Текст книги "Instagram Говарда Хьюза"

Мы находим старый непричесанный номер за арифметикой цифр: пять, ноль, семь, на пятом этаже, в отеле «Флорида», в историческом центре города… Номер, где по легенде местных, Гитлер выстрелил себе в правый висок из пистолета «Ортгис» … Этакий электрический номер мистера Рипли, где, неоновая вывеска, морковно-оранжевая, небрежно прикрепленная на фасаде здания, светит космосом своей иллюминации прямо в голые окна, по ту сторону фиолетового мира… И я определенно помню его, я уже был здесь, в этом самом номере, в центре Парижа, в 58-ом, в доме из красного кирпича по рю Гитле-Кёр, в доме, где располагалась заштатная гостиница «Бит-отель» … Я смотрел старые, знакомые с детства фильмы с Джеймсом Дином, про обезьяну мутанта, которая швыряла своих врагов приемами из реслинга, и будто отматывал время назад; «фармил» героин, нюхал и вводил в вену мефедрон, носил ультрамодный пиджак из акульей кожи, который так славно переливался на солнце, завтракая бананом, запеченным в рисовом хлебе, и вареной кукурузой, в никакой стране, на нейтральной зоне, исчезая мелькнувшем в тишине трассером на крыльях валькирий, уносящих в Вальхаллу мой путеводный росчерк пропитанной ненавистью души… И вся моя жизнь – была лишь записью на магнитной ленте от «Зе ху» …

Руфь сидит на полу прижавшись спиной к стене, аппретированную лыжной мазью – словно ломтик лимонного бисквита растопленным маргарином, играет в «Санмэн» на гэмубойе, и вроде как смотрит, как по выпуклому кинескопному телевизору, калифорнийские изюмы (пластилиновые изюмы, пластилиновая поп банда) в фетровых шляпах и изысканных разноцветных галстуках от известных брендов, играют ритм-энд-блюз 60-х и поют песни Литл Ричарда… Руфь неохотно встает, поворачивает вращающуюся ручку, переключая на спагетти-вестерн, – у этих фильмов определенный ностальгический запах и вкус, словно тягучий ирландский ирис «Батлер»; поджигает ароматические палочки, стоящие на подоконнике, пахнущие розмарином, втягивает носом полоску разбавленного кофеином «ускорителя», прямо с Библии, и колит себе свиной инсулин в живот, она инсулин-зависимая диабетик, садится обратно, прижимаясь спиной к стене, – аппретированную лыжной мазью, и начинает срезать пуговицы со своего ультрамодного пальто, потом, принимается писать моя имя на стенах и потолке, на меши:

– Я неутомима, Гийом. Мать говорила, что я могу продать лёд эскимосу. Ну ты и кукуруза, Гийом. Смешной как кукуруза. Помнишь рекламу Баскин Роббинс, Гийом, там был Пинки, он многих вводил в страх …

Я делаю жадный глоток из жестяной банки, и крепкий ирландский стаут отдает во рту: гноем, нехваткой сна, холодной промозглой погодой и стрессом; нелогично закуриваю, – обжигая огнем зажигалки растрепанную табачную голову папиросы, осматриваюсь: флуоресцентные картины – первые рекламные плакаты известных сейчас брендов около-колы и печенья «Орео», светящиеся мягким фиолетовым цветом на стенах в обоях оттенка горного луга… Номер, конечно, оставляет желать лучшего (но, это все лучше, чем ночевать на улице): похоть на плохо пахнущих простынях; затхлый запах, тяжелый стук шагов за дверью, картонные стены, за которыми приглушенные голоса за бутылкой почина вспоминают о былых заслугах, отравляя окружающую их реальность, в которой они непременно – завоеватели; сальные головы, отсутствие зубов – сейчас: комки оголенных нервов, убежденные в том, что все в округ враги… мятая одежда, в сухих ваиа пальцев рук дымятся сигареты, в уставших глазах стекло обреченности; наверное, – это самая пошлая участь так угасать, не реализовав и двух процентов от своих возможностей, растворяясь в крепком ирландском самогоне, каждый вечер, рассуждая о Боге и декларируя апологетику Честертона, стряхивая веткой березы паутину со старых стен и прокалывая уши осколком от рога оленя …

