Текст книги "Байки из F@cebook"

До последнего дыхания

Много-много лет назад в этот самый день в одной из советских семей родился мальчик. Мальчик оказался шустрым, хулиганистым. Малолеткой сколотил себе шайку дворовую. Вывел для неё, подобно Робину Гуду, свою меру справедливости, кодекс чести и прочие ребяческие принципы. В подворотнях точились ножички, с улиц собирались бычки и докуривались, нещадно гнали спирт. Вопросы на тёмных улицах решались по понятиям: где можно – головой, а где нет – кулаками да финками. Время было такое, послевоенное: долгожданно победное, но изнурительно голодное. А, впрочем, в те укромные времена в каждом дворе росла своя шпана. Несчастному тому поколению не достались ни фашисты с фрицами, ни Берлин с Рейхстагом, ни Победы кусочек, и даже по пуле им не досталось. Лишь разруха, голод, и дымящая земля, усеянная гильзами. А из живых же немцев видел мальчик лишь тех, что шагали, понурив голову, и скинувших к верху руки.

Стихали сирены воздушной тревоги, звуки оглушающей канонады, и грозные сводки Левитана. А в тёмной кухне, скупо освещенной керосинкой, висел портрет: смуглый дядька в белой маршальской форме и с пышными будёновскими усами. Каждый раз, хлебая скудную пищу, мальчик осторожно следил за портретом. Тот, в свою очередь, как бездна, пристально вглядывался в него. С годами этот маршал из портрета, казалось мальчику, становился полноправным членом семьи, причём не просто членом, а её главой, коли восседал он выше и почётней самого батьки.

А батька, к слову сказать, был нравом крут. Ремнём мог запросто огреть, за взгляд грубый, да и за слово непутное. Фронтовик, стрелок Ворошиловский, те церемониться не станут. Он и твердил, что отцу надобно привить сынку всего-то три вещи, не более: привычку принимать решение, ну и нести за него ответственность. А третье, уверял старик, и самое важное, это привить отпрыску любовь к книгам. Вот старик и прививал. Правда, в большей степени, ремнём, но бывало и заветами.

Так и рос мальчуган с открытым забралом, ни б-га не труся (так ведь его же советская власть ещё в семнадцатом отменила), ни чёрта не страшась. Разве что отца побаивался, ну и дядьку с усами, что в кухне висел. Но, бывает, всунет наш герой голову свою кучерявую в такое пекло, что и вспомнить страшно, а расскажешь сегодня, и не поверится. То «стенка на стенку» за мнимый авторитет, то мотоцикла угон, взамен насильно подарив хозяину свой старый, то на спор срежет метровую косичку у девушки, ну и прочее мелкое хулиганство… А в школе-то? Тут наш брат был другим, круглым отличником, посему и уверял всех, что непременно пойдёт в космонавты (видать, кое-что да удалось батьке привить-то!). А в милиции не верили. В протокол, разумеется, заносили, но не верили.

Так наш мальчик окреп и его призвали. Пресытившись землёй, бывшая шпана просился в море и его таки взяли. Только взяли его не совсем «в море», а «под него» – в подводники. Там он и прослужил все четыре года. Затем был университет в Ленинграде. Первая настоящая любовь. Дочки, одна краше другой. Долгая упорная карьера от механика второго разряда до руководителя предприятия. Парнишка, так безбашенно шедший по своей чёрно-белой жизни, уже мужчиной старательно перекрашивал её в яркие цвета. Посаженные им деревья уже давно давали плоды. Старый дом был подчистую снесён, а на его месте возведён новый. Оставалось дело за малым – вырастить сына. А тот, как назло, всё не появлялся. Порой, оглядываясь на свою бурную жизнь, он чувствовал, что времени у него мало, и что для полного счастья ему всё же чего-то не хватает.

Пока, наконец, у него не родился – я.

