквами стандартная кривобокая надпись:

ЛЮБЛЮ СВОБОДУ

КАК ЧАЙКА ВОДУ.

Докторская кушетка, вытертый напольный линолеум, кафельная плитка, белые халаты запыхавшихся санитаров – все, буквально все было забрызгано мелкими каплями крови. Кровь эта сочилась из множественных порезов, протянувшихся по разукрашенной церковными куполами и блядскими женскими ликами широкой спине, разбушевавшегося не на шутку пациента.

– Чего это он?

– Да бабу свою увидел, вон она в коридоре сидит, расслабляется. Менты ее с собой привезли. Сказала, что если до больницы не подбросят – протокол им не подпишет.

– Какой протокол?

– О задержании. Там от нее еще заявление нужно…В общем, мордобой из-за нее мужики замутили…из-за «красавицы». Один уже в отделении сидит, другой – вот тут нам концерты устраивает…

На узкой колченогой скамейке, в самом конце больничного коридора сидела растрепанная полупьяная женщина, сорока с лишним лет, с большим наполовину разорванным целлофановым пакетом, из которого торчал меховой рукав зимней мужской куртки.

– Было б из-за кого! – резюмировала дежурная медсестра и пошла в сторону пары стоящих с равнодушными мордами возле окошка регистратуры сержантов милиции.

– Эй, наряд! Помогли бы уголовника своего утихомирить, а то санитары наши не справляются.

И тут до Миши Тюлина, новоиспеченного сотрудника санпропускника, только что заступившего на сутки и мило беседовавшего с дежурной медсестрой, одновременно созерцая отчаянную борьбу санитаров с окровавленным мужчиной,

вдруг,

со всей неизбежной ясностью внезапно случившегося несчастья,

совершенно отчетливо и определенно – дошло:

надо же помочь! Это же теперь моя работа – с мудаками всякими валандаться…

Миша поспешно кинулся на помощь, но, к своей глубоко затаённой радости, опоздал…

Мужик успокоился сам, присмирел и под строгим надзором старшей санитарки тети Симы (известной хабалки и матерщинницы) начал снимать свои забрызганные кровью и порванные на коленях спортивные штаны.

Около трех недель назад, перед тем как устроится на эту незавидную должность, Миша Тюлин принял самое серьезное, самое ответственное решение в своей жизни: он решил бросить писать.

Начав лет в тринадцать с корявых подражаний Пушкину, Лермонтову, Некрасову, и, как это ни покажется странным, Надсону и Кольцову, к двадцати трем годам из жалкого эпигона и плагиатора он вырос в самостоятельную поэтическую единицу, варварски плененную и изломанную, как большинство современных талантливых поэтов, беспрецедентным и всепоглощающим влиянием Иосифа Александровича Бродского (этот всемирно известный нобелевский лауреат – мир его праху – повлиял на литературную ситуацию конца ХХ века гораздо пагубней и масштабней, чем в свое время «наше все» на «П П П» (поэтов пушкинской поры), до сих пор фигурирующих в различных хрестоматийных изданиях под этой позорной аббревиатурой).

– Молодой человек, Вас можно попросить об одном одолжении? – голос у подруги разбушевавшегося уголовника был на редкость приятный и доверительный.

– Конечно. Что вы хотели?

– Как Вас зовут?

– Михаил.

– Не могли бы Вы, Миша, – она кивнула на прикрытые двери процедурной, где толстый флегматичный медбрат заканчивал накладывать швы на окровавленную спину ее агрессивного друга – передать этому ревнивому блюстителю моей нравственной чистоты вот этот пакет – с его шапкой, курткой и шарфом. Видите ли, на улице мороз, а забрали его – как бы это поинтеллигентней выразиться – почти в чем мать родила. Замерзнет же, пока до дому добираться будет…

– А где он живет?

– У меня…

– Ясно. Давайте, я передам.

За больничным окном, на широком уличном карнизе, уже вторую неделю чернел силуэт околевшего на морозе сизого голубка, слегка припорошенный редким январским снежком.

Зима в этом високосном году выдалась суровая. «Надо бы хоть с окошка убрать» – подумал Миша, но рамы были прочно заклеены, форточка не открывалась, а если попробовать с улицы – слишком высоко, не дотянуться, да и вообще – как всегда было лень и не до этого.

Процесс формирования СВОЕГО голоса, обретения СОБСТВЕННЫХ, только ему свойственных поэтических интонаций на фоне многочисленных заимствований и изощренных, тщательно замаскированных звукоподражаний, Миша, почти не комплексуя, определял для себя как процесс крайне мучительного, но совершенно необходимого ученичества; он любил сравнивать его с обучением плаванию или, скажем, езде на двухколесном велосипеде. Сколько бы тебе не объясняли и не вдалбливали в голову, как нужно отталкиваться, садиться, начинать крутить педали и удерживать руль – пока ты не почувствуешь ход, не ощутишь равновесие и не поймаешь баланс – ты не поедешь. Слова здесь бессильны. Необходим творческий прорыв: ощущение того, что ты на коне. И несмотря на неправильную посадку и виляющее переднее колесо – ты едешь! Едешь сам. Без всякой посторонней помощи и абсолютно бесполезной инструкторской болтовни.