Лифт шумит и трясется, словно старый паровоз на мексиканской железной дороге; дороге на уступе скал, где то в Сан-Луис-Потоси. Ползет вниз. Выжженные кнопки – как догоревшие угли, хаотично переставлены от 11 до 6, внизу – 11, вверху – 6; исписан анархистскими лозунгами: «Скука контрреволюционна! Освободите Хьюи!!! Выеби Виртуального Президента, прежде чем он выебет тебя», маркером красного и черного цвета; на потолке – граффити, желто-черное, Еж Шэдоу, я долго таращился на него, подняв голову вверх, потом засунул в рот леденец «Монпансье», из репродукторов пели «Битлз» про яичницу-болтунью… Длинный больничный коридор, тусклый свет, ячейки дверей… Из окон открывается вид на безлюдную, постизоляционную улицу, где дорогие бутики и кружки отрицания, в которых проповедуют, что Бога нет, холодный атлантический ветер ворвавшись в комнату, разбудил запах ветхих газет, небрежно наваленных на полу, на домотканом ковре; беззубый малазиец, с кожей словно шоколад, в поседевшей выцветшей рубашке бледно-золотого цвета, в кедах из рыбьей кожи, пьет коктейль «мартини гибсон» с тремя луковицами, в старом английском пабе в Ноттингеме, отвечая на все вопросы крылатыми выражениями о смерти на латыни – ультрапозитивный чувак с бакенбардами а ля Хаксли и улыбкой цыганского барона, ДНК – околокриминальных барыг в куртках от «Хелли Хансен» с капюшонами на головах, встречающихся мне на пути – теперь я, как и они, в этой системе …

Центр города, земля стоимостью в космический корабль, и наш заштатный отель, в девять этажей, с этим изуродованным лифтом и бесконечным лабиринтом похожих друг на друга коридоров – будто сгнивший, во рту кочующих ирландских цыган – зуб… Из средневековья в постмодернизм. Снег посеребрил тротуар ионом соли, пустые трамваи плелись по электрической железной дороге, разрываемые внутри своих металлических тел серым искусственным светом; шотландцы в ядовитого цвета оранжевых жилетках засыпали щебень в полые трещины асфальта, здоровались друг с другом «по вене», за локоть, суетившись около парового катка, который рвал ткань ночи истерикой проблесковых маячков, возле метро стояла в двадцать пять футов высоты бесхитростная конструкция в виде панно, на котором был изображен улыбающийся Хрущев; я шел никуда, устало бродил вдоль террасных домов, имеющих две общие стены, выложенных в бесконечную цепь, на всем протяжении этой улицы, запивая антипаразитарный препарат ивермектин, вроде как от коронавируса, баночным пивом «Баллантайн» … Я принадлежу этому городу, а он принадлежит мне; он больше не отталкивает меня фасолевой сытостью за тонкими стенами чужих домов, но – это все лишь на эти двадцать девять дней; через месяц нужно будет искать новые «вписки», либо «кэш» на leasehold дешевого хостела; но, об этом я подумаю в марте, да и этот гнусный депрессивный февраль, с его романтикой суицидальной тоски и безысходности – будет уже мертв, препарирован антивирусной прививкой времени; и теперь можно никуда не спешить, упасть на самое дно городской дхармы, младенцем Спенсером Элденом (интересно, а Йен Уоткинс дрочил на обложку альбома «Деоло»), и созерцать как время тянется мимо – карамельной нугой, просто существуя, пережидая зиму; но февраль успокоился, принял меня, или я принял его – приготовил из него опиум порошока, растворил его в чайной ложке воды, нагрел, и ввел в вены; сделал из него дорожку, используя лезвие бритвы, вдохнув в себя через нос, через свернутую купюру …

