Текст книги "Сверстники"

Глава восьмая

Джоди прихлопнул за собою калитку. Ошибиться было невозможно: в воздухе стоял запах жареного мяса. Он обежал дом. Негодование мешалось в нём с нетерпением. Не поддаваясь соблазну открытой кухонной двери, он поспешил к отцу. Пенни вышел из коптильни и окликнул его.

Правда открылась ему, принеся радость и боль одновременно. На стене коптильни была распялена большая оленья шкура. Джоди жалобно сказал:

– Ты не стал ждать меня и охотился. – Он притопнул ногой. – Теперь никогда больше не отпущу тебя одного.

– Спокойно, сын, сперва выслушай меня. Радуйся, что судьба так щедра к нам.

Гнев Джоди остыл. Вместо него ключом забило любопытство.

– Рассказывай скорей, па, как всё получилось.

Пенни присел на корточки на песке. Джоди плашмя растянулся с ним рядом.

– Это был бык, Джоди. Я чуть было на него не наехал.

Джоди опять впал в неистовство:

– Не мог он подождать до моего возвращения!

– А разве ты не повеселился у Форрестеров? Нельзя же загнать всех енотов на одно дерево.

– Он мог бы подождать! Мне ни на что не хватает времени. Оно слишком быстро идет!

Пенни рассмеялся.

– Видишь ли, сын, остановить время – такого пока не удавалось ни тебе, ни мне, ни кому другому.

– Олень бежал?

– Ну, Джоди, скажу я тебе! Со мной отродясь не случалось, чтобы мясо стояло и ждало меня посреди дороги, как тот бык. На лошадь он и ухом не повёл. Стоит и стоит себе на месте. Эх, думаю, прах тебя разбери, ружьё-то новое у тебя без патронов! Потом открываю казённик, заглядываю – господи благослови, уж мне-то следовало бы знать, что никто из Форрестеров не станет держать ружьё незаряженным. В ружьё два патрона, а передо мной стоит бык и ждёт. Я пальнул, он упал. Прямо посреди дороги, сам в руки просился, точно куль с мукой. Я взвалил его на нашего славного Цезаря – и домой. И знаешь, о чём мне тут подумалось? Я возвращаюсь с олениной, подумалось мне, так что мать не будет бранить меня за то, что я оставил Джоди у Сенокрыла.

– Что она сказала, когда увидела новое ружьё и мясо?

– Она сказала: «Не будь ты такой честный дурак, я бы поклялась, что ты ходил воровать».

Оба довольно хмыкнули. С кухни долетали вкусные запахи. Часы, проведенные у Форрестеров, были забыты. Единственной реальностью дня был обед. Джоди направился на кухню.

– Здравствуй, ма. Я дома.

– Ну так что? Плакать мне или смеяться?

– Отец у нас хороший охотник, правда, ма?

– Правда, и ещё хорошо, когда тебя нет дома.

– Ма…

– Ну, что тебе?

– У нас сегодня будет оленина?

Она повернулась от огня.

– Боже милостивый, неужели ты не можешь думать ни о чём другом, а всё только о своём пустом брюхе?

– Ты так вкусно готовишь оленину, ма.

Она смягчилась.

– Да, сегодня у нас оленина. Я боялась, мясо не продержится долго при такой-то теплыни.

– И печёнка тоже не продержится.

– Господи помилуй, не можем же мы съесть всё за один раз. Если ты наполнишь мне вечером дровяной ящик, тогда, может, у нас будет печёнка на ужин.

Он прошёлся взглядом по блюдам, словно высматривая добычу.

– Убирайся из моей кухни, или ты хочешь уморить меня до смерти? Кто бы тебе тогда готовил обед?

– Я сам.

– Ну да, ты и собаки.

Он выбежал на двор к отцу,

– Как наша Джулия?

Ему казалось, что он не был дома целую неделю.

– Поправляется. Дай ей месяц, и она снова выставит Топтыгу.

– Форрестеры будут помогать нам в охоте на него?

– Мы никогда об этом не договаривались. По мне, так пусть они охотятся сами по себе, а я сам по себе. Мне всё равно, кому он достанется, только бы не трогал нашу скотину.

– Па, я вот о чём тебе ещё не говорил. Когда собаки дрались с ним, я испугался. Я так испугался, что даже не мог бежать.

– Я тоже не обрадовался, когда увидел, что остался без ружья.

– Но ты так рассказывал про это Форрестерам, точно мы были страшно храбрые.

– Видишь ли, сын, без этого не вышло бы рассказа.

Джоди осмотрел оленью шкуру. Она была большая и красивая, красная, как и полагается весной. Во всякой дичи он видел как бы двух различных животных. На гоньбе дичь была добычей, и он хотел только одного – чтобы она упала. Когда же она лежала мёртвая, истекающая кровью, в нём поднималась тошнота и жалость. Сердце его переполнялось болью перед искаженным ликом смерти.

А потом, когда дичь разрубалась на части и вялилась, засаливалась или коптилась впрок, либо варилась, запекалась или зажаривалась в источающей ароматы кухне, либо же поджаривалась на костре во время стоянки, она становилась всего-навсего мясом, как грудинка, например, и у него слюнки текли, такая она была вкусная. И он дивился волшебству превращения, благодаря которому то, что поначалу вызывало в нём тошноту, всего лишь час спустя пробуждало в нём сумасшедший голод.