При написании стихов таким творческим прорывам может стать случайно пойманный ритм, удачно найденный ряд оригинальных словосочетаний или интересная, никем еще не использованная до тебя, полная внешней красоты и глубокого внутреннего очарования – рифма; так барахтающийся у берега купальщик вдруг ощущает, как вода, норовящая накрыть его с головой, залить глаза и набраться ему в рот и в уши, начинает поддерживать его, выталкивая на поверхность, давая тем самым возможность двигаться дальше, вперед,

приоткрывая немыслимую еще минуту назад перспективу -

достичь

усеянного полевыми цветами и

ярко-зеленеющей лебедой

противоположного

речного

берега.

– Слышь, командир, ты у чудика этого узнай – он заяву на спарринг-партнера своего кидать собирается? Если нет – мы сваливаем… У нас и без него работы невпроворот.

– Навряд ли. У блатных это вроде не принято…

– По всякому бывает. Это они только в кино все короли да законники, а прижмешь – барабанят друг на друга, хоть уши затыкай.

– Ладно, спрошу.

Заходить в процедурную ментам явно не хотелось. Миша аккуратно прикрыл за собой дверь и обратился к замотанному по пояс в белоснежные новенькие бинты пациенту:

– Тут тебе вещи передали.

– О! Озаботилась-таки, шалава приблудная. У тебя закурить не будет?

– Здесь курить нельзя, – соврал Миша и достал из кармана своего санитарского халата мятую, наполовину высыпавшуюся пачку «Примы».

Обрадованный первой затяжкой и ободренный Мишиным располагающим к себе лицом, пациент решил поделиться последними впечатлениями:

– Фиме Аллигатору, подельнику своему, по репе настучал. Из-за нее. Во дела! Фима пацан правильный, сам бы к ней не полез, хотя – кто его знает… Он только откинулся, ко мне зашел, а она давай перед ним жопой крутить: вот вам, Ефим Петрович, чистое полотенце, вот вам тапочки, Ефим Петрович… Сели за стол, выпили, ну и переклинило меня, по пьяни-то – приревновал… Ладно, дело житейское. Как-нибудь обойдется.

Миша отчетливо вспомнил один эпизод из своей армейской жизни. Его тезка, рядовой Миша Сырдий, получил как-то письмо з рiдної України, в котором описывались амурные похождения его блядовитой невесты Гали Отсасюк (если Мише не изменяла память). Сырдий, выпив два пузырька лосьона под сладким названием «Медовый» и долго мучимый потом затянувшимися приступами ревности и тяжкого парфюмерного похмелья, прибег к самому надежному и самому распространенному в войсках лекарственному средству.

Он вырвал из середины школьной тетради двойной лист и, намазав обувной ваксой подошву своего кирзача, оставил на разлинованной бумаге смачный рельефный след, под которым округлым каллиграфическим почерком написал:

КОГДА Б НЕ ЭТОТ СЛЕД СОЛДАТА,

ТЕБЯ Б ЕБЛИ СОЛДАТЫ НАТО.

Потом запечатал все это в конверт и послал по Галиному адресу…

Интересно, ему тогда полегчало?

– Ты его по репе, а он тебя чем?

– Да херня это все. О стекляшки порезался. На кухне бутылку разбили, а он меня на пол спиной завалил. Юшки много вытекло, но порезы неглубокие. Лепила сказал – жить буду.

Миша помог ему надеть куртку и вывел из процедурной к переминающимся с ноги на ногу недовольным ментам.

– Сами с ним разбирайтесь. Он у вас ходячий – так что в добрый путь.

К ним тут же подошла растрепанная женщина, и после бурных, но непродолжительных объяснений они всей гурьбой направились к боковому входу, где очередная прибывшая бригада скорой помощи оформляла очередного пациента.

– Знаю я ее, – вздохнула тетя Сима, – она в школе, где мой сын учился, в начальных классах преподавала. Молоденькая такая была, но – строгая, исполнительная. А теперь? Вот что водка с людьми-то делает. Да и хахаль у нее… рецидивист какой-то. Одно слово: хуйдевкинелю!

Это было любимое присловье тети Симы, постоянно всплывавшее то тут, то там в мутном потоке ее саркастических комментариев и замечаний.

«Да, странный симбиоз» – подумал Миша и вернулся к своим не покидавшим его в последнее время мрачным мыслям.

Решение бросить писать было принято им после творческого вечера, где читали свои стихи так называемые в узких литературных кругах «восьмидерасты» – поколение литераторов, громко заявивших о себе в 80-х годах прошлого века. Знал эту пишущую братию Миша, прямо скажем, плохо, так как печатали их мало, «в телевизоре» они, в отличие от поколения «шестидесяхнутых», почти не появлялись, а большие аудитории и зрительные залы для выступлений перед «широкими читательскими массами» им тогда, как правило, не предоставляли: молодые исчо – перетопчутся.