Мы с Руфь решили на месяц снять этот номер, в этой гостинице, в историческом центре Ан-Кауана… И вот я уже покупаю в бакалейной лавке через дорогу: кексы из отрубей, консервированные сосиски в банке, лавандовое мыло, девонширский сливовый варенец, хлеб с чесноком и сыром, кокосовое молоко в пакетиках со льдом, ориентируясь исключительно на акции и скидки, с утра мучаясь от «ирландского гриппа»: желудок будто ситцевый, картофельный салат просится обратно, в голове взрываются китайские фейерверки – салютом из тысячи хрустальных черепов, и я будто заперт в теле девяностолетнего старика, и я шел в ближайший парк ждать смерти, закинувшись пачкой успокоительного, запив его французским шампанским (непритязательным на вид, но стоимостью в 15 000 марокканских франков за бутылку, которое нужно открывать особым способом, чтобы не потерять ни капли, нельзя просто вывернуть пробку, вместо этого нужно держать пробку неподвижно и слегка повернуть бутылку) … шел, волоча за собой ногу как ветку, мамин любимчик, тогда как отец швырял в меня объедками, в те времена он был далеко не сахар, я видел его в голливудских «крестиках-ноликах», он всегда был посередине, между Гэри Муром и Шейном Макгоуэном… И Руфь готовила безглютеновые блины, под соусом кураре, обнаженная, в одном лишь галстуке от Хуго Босс, кидая мне словно кость: – Меня не волнует коронавирус, Гийом, я переболела малярией восемь раз, тем более, Трамп рассказал Пьюдипаю, что коронавирус можно победить солнечным светом, – маниакально расставляя предметы в комнате строго по прямой линии, следя за тем, чтобы их количество оказалось ровно четным, и если сложится так, что банок с «Пепси» в холодильнике станется тринадцать, вместо двенадцати, то она непременно уберет лишнюю, в буфет. Меня возбуждали ее тонкие черты лица и мясистые бедра. – Посмотрим вечером вместе фильм с Чарльзом Бронсоном, Руфь. Фильмы класса А или Б, что нибудь про полеты на Марс, или про заколдованных магов? – ненавязчиво интересуюсь, откусывая аккуратно отрезанный кусок сладкого кофейного пирога. – Я приготовлю традиционный английский завтрак, Гийом, яйца с сосисками, или, как тут говорят, с колбасками, и в придачу сладкие булочки бабушки Вооз. Бабушка делала их каждое воскресение, добавляя в тесто пинту рома, никто не любил ее плюшки больше нее самой, когда после мечети я приходила домой, то находила ее в саду, в свадебном платье, лицом в канаве. – Пусть награды сыплются на головы победителей, Руфь. Может, лучше приготовишь мясо индейки с картошкой и рулет на десерт? – Знаешь, Гийом, все-таки было лучше, когда ты в уголь ссал. Не пытайся быть модным, ты напоминаешь мне Боба Хоупа, когда он вырядился Фонзом на еврейскую шиву. Бог не ест мясо, Гийом, а будешь много говорить, нафарширую форель твоими гландами… И я делаю глоток минеральной воды без газа, комнатной температуры, из пластиковой бутылки, опускаясь перед Руфь на колени, перед этим обхватив ее хрупкие плечи, развернув лицом к себе, начиная ласкать мед ее влагалища опиумом своего языка, облизывать пальцы ног, пока Руфь, сладко стеная, пыталась обрывисто поведать про: забастовку почтальонов в Манчестере, Биг Мак – конституцию и про свою аллергию на семь видов плюща, саундтреком своей юности, с силой вцепившись молочной элегантностью своих рук в мои волосы, симулируя оргазм …

Гора родила мышь …

Мы с Руфь чилим и классно хастлим; кекаем, агримся и флексим. Она сасная тян …

– Так что же ты скажешь о выпивке, Руфь?

– Скажу, что в бокале она не задержится …

Эпоха Февраля была слишком недолгой …

Кто поумней, поймет с полуслова (с) Уильям Берроуз

#Бургер 1837 года.