Казалось, либо он имел дело с двумя разными животными, либо в нём жили два разных человека.

А вот шкуры не менялись. Они всегда были как живые. И всякий раз, ступая босиком на мягкую оленью шкуру перед своей кроватью, он так и ждал, что она вздрогнет под его ногой.

На дворе было то же изобилие и достаток, что у Форрестеров. Мать переработала убитую свинью в колбасу. Набитые мясом кишки висели в коптильне. Под ними горел медленный огонь. Пенни оторвался от работы, чтобы подбросить веток чикори на тлеющие угли.

– Мне рубить дрова или домотыжить кукурузу? – спросил Джоди.

– Ты отлично знаешь, Джоди, что я не мог допустить, чтобы сорняки заглушили всходы. Я домотыжил кукурузу. За тобой дрова.

Он был рад делу, потому что, если его внимание ничем не было занято, он, пожалуй, стал бы грызть с голоду мясо аллигатора, предназначенное для собак, или подбирать объедки брошенного курам кукурузного хлеба. Вначале время шло медленно, и его неотступно тянуло следить за тем, что делает отец. Потом Пенни исчез на скотном дворе, и Джоди замахал топором, уже ничем не отвлекаясь. Охапку дров он отнёс матери на кухню – под этим предлогом можно было разведать, долго ли ещё до обеда. Он с облегчением увидел, что обед на столе. Мать разливала кофе.

– Зови отца, – сказала она. – И вымой свои ужасные руки. Ручаюсь, ты, как ушёл из дому, не притрагивался к воде.

Наконец-то пришёл отец. Олений окорок занимал всю середину стола. Пенни нарезал мясо с такой медлительностью, что можно было сойти с ума.

– Мне так хочется есть, – сказал Джоди, – что у меня кишка на кишке протоколы пишет.

Пенни положил нож и посмотрел на сына.

– Изрядно наверчено, ничего не скажешь. Где ты научился так говорить? – спросила матушка Бэкстер.

– Это у Форрестеров так говорят.

– Так я и знала. Вот чему ты учишься у этих подлых негодяев.

– Они не негодяи, ма.

– Все они до одного мерзки, как пауки. И негодяи к тому же.

– Они не негодяи, ма. Они очень приветливые. Они играют и поют лучше, чем целый оркестр скрипачей. Мы встали задолго до рассвета, и они все пели и веселились. Это было здорово.

– Что ж, коли ничего лучшего не умеют…

Перед Бэкстерами стояли полные, с верхом, тарелки мяса. Они приступили к еде.

Глава девятая

Ночью прошёл тёплый дождичек. Утро наступило ясное и прозрачное. Всходы кукурузы поднялись на несколько дюймов и выпустили заострённые листочки. В поле за домом прорастал коровий горох. Сахарный тростник колкой, как игольные острия, зеленью выделялся на бурой земле. Странное дело, думал про себя Джоди, всякий раз, как он отлучается с росчисти, а потом возвращается, он замечает вещи, каких не замечал прежде, хотя они всё время были у него перед глазами. Вот ветки тутовых деревьев, они увешаны гроздьями молодых ягод, а ведь до того как отправиться к Форрестерам, он просто не видел их. Вот мускатный виноград, подарок от родных его матери, живущих в Каролине, – он цветёт впервые, красивыми, похожими на кружева цветами. Золотистые пчёлы, привлеченные ароматом, встав на голову, жадно глотают его тонкий нектар.

Он два дня так плотно набивал свой желудок, что в это утро чувствовал себя как бы захмелевшим и не был по-настоящему голоден. Отец, как всегда, встал раньше него и хлопотал по хозяйству. Завтрак ждал их на кухне; мать возилась с колбасой в коптильне. Ящик для дров был почти пуст, и Джоди неторопливо вышел во двор, чтобы пополнить запас. Он был в настроении поработать, только это должно быть что-нибудь лёгкое, неторопливое. Он дважды не спеша прогулялся к поленнице и наполнил ящик дровами. Старая Джулия бродила по двору в поисках Пенни. Джоди нагнулся и погладил её. Казалось, она разделяла царившее на росчисти чувство благополучия или, быть может, понимала, что ей дарована отсрочка и она ещё побегает по болотам, по зарослям и хэммокам. Она виляла длинным хвостом и стояла спокойно под его лаской. Самая глубокая её рана ещё не затянулась и мокла, но остальные уже заживали. Джоди увидел отца. Он шёл к дому через дорогу со стороны амбаров и скотного двора, размахивая каким-то странным мягким предметом. Он окликнул Джоди.

– У меня есть что-то страшно интересное.

Джоди подбежал к нему. Предмет оказался животным, неизвестным и вместе с тем как будто знакомым. Это был енот, но не обычной железно-бурой окраски, а сливочно-белый. Джоди не верил своим глазам.

– Почему он белый, па? Это старый дедушка-енот?

– Вот это-то и интересно. Енот никогда не доживает до седых волос. Нет, сударь, это один из тех диковинных зверей, которые в