Society

В пору моей ранней профессиональной карьеры в одном из респектабельных, но государственных учреждений попал я под зоркое внимание самого Первого Лица. Лицо у «Первого Лица» было просветлённое, старческое, ведь и было-то ему лет двести, а то и все триста, никак не меньше. Но и в этом преклонном возрасте руководил старец предприятием умело, знаючи. Что взять, старая школа!

Но, как и всем старикам, время от времени ему были нужны свободные уши, желательно молодые, дабы мог он нравоучить, вторя «Да я в твоём-то возрасте…». Вот тут-то он меня и заприметил, «зелёного», с глупой улыбкой на физиономии, зато с ушами и весь в амбициях.

Помню, любил старик под пиалку зелёного чая, аккуратно разбавленной вискарём (может это и был его секрет долголетия?), рассказывать как на приёме у Сталина у него коленки тряслись.

– А вот когда Никита Сергеевич назначил меня руководить этим предприятием, – неспешным старческим голосом в сотый раз повествовал он мне свою историю, – министром был у нас некий Ахмадбой. Редкая сволочь, царство ему небесная, – старик выругался и перекрестился. – Сколько же их было на моём веку! Я и счёт им уже потерял. Вот и нынешнего, как ты знаешь, Ахмадбойем звать. Оно и получается, что «от Ахмадбойя до Ахмадбойя без инфаркта, паралича и геморроя»! – и каждый раз на этом месте старик искренно хихикал от столь удачной рифмовки.

Впрочем, надо сказать, что насчёт геморроя он слукавил. Знающие люди поведали, что было дело, сей недуг не обошёл его стороной. Оно и не удивительно, полстолетия бессменно сидеть на одном кресле и у роденовского «Мыслителя» геморрой выскочит. Но сейчас не об этом.

И вот однажды вызывает меня этот динозавр к себе на зелёный чаёк. По правде говоря, у меня от этого чая уже и давление маленько стало расшатываться. Вискарём-то он только свой чай заправлял, а мой лишь сахарком, и то лишь в два кусочка. «Мал ещё для раствора!» – обосновывал старый скупердяй.

Я постучался.

– Разрешите?

– Вот ты мне скажи, – с порога набросилось на меня «Первое Лицо», – как теперь наша доблестная компания зовётся?

– Общество? – неуверенно произнёс я.

– Это понятно, ты мне на ихнем это скажи, как на бланке.

– Society, – громко произнёс я, хвастаясь своим среднезападным акцентом.

– Вот, вот! И я о том же! Об «Об-щес-тве»! – прошипел старик. – Повтори-ка ещё раз.

– Сосаэти!

– Это у тебя «общество» как «общество», а в моих устах это слово приобретает иной, вульгарный смысл и звучит как требование… «Сосайте»! Причём вежливое такое, на «Вы» даже!

Я стоял и недоумевал: «Скорее бы уже зелёный чай, Сталин и геморрой, а то дел невпроворот».

– Это я ещё сейчас на «сосайте» перешёл, добрые люди подсказали, а до недавних-то пор я нашим иностранным коллегам вообще назойливо предлагал: «Сосите», ну как написанно, так я и читаю!

Я проглотил свой смех. Поперхнулся. Запил зелёным чаем, без вискаря. Тот с шумом унёс смех куда-то в желудок.

– Пошлый буржуйский язык! – выругался старик. – Ты представляешь, если бы я у товарища Сталина что-то подобное сказал бы! Да я бы сам стал умолять его выслать меня в ГУЛАГ по 58 статье! А сегодня-то что? Да я каждый вторник на планёрке коллегам предлагаю… это самое.

А секретарша моя, Римма, постоянно краснеет слыша от меня это слово. Я-то ей приказ или протокол надиктовываю, а ей, небось, намёки слышатся, причём не двусмысленные.

В этот раз заглотнуть свой смех мне не удалось.

– Тебе, дураку, смешно, а мне-то страшно, вдруг она сдури возьмет и примет моё предложение?!

Тут я уже совсем взорвался, аж чай пролил.

Хороший был человек в нашем «сосайте»!