Психоделический транс, быстрыми тяжелыми монотонными звуками, резал, музыкой городского язычества, по невоспетому сноведению, заставляя проснуться …

Индуистские символы в неоновых цветах на стенах; разноцветные лазеры бьют по уставшим глазам; крепкие чернокожие ребята из гетто, в кожаных куртках с перфорацией, курили «спайс» и играли в бридж; бьюти-директора глянцевых журналов и тревел-фотографы, художники-концептуалисты в вельветовых джинсах и вельветовых жилетках со значками рок-звезд на груди, с модными битловскими прическами – мешали ром «Гавана клаб» с минеральной водой «Восс» и «Крем-содой» от «Туборг», били граненом стаканом, закрытым ладонью, об колено – тут же, выпивая получившуюся шипучую смесь, откладывая в своем организме серебро, и слушали британскую неоклассику от «Дюран Дюран», «Клуб Культуры» и «Эхо и Люди-кролики» на кассетном «Уокмэне» … на лицензированном джем-сейшене Джеффа Линна, в закрытом для посторонних коктейль-холле, в доме за номером «32», по улице Оскара Уайльда. Дегустируя, поочередно: паюсную икру; расстегаи с рыбой; осетровый балык; слабосоленого лосося в сливочном соусе; ирландских раков, сваренных в темном портере; молочного поросенка, фаршированного белыми грибами и яблоками; галантин из пулярки; стерлядь в шаманском и, тушеных в сметане – рябчиков… Они застыли монолитной тенью, высокой словно Питер Стил, у барной стойки, вытянутой вдоль длинной стены ипсилоном космической пыли, рассматривая пустоту, закрашенных черной краской, выходивших на улицу – окон, жадно съедая тотемную плоть алжирского шана, с раскрашенными корпспейнтом, а-ля Кинг Даймонд, кукурузными лицами… Они танцевали, пели, обнимались, пытась принять сексуальную позу, демонстрируя миру свою усталость… В этом месте царствовал панк, нью-вэйв, джанк и нелепые неоновые прически а-ля кубик Рубика, вытесняющие из сознания обывателей привычный коммунистический уклад жизни …

Я, допиваю совсем уже остывшее вишневое пиво, как-то нелепо спрятанное в граненом стакане, стоявшее на столе, напротив, обхватив руками высушенную утром шею …

Даже сквозь сон, я чувствовал эти пластилиновые вибрации в моей уставшей голове, пропитанные ядом хлорированной боли… Проснувшись же, эта многовековая мигрень, казалось, полностью овладела моим обесточенным телом, отдаваясь пульсирующим спазмом в выбритых начисто висках …

Я попал сюда под утро, по приглашению одного знакомого молоканина, который питался исключительно молоком (никогда, и ничего, не покупал в «облачных ресторанах», боялся, что в еду добавят свинину, а в газировку алкоголь), носил длинную бороду и, рубашки навыпуск… Мы пили с ним «белый русский», в одном из подпольных «шибинов» Дин-Гонви, расположенном около: грузоподъемных кранов; производственных складов; корабельных доков… прямо в рыбном порту, на берегу пролива Те-Солент, где, Кармен Миранда льется сахарным пением из рупорных громкоговорителей, и куда ходят паромы компании «Уайт линк», пассажирские катамараны, и кубинские фруктовые пароходы …

Я делаю несколько ничего не значащих глотков теплого вишневого пива, совершенно безвкусного – заказав новою порцию у искупленного бармена – курдский партизан, читающий повести Достоевского на турецком, в унылых обеденных перерывах, рожденный в окрестностях Дахука, днем, когда умерла музыка… забрав социалистического вида граненый стакан с собой; накинув свой небольшой городской рюкзак на плечо, выскальзывая на улицу, пробираясь сквозь две длинные медные цепи, которые, заменили входную дверь …

Выйдя на улицу, я тут же, утонул в медовой пастиле утреннего британского смога, Великого смога – тонкого, чувствительного, неприлично модного, в эротических деталях и штрихах… вырастающего бесцветной лилией, цветом «бороды Абдель-Керима», у моих ног, грязью переработанного угля в холодном и безветренном воздухе …