– Он взял ее через пожарный кран

И через рот посыпался гербарий

Аквариум нутра мерцал и падал в крен

Его рвало обеими ногами

Мело-мело весь уик-энд в Иране

Он взял ее

на весь вагон

Он ел ее органику и нефть

забила бронхи узкие от гона

Он мякоть лопал и хлестал из лона

и в горле у него горела медь

Мело-мело весь месяц из тумана

Он закурил

решив передохнуть

Стих этот назывался, кажется, «секс-пятиминутка», и читала его, как ни странно, молодая, слегка взволнованная девушка, не обращавшая никакого внимания на отсутствующую – как выяснилось впоследствии – в тексте пунктуацию.

– Потом он взял ее через стекло

через систему линз и конденсатор

как поплавок зашелся дрожью сытой

свое гребло

когда он вынимал свое сверло

Мело-мело

Мело

Потом отполз и хрипло крикнул ФАС

И стал смотреть что делают другие

Потом он вспомнил кадр из «Ностальгии»

и снова взял ее уже через дефис

Мело-мело с отвертки на карниз

на брудершафт Как пьяного раба

завертывают на ночь в волчью шкуру

Он долго ковырялся с арматурой

Мело-мело

Он взял ее в гробу

У Миши перехватило дыхание. Такой насыщенный, инкрустированный причудливыми рифмами и охваченный умопомрачительными, переходящими

из строки

в строку

блистательными метафорами текст, небрежно и нарочито закапанный свечным воском пастернаковских, занесенных далекими февральскими метелями, аллюзий – ТАКОЙ ТЕКСТ! – окончательно и бесповоротно, еще где-то с середины, еще не будучи прочитан до конца, – поверг Мишу Тюлина в глубочайшее уныние и вызвал не проходящую уже больше месяца тяжелейшую творческую депрессию.

– И как простой искусствоиспытатель

он прижимал к желудку костный мозг

превозмогая пафос и кишечный смог

он взял ее уже почти без роз

почти без гордости без позы в полный рост

через анабиоз

и выпрямитель

И скрючившись от мерзости от нежности и мата

он вынул душу взяв ее как мог

через Урал Потом закрыл ворота

и трясся до утра от холода и пота

не попадая в дедовский замок

Мело-мело От пасхи до салюта

Шел мокрый снег Стонали бурлаки

И был невыносимо генитален гениален

его

кадык

переходящий в

голень

как пеликан с реакцией Пирке

не уместившийся в футляры готовален

Мело-мело Он вышел из пике

Шел мокрый снег Колдобило Смеркалось

Поднялся ветер Харкнули пруды

В печной трубе раскручивался дым

насвистывая оперу Дон Фаллос

Мело-мело Он вышел из воды

сухим Как Щорс

И взял ее еще раз

Здесь было осмыслено и совмещено все, что он пытался – но так и не сумел – выразить в своих последних стихах. Все, что он мучительно искал, собирал по крупицам и накапливал в смутных, еще не оформившихся в четкие поэтические строки, образах.

Все, буквально все, что он считал исключительно своим выстраданным, найденным и принадлежащим только ему – и ни кому другому! – уже нашла и мастерски воплотила в своих виртуозных,

тщательно продуманных и

практически не имеющих себе равных виршах

это маленькая,

грациозная дама,

стоящая сейчас перед ним на сцене, и готовая после коротких

одобрительных аплодисментов

приступить к чтению

своего нового

совершенно бесподобного

стиха.

– Миша! Михххуууи-и-и-и-л! Ты чего задумался? Пойдем спирту вмажем, а то медсестры без нас всю суточную норму выжрут. Как говорится – в кругу друзей таблом не щелкай.

Тетя Сима по-приятельски обняла Мишу за плечи и повела в ординаторскую.

В ординаторской никаких, собственно, ординаторов не наблюдалось.

На передвижном никелированном столике, среди рассыпанных карамельных конфет, хлебных крошек и пары надкусанных маринованных огурцов, стоял видавший виды чайный сервиз, давно уже не используемый по прямому назначению. Тетя Сима взяла чайник и, предварительно осмотрев две надколотые по краям чашки и, видимо, сочтя их пригодными для повторного использования, налила в них граммов по сто пятьдесят чистого, разбавленного дистиллированной водой, медицинского спирта, предназначенного, конечно же, для обработки ран, доставляемых в санпропускник травмированных пациентов.

В самом углу у окна в старом замызганном кресле тихо сидела порядком поднабравшаяся медсестра из отдела электронной статистики. Тихо сидела она, впрочем, только до прихода тети Симы и Миши. Подождав пока они «остаканятся», она плаксивым просительным голосом, обращаясь к тете Симе, произнесла:

– Тетя Сима, говорят, у тебя кое-какие завязки в гинекологии имеются?

– Ну.

– Поговори там насчет местечка для меня – на следующей неделе… а то луны уже второй месяц нет… по-любому залетела.

Тетя Сима поставила чашку на передвижной столик:

– ОПЯТЬ! Да ты хоть Бога побойся, сука ты гулявая, если совести своей не боишься! Третий раз за полгода! Потом ведь родить захочешь – не получится!