Вдохновляющая сила золотых волос

Всё, чем мог он довольствоваться одиннадцать долгих школьных лет были её длинные золотистые волосы, насмехающи струящиеся прямо перед его носом, на передней парте.

Он совсем не был красавцем. А черные лакированные туфли на высоких подошвах не придавали ему тех желанных высот, на которые она влюбленно заглядывалась. Он это понимал и уже в пятом классе твёрдо решил взяться за своё тело.

Время шло, одни взрослели, другие старели. Его тело крепчало, обретая заветные рельефы. Её желания менялись, расставляя иные приоритеты. Грубые мышцы боле не будоражили её юное сердечко, теперь она искренно мечтала о принце с бурным, как девятый вал, интеллектом, и резвым, как арабский жеребец, умом. Он бросил гантели и взялся за книжки. Те со временем привили ему аналитический склад ума, добавили дюжину извилин в мозгах, ну, и пару диоптрий в глазах. Неуёмная жажда познания овладела им.

Ей же со временем стали импонировать те, кто шпарили ей Гюго на французском и Шекспира на английском. Так он засел за словари.

Её предпочтения, как листья в старом парке, периодически менялись и опадали, менялись и опадали. Менялся и он, еле поспевая за её листьями… опадал. Ведь всегда были те, кто лучше него именно в том, что в данный момент будило её неистовое воображение.

О, эта прихотливая вязь человеческой натуры!

Наконец, прозвенел их последний звонок. Звонок на большую перемену. Длиною в жизнь. Но перемены не произошли. Он всё также трясся в общественном транспорте к золотистым волосам, а другие «принцы» увозили её на белых иномарках. Видимо предпочтение в этот раз было отдано роскоши, чего у него никогда не было и не могло быть.

Так, отчаявшись, он подался за кордон, за синей птицей. Та пернатая, говорят, часто благоволила мужам достойным.

Время шло, одни старели, другие уходили. Уж двадцать раз успели смениться листья в том парке, как некогда чьи-то предпочтения.

Одинокая женщина средних лет, обняв кошку неизвестной породы, сидела на скамье и наблюдала за человеком, с до боли знакомыми чертами лица и голосом. Рослый мужчина, атлетического телосложения, с кем-то бегло говорил на английском языке по телефону, при этом тщетно пытаясь усадить трёх своих сыновей-сорванцов в джип. Казалось, что сквозь его степенность ума и лет сочилась жизненная сила.

Смутно и тягостно копалась она в своих воспоминаниях, но так и не смогла вспомнить, где же она могла его видеть. «Видимо спутала с кем. Такого я бы заметила!» – заключила она и подумала, что наверно, вот так и должен выглядеть «идеальный мужчина».

…и лёгкий ветерок, от пронесшей мимо машины, заиграл её золотистыми волосами.

Про Неё

«Крошка-сын к отцу пришел,

и спросила кроха…»

В. Маяковский

Когда-нибудь мой сын подойдёт ко мне и спросит: «Пап, а что такое <Родина>?».

Спроси он откуда дети берутся, так я бы ему всю анатомию (со всей её подноготной), как на исповеди выложил бы, а коли надо, и показал бы (естественно, тайком от матери).

А тут, нааа тебе, – «Родина»…

Про аистов-таксистов, что младенцев по роддомам развозят, он на уроках зоологии успеет проштудировать, а про кочан капусты-люльки, в которой обычно детей обнаруживают, ему на ботанике подробно расскажут.

А вот с Родиной-то что делать? По какому школьному предмету ему всю правду про неё расскажут, не утаят? Вот и придётся ему, как когда-то каждый из нас, самостоятельно осваивать этот предмет.

– А? Пааап? «Родина», что это?

А что мне ему ответить?

Сказать, что Родина это когда у тебя два красных диплома западных университетов, а ты всё равно здесь, и вкалываешь тут за копейки? Не поймёт ведь кроха, обсмеёт ненароком.