Узкие и кривые улицы Дин-Гонви, пропитанные духом Вест-Индии; изрезанность кварталов множеством переулков и тупиков; неравномерная застройка – загроможденность центра складами и мелкими предприятиями; низкая этажность и ветхость домов, чьи стены были выкрашены яркими граффити-портретами Пабло Эскобара в образе Святого Августина, и Нестора Махно, при крайней их скученности; беспорядочное размещение промышленных предприятий, железнодорожного транспорта, трамвайных линий… Каштановые деревья по обочинам худых аллей, мощенных многовековой английской брусчаткой; почтовые кареты, заброшенная телефонная станция, корейский бар-ресторан, где подают острый салат из пекинской капусты в общих тарелках, сливу и клюкву; неоновые вывески аптек и вращающиеся стеклянные цилиндры с белыми, красными и синими полосами у входных дверей модных барбершопов …

– Доброе утро, Вьетнам …

Сухо произнес я, поправил жесткий воротник своего льняного пиджака «Бенеттон», закуривая (несмотря на теплую весну, на улице, этим ментолового вкуса утром, было достаточно прохладно, и мне приходилось курить одну папиросу за другой, для того, чтобы согреть себя, и свои пальцы) … Сделал еще несколько глотков вишневого пива, остроумно прихваченного с собой, отправляясь в банк, обналичить чек. Вот уже год я жил в машине, ночевал в черном лондонском кэбе, при пяти градусах по Фаренгейту, на посоленных поздней осенью бульварах, кое-как перебиваясь на пособие по безработице. Платя за свою свободу – голодом …

Центр города светился иллюминацией цветных вывесок, световыми лайтбоксами и рекламной прокламацией светодиодных металлических букв, вшитых в хрупкие окна английских пабов, халяльных лагманных, чайных и табачных лавок… В пустынном парке напротив, своей неприкрытой красотой, уже вовсю цвели лавандовые деревья и деревья миндаля – молоком оливковых рощ; в воздухе пахло апрельской свежестью, сексуальным напряжением, свободой, юностью, и Розой Тюдоров, проросшей алыми лепестками консерватизма на индустриальном лугу зеленых теней, а в округ, загорелые в шоколад буддисты, в ярко-золотых японских платьях кэса, фотографировались с обезьянами бонобо, стучали в барабаны и, распевали на языке халха песни про ягненка, которого приносили в жертву Иисусу Христу Воскресшему, аккомпанируя себе на акустической гитаре, к которой был искусно приделан оптический звукосниматель, некоторые из них, играли на длинной флейте из бамбука, полностью скрыв свою голову большой тростниковой шляпой, сидя в позе лотоса на теплой траве цветом лесного шафрана …

Я докуриваю очередную папиросу «Беломор», отправляясь в «Барклайс банк» по Говард-стрит, расположенный прямо напротив полудеревянного ирландского паба и бакалейной лавки «Липтон», где, мигрировавший из Львова крепко сваренный поляк, по прозвищу Метадоновый Крот, ест ванильное мороженое из «Баскин Роббинс», обильно политое малиновым сиропом, разговаривая со своей тайной агентской сетью дилеров и барыг исключительно на украинском. Когда-то, он работал шахтером, на одной из шахт Мэнсфилда, в небольшой шахтерской деревне Ньюстэд, пока ее не закрыли. На календаре застыл июнь 44-го, шла IIWW, но, в армию его не призвали; то ли из-за того, что он находился в Британии нелегально, то ли из-за его профессии горнорабочего …

***

В банке как всегда очередь – обезличенная серая масса нереализованных в жизни неудачников, бедствующих депрессивных хлыстунов и бездельников из: конголезских модников, кубинцев, интеллектуалов, людей в шляпах, фанатов хардкора, и тех кто, подрабатывает – разносчиками продуктов старикам, кассирами фуд-траков, менялами в зале для игр в бинго, и вышибалами в ночных клубах. В этом месте, пропитанный унынием воздух, скрипит зубами своей талой безнадежности, напоминая мне о том, что в кармане у меня осталось около двухсот марокканских франков и, если сегодня мой чек не обналичат, то я, обязательно куплю себе баночку темного ирландского портера «Гиннесс» (что-что, а пиво ирландцы варить умеют), в бакалейной лавке «Липтон» напротив, выкроенной в стиле викторианской эпохи, цивилизацией XIX века, где, мигрировавший из Львова крепкосваренный поляк, по прозвищу Метадоновый Крот, барыжил: марокканским гашишем, индийской коноплей и льготным углем, получаемым им как вышедший на пенсию сотрудник Национального угольного совета…

Ровно год назад наличных у меня было примерно на три нуля больше, остался кое-какой кэш от продажи квартиры в Сканторпе и, после обнуления всех долговых обязательств перед букмекерскими конторами, семьей Ариф, и членами преступной группировки братьев Басси… Сегодня же, я опять стою перед моей наркозависимой вселенной абсолютно нищим, в слепой мечте позавтракать вьетнамской лапшой и постным бургером с котлетой из чечевицы в «Шейк Шак» – гастрономическим хитом этой весны… Сам того не замечая, я потратил опиум ртути Мамона, всю, что у меня была, на поиски Палестинца (этот хитрый ублюдок весьма искусно залег на дно, подобно Лаки Лучано в конце января 62-го) которые, пока так себя и не оправдали, оставшись в итоге – ни с чем: безработным, живущим на улице, околокриминальным футуристическим джанки… И, если бы не Иона, то я давно бы уже спрыгнул с истекающей диким медом критичной высоты недостроенного многоэтажного дома, неосюрреалистичным сталагмитом вросшим в нефтяную плоть П.Государства «404», рядом с католическим храмом, на окраине Дин-Гонви. Положив конец всему этому безумию, озаглавленным – моей земной патографией за номером 85 …

Всего лишь еще один аутсайдер, оставивший кровавый автограф на теле пострадикального «Вавилона н.э.» …

Я поймал нелицензированный трип, и все может закончиться по щелчку пальца: неонуар 70-х льется как мед, кадрами иных, и я – теперь, забываю о самолетах, взлетающих в небеса… Признаки социальной дезадаптации, особенности интеллектуального потенциала, конверсионное расстройство Личности, нервная анорексия… Как говорят англичане: «Питер Пайпер выбрал кучу маринованных перцев» … Все просто, Крис, начало понятной мне катастрофы – дело пары дней… Комья поминальной земли индейцев Великих равнин на крышку гроба современной Свободы… «Пускай по вене» рай ритуального вдоха галлюциногенного яда пейот… Анальной смазкой Содома… И, эта музыка индиго, теперь, будет вечно звучать в твоей голове – тысячью детских душ, кипящих в раскаленном масле. Мне нужен простор – геополитика леденцовых пустынь Улан-Батора, ведь пустыня всегда внемлет Богу. Наши далекие предки жгли костры своих извращений и психологических отклонений; костры Девятого крестового похода на впалой сетчатке глаз пророка Мухаммада (салла-Ллаху алайхи ва-саллам); и мне нужна эта бесконечная территория. Мне нужна Ядерная Война, для того, чтобы очистить техногенную пыль, и эти уродливые сектантские постройки с лица моего Ханаана; в моей голове вспыхивали астральные проекции, коллажи из фильмов «Кабаре» и «Сайгон», с эротическими и антикоммунистическими сценами; жертвоприношением на горе Иегова; и я, догорал лимонной свечей, на синтетической кинохроники братьев Люмьер …

***

В бакалейной лавке «Липтон» мрачного вида пуштуны в легкого кроя длинных рубашках с мелким повторяющимся орнаментом и в шелковых шароварах, пили кукурузный бурбон со скипидаром и мышиным пометом, желто-зеленоватого оттенка, курили сигареты с добавками чараса, вкушая сладость лимонных маффинов, делая спортивные ставки на тотализаторе. Бурно и хаотично выкрикивая коэффициенты. Либо остроумным кивком головы, давая понять, что принимают пари. Хитро прищурив свои стеклянные персидско-синего цвета искусственные глаза, наблюдая за черно-белой монохромной волнообразной картинкой футбольного поединка между лондонским «Чарльтон Атлетик» и «Сандерлендом», на выпуклом экране лампового телевизора, стоявшего у самого входа, около большого окна с видом на индустриализацию трамвайной дороги. Поэтично и музыкально, нелегальные мигранты из Марокко, Турции, Алжира и Туниса, обманными движениями и разящими выпадами, ставили на кон свои платиновые перстни с молочно-белым агатом, не замечая в округ никого, с тайной надеждой на выигрыш …