Или сказать, что Родина это когда ты скрепя зубами покупаешь среднее авто местного производства, дабы поддержать отечественный автопром. Опять обсмеёт. Ведь за ту же цену за нашего «битого» двух «небитых» немецких дают. А тут ещё дядька на лапу попросит, ну чтобы ты не маялся в очередях, а смог скорее изъявить свою порочную любовь к Родине, став гордым владельцем Шевроле в 108 лошадиных сил. Тот же патриотизм с отечественными мобильными телефонами. Не Айфон, конечно, зато свой, частичка Родины, так сказать. И совсем не важно, что эта частичка уж больно часто ломается. Ну, ведь правда, не скажу же я ему, что Родина это когда все родимые дороги аккуратно устланы окурками (бывает и с алыми пятнами на них от губных помад) и измятыми сигаретными пачками, пустыми баклажками и огрызками от семечек (и заметьте, что всё это добро – отечественного производства! аж гордость пробирает!), а ты, как дебил, ходишь с билетиком в руках и ищешь урну.

А может просто сказать, что Родина это земля, где покоится его дед?…

– Ну пап, скажи уже, что это?

Я медленно отложу книгу. Уберу с носа пенсне. Поправлю свой чёрный фрак. Откинусь на спинку кресла. Перекину ногу на ногу. И, уткнувшись в сверкающие глазки сына, буду долго философски молчать.

Одно радует, не скоро сынуля задаст этот вопрос, он ещё ходить-то не догадывается и язык Родины ещё не освоил. А ведь задаст. Ой задаст. Дай б-г, к тому времени и я успею подготовиться, сыщу другие ответы, верные ответы, и отвечу на вопрос… и в первую очередь – себе.

Квазимодо

В детстве я, «беспартийный, не еврей» (впрочем, тут вопрос спорный), профессионально увлекался кроссвордами. Не то что бы я был «очкастым ботаном», просто обожал засорять свой «котелок» всякой бесполезной информацией. А тут как раз под боком жёлтая пресса громко обещала некий приз тому, кто первым притащит им в редакцию их же «макулатуру», разумеется с полностью решённым кроссвордом на последней страничке. Вот я спозаранку и караулил у ближайшей «Союзпечати» тучную тётку, что злобно совала в окошко ту самую газетку за рубль двадцать.

Старательно изложенную в ней «глубоко аналитическую» брехню (полагаю, всецело основанную на слухах) я нервно перелистывал и сразу приступал к заветным квадратикам. Составители тех кроссвордов, видимо, особо и не парились, в итоге получались они, впрочем, как и статейки в самой газете, примитивно-незатейливые. Те же избитые «спутники Марса», «приток Дуная», «столица Лихтенштейна» и «виды попугаев» пестрили в каждом номере. Конечно, нет-нет да попадались пару псевдоинтеллигентных вопросиков, но за рубль двадцать таким образом повышать свой IQ всё равно выходило накладно.

Вопреки качеству самой газеты, её редакция располагалась на 18-м этаже фешенебельного мини-небоскрёба (видимо много было тогда любителей кроссвордов в нашей стране). Дальше столика на первом этаже, где гордо бездействовал красный как в Кремле телефон, меня охрана не пускала. Трое здоровых и вооруженных ВОХРов стояли на пути тощего шестнадцатилетнего мальчика с коряво заполненным кроссвордом подмышкой. Трезво оценивая силы, я полагал, что звонить в редакцию было бы благоразумней. И звонил. Звонил прямо на небеса: на их 18-й этаж. А иногда даже дозванивался, в «надцатый» раз. И каждый раз ответ был лаконичным: «Вы опоздали. Решённый кроссворд уже принесли». Мои отчаянные возмущения в трубке гармонично сливались с короткими гудками.

И так было всегда. Но врождённое ослиное упрямство, не позволяло мне сдаться. Я, как тот забулдыга, который постоянно приходит в пивную, где висит надпись: «Завтра пиво бесплатно!», вновь покупал ту газету, прибегал в редакцию раньше самих охранников, там же за столиком у «кремлёвского» телефона решал этот чёртов кроссворд, но таинственным образом, всё же оказывался «вторым».