Сочный запах свежих эквадорских бананов и вьетнамских апельсинов, томящихся в больших корзинах, сплетенных из виноградной лозы, стоявших рядом с холодильным шкафом, забитым красно-белыми банками с около-колой, с цилиндрическим теплообменником сверху – больше похожим на дикий пчелиный улей… окрашивал постылые стены этого ретроспективного места, витая амброй экзотики в беззвучном помещении, ударяя в нос …

Я незаметно проскальзываю вперед, шаркаю столетними шагами по усыпанному оранжевыми опилками деревянному настилу, подходя к прилавку, на котором, стояли три большие картонные коробки из-под соуса «Дядя Бен», заваленные: двумя пинтами молока; разноцветными матовыми упаковками: из различных фруктовых чипсов, крекеров, печенья и сухих завтраков, фисташек и миндаля; а также, – шоколадными батончиками, жевательными резинками и конфетами; консервированными банками с фасолью, квашенной шведской рыбой, арахисовым маслом и, одиноко лежащим на самом дне, – блистером индийского аспирина. На полу стояли хлопчатобумажные мешки из-под муки полностью заполненные: яблоками, изюмом, абрикосами, айвой, восточными специями и шиитскими пряностями, прислонив свои набухшие продовольственным соком рельефные тела к стеклянному рундуку …

– Розкажи нам Гийом, шо робиться на свiтi? – приветствует меня крепкосваренный поляк. Угрюмый и замкнутый в себе.

Его уставшее черное лицо было вспахано шрамами. Грубое. Выстроганное будто из дерева. Левая рука была немного короче правой, из-за неправильно сросшихся в детстве костей. Он безошибочно угадываемо был одет в свой старый, сшитый видимо в середине 60-х, жутко потертый джинсовый костюм, синего цвета: брюки клеш, удобный длинный пиджак (накинутый простыней сюрреализма на голое тело) расшитый на спине различными символами и знаками антифашистских организаций. Его длинные волосы были небрежно распущенны, наркотическое опьянение оливкового цвета глаз, скрыто, круглыми оранжевыми очками; на строгом подбородке, неопрятно росла густая, достаточно широкая борода, выкрашенная ржавого цвета хной.

– Легавые гонзают по городу. Марихуану на улицах стал вытеснять кокаин, – равнодушно выронил я, протянув руку, и достав из картонной коробки два шоколадных батончика «Марс» и пакет с пап-корном.

– Та це кукуруза, Гийом, хиба же ты не бачишь, – раздраженно роняет поляк, с невиданной доселе злобой, откусывая мертвую плоть от сырной лепешки, казавшейся в его загорелых руках невероятно огромной.

– Мы не в Диснейленде, чтобы сорить деньгами, Крот, или как говорил папа Франциск: «Я грешник», – все также устало бросаю я, на вышитый из дерева ягодного тиса прилавок, свинцового свойства слова, вместе с последними марокканскими франками.

Забирая с собой два шоколадных батончика, пинту молока и упаковку индийского аспирина. Головная боль не утихала, не смотря на все мои попытки заглушить ее пересчетом в уме всех ныне существующих масок участников группы «Скользящая Петля» …

– Так и жизнь пройдет як один дэй …

Отчаянно, с болью нищего города, устало произнес поляк, вытирая свой алого цвета рот бумажной салфеткой и, наливая в фарфоровую пиалу, красного цвета, идеально приготовленный, при температуре шестьдесят шесть градусов, желтый чай, сваренный по секретным рецептам китайской провинции Фуцзянь, на востоке Фучжоу… из чугунного тэцубина, цветом замбийских изумрудов, провожая взглядом кладовщика Гридли, по ту сторону большого окна, который, под аккомпанемент городского оркестра нес на плече мешок с какао, после проигрыша в споре с местным квакером …

– Все государства маскируются, Крот. С волками жить, по-волчьи выть. Глупо было бы, все свое нутро выворачивать и на стол выложить, сказали бы, что дурак.

Я тут же «закидываюсь» четырьмя круглыми «колесами» аспирина, запивая пластмассовую плоть лекарственной пыли молоком. Направляясь к выходу… В счастливом миропомазании городской религии Вуду… Обличенный в «гавайскую рубашку» в красно-желтом принте огурцов и бананов; в безумие ультраузких джинсовых штанов от «Ливай»; в серого цвета льняной пиджак «Бенеттон», в белоснежные «конвера» … Закуривая папиросу… Неравнодушный околокриминальный бугимен.

Футуристический джанки sans domicile fixe …

– Кажуть шо виступає як жид, – безличностно отмахивается поляк, вонзившись в меня пасмурного свойства глазами, растворившихся в тумане оранжевых линз.

– В метро и на улицах, полно дилеров, Крот. И, все они из твоего города. Из твоего района. Из твоего гетто, – уже стоя у двери, спиной к порочному бакалейщику, затягиваясь хрусталем табачного дыма, как бы прощаюсь …

Где-то в одном из внутренних карманов льняного пиджака, у меня лежали два бесплатных купона на тыквенный латте. И, было бы глупо их не использовать.

***

Моя реальность расползалась на обезглавленные швы несуществующих картинок нашего технологически сложного времени, на лоскуты индейских одеял; я не мог понять, осознать, склеить в единое целое, ощутить на себе, дыхание мертвой Вселенной; я не принимал городское настоящее, таким нелепым и неестественным, каким – оно вырастало, своим космическим полотном, передо мной. Складывалось полное ощущение того, что улица была застывшей картинкой c обложек фантастических романов Уильяма Гибсона: кинотеатры, джаз-клубы и бары, антикварные магазины, художественные галереи, кафедральные соборы, часовни и ратуши, пятидолларовые пиксельные люди – нелогично, и как-то смущенно, немного уродливо, объединялись в нелепом союзе с флорой неизведанных нами африканских джунглей: огромные финиковые пальмы, уходящие своими неразветвленными стволами вверх, к серому потолку неба; вечнозеленые многолетние стебли лиан обвивали колонны и стены заданий; индийский комбретум, стальными гвоздями своего гуттаперчевого тела пробивал нефтяную ртуть талых дорог… Я чувствовал себя необычно, блуждая по знакомым улицам изменившегося сознания; было четкое ощущение того, что мой привычный для меня мир – исчезает с горизонта моей вавилонской тропы, рассыпаясь на осколки скорого метемпсихоза… Наверно, именно так чувствуют себя люди, которым, завтра уготована честь встретиться лицом к лицу с египетской богиней с головой кошки, матерью азиатской расы: старое, теплое, ранимое, нежное, избитое и пережеванное – медленно и нестерпимо болезненно – исчезает; новое, неизведанное, потустороннее – вполне очевидно проявляется: картиной рекламных билбордов близкого Джанната … мистикой искушенного пантеизма – обожествляя «героиновых шлюх», бездомных, карманных воров и джанки… И я стоял напротив высокого памятника Хрущеву, чье мраморное лицо слилось с серостью неба, и ничего меня больше не радовало, не мотивировало, и видел я лишь темноту, завернутую в адреналин спящей Вселенной, и я снова молился, и небо было таким неконцентрированным, и девушки-свечи играли ноктюрны Шопена в подвесных клетках на шпилях католических церквей …

***

Эй Джей играл в урбанистический гольф, метко и сильно ударяя по круглым металлическим мячам, изрезанным по всей своей идеальной поверхности брильянтовыми ямами, выгоняя миниатюрные сфероидные предметы в иллюминацию амарантового вечера …

На заднем дворе своего пластмассового дома.

Этот двухэтажный дом был построен полностью из Ланкаширской пластмассы. Нижний этаж был отведен под различные коммуникации, воздушное отопление и вентиляцию; второй этаж – однокомнатная квартира с кухней, совмещенным санузлом и кладовкой. Огромные окна были выполнены из оргстекла, трубы из винипласта, обои, приторно розового цвета Бейкера-Миллера, из полихлорвиниловой пленки на бумажной основе. Из-за постоянной полихлорвиниловой вони, вшитой в каучуковые стены дома, Эй Джей старался как можно реже находиться в нем. Вот и сейчас …