Это мне недавно на курсах МВА пояснили, что есть такой маркетинговый приём (пусть и ниже пояса), «обещать приз» в виде заманухи. Вот я, наивный советский мальчик, и заманивался.

А вообще, этот рассказ должен был быть не о том, как меня развели (читай «лоханули»), а о… горбуне-калеке.

Впервые я заметил его сидящего у того самого красного телефона. Я, разумеется, в очередной раз притащил заполненный кроссворд. Охрана, разумеется, в очередной раз не пустила меня дальше, уже родимого мне телефонного столика.

«Квазимодо» сидел, уставившись на меня своим единственным глазом. Всё его тело было неправильной формы. Он был горбат, хром и имел огромную бородавку на правом глазу, а левый у него и вовсе отсутствовал.

– Ну, подходи, малой, не боись, – прошипел горбач. – Тебе же позвонить надобно.

– А я и не боюсь, – пробурчал я в ответ, выжимая из себя смелость, а глазом меря его рост. Он был на голову ниже меня, хоть и было ему лет этак за тридцать.

«Карлик, а ещё меня „малым“ обзывает!» – усмехнулся я, а самому всё же было боязно стоять подле него. Но надо было звонить на 18-й. Честно говоря, я даже хотел, чтоб никто не поднимал трубку, чтоб я смог скорее убежать от горбача. Но там ответили.

– Опоздал? – спросил Квазимодо.

– Опоздал, – ответил я, вешая трубку.

– Я тебя, малой, часто тут вижу, – криво улыбаясь, продолжал горбатый. – И хочу дать тебе дельный совет: плюнь ты на них, а за место их «жёлтой прессы» купи себе весь БСЭ.

– БСЭ?

– Большая Советская Энциклопедия. Дорого, но нужная вещь.

Затем он взял мой кроссворд и начал его изучать.

– Вот, к примеру, ты пишешь тут «Деймос». Ты это просто вызубрил или же знаешь, что оно с греческого значит? А ты в курсе, что ещё за 150 лет до официального открытия спутников Марса ирландский писатель Джонатан Свифт в своём «Путешествии Гулливера» случайно «предсказал» наличие двух спутников у Марса? Мистика, да и только!

Я не помню, сколько часов я общался, а точнее слушал этого горбатого Гения, в прямом смысле этого слова. Он столь детально и завораживающе разъяснял мне про каждое слово в моём кроссворде, что мне, поражённому его кругозором, уже не виделись его жуткие увечья. Я не замечал его верблюжий горб. Его единственный глаз был полон мыслей и светился жизнью. Столько чудных миров было сокрыто в этом тесном изуродованном тельце.

Было видно, что Квазимодо боготворил книги, они, как Собор Парижской Богоматери у Гюго, заменяли ему и семью, которой у него не оказалось, и дом в уездном городе А., что в 100 км от этой лицемерной редакции с красным телефоном, и общество, которое его панически боялось и сторонилось.

Запомнилась его последняя фраза: «Книги это всё, что я люблю».

С тех пор тридцать томов БСЭ, как солдаты на плацу, стоят в моей библиотеке, как символ «Человеческой Воли» и, наверно, я не променял бы их ни на какой Google.

Такси ннннадо?

А к Вам пристают таксисты на улице, умоляя Вас подвести?

Так это вы ещё нашего сердитого бомбилы не видали, что на жёлтой «копейке» 78-го года аккурат возле моего гаража дежурит!

С шести утра до поздней ночи этот угрюмый невысокий мужик с кончитавской бородой и в вечно сицилийской копполе ненавязчиво (как и весь советский сервис в прошлом) предлагает прохожим свои услуги.

Каждое утро проходя мимо его дряхлой «ласточки» к своему гаражу я обязательно услышу, нет, не «Доброе утро», а неожиданное «Такси надо?».

А ведь он точно знает, что и у меня есть своя «ласточка», причём новая, хотя и капризная. Знает какой гараж я сейчас стану отворять, звеня своими ключами как апостол Пётр. Он даже знает, что я ему отвечу. Знает он всё это потому как ютится он у моего гаража вот уже который год, а вопрос свой «неожиданный» он всё же задаст:

– Такси надо?

А лицо спокойное такое, невозмутимое.

Ну и я с годами выработал свою манеру и всё с той же невозмутимостью который год отвечаю:

– Не сегодня.

Вот и весь диалог. Каждое утро. Несколько лет подряд.

Вот это, я понимаю, – стабильность!

Вы замечали тик у заморских политиканов, которые физически не способны закончить свою речь не сказав в конце: «Б-же храни вас и б-же храни…"? В общем, с этим таксистом, я подозреваю, тот же самый диагноз.

Хотя с другой-то стороны: человек не теряет надежды, не сдаётся, и настырно предлагает мне свою помощь добраться до пункта «Б».

Я же, самый гуманный из всех гуманоидов, обнадёживаю его, отвечая «не сегодня». Это значит «может завтра», а «может в следующем году». Клиента нет, а надежда есть. Гуманист!

А ещё, скажу вам по секрету, когда я чего-то настырно пытаюсь добиться, а у меня это никак не получается и падают руки, я вспоминаю того невозмутимого бомбила с жёлтой «копейкой» и настырно пытаюсь вновь и вновь.

Птица-тройка

В самой средней из Среднеазиатских Республик прожигал свою беспечную жизнь молодой человек. По батюшке своему был тот крендель вовсе не русским, хотя и мыслил по обыкновению на нём, причём мыслил он не без грамматических ошибок.

Пусть и было у молодого человека прозападное мышление, но зиждилось-то оно на пылком темпераменте Востока, где наивные советские ценности всё ещё выказывали признаки жизни и тесно переплетались с изощрённой культурой Ислама.

Гремучая эта смесь, некогда порождавшая бунтарский характер нонконформиста, нынче же судорожно искала покаяние в строках.

А вот строки его уже не выстраивались как прежде стройно в ряд, словно древнемакедонские фаланги. В этих фалангах те зыбкие слова, коим выпало оказаться друг подле друга, мгновенно теряли свои силы и, как скошенные передовые шеренги, падали навзничь.

Впрочем, так было не всегда. Были времена, когда, укутавшись в мешковатый шинель и бойко меря комнату шагами, с тростью в руке и в пенсне на носу, сей прожигатель старательно штудировал Гоголя с Чеховым.

А бывало выйдет млад человек на рынок, наберёт бледно-розовых яблок, вдохнёт их блаженный аромат, цокнет пару раз язычком своим, ну и станет языком-то этим смачно торговаться с крестьянами да перекупщиками. А в речах его невольно просочится, проскользнёт замысловатый вензель классиков. А народ, глядь, опешит, пялится на него исподлобья, будто на гостя заморского.

А дома подстрекает его Наставник:

– Слабо-ли будет дофантазировать, додумать новые похождения Чичикова? – И велит Отец: – Изреки же сгоревшие тома «Мёртвых душ», дерзни! Рукописи ведь не горят!

Оказалось, что горят. Как и мечты с надеждами. Время никого не щадила. Додумать и нравственно переродить Чичикова он не успел: умер его Наставник. Вот он и смяк. Сдался. Ушёл в себя. Долго что-то выискивал на дне стакана. Затем, решив сбежать от себя, подался он на чужбину. Та властна заняла его тоскующую лень.

Неспешно оттачивая их «деловой и практичный», он столь же медленно затуплял свой «великий и могучий». Другие давно уже дописали «Мёртвые души», а его Гоголь теперь грузно и грустно пылился на книжных полках отцовской библиотеки.

Так и неслась Птицей-тройкой его безликая жизнь в неизведанную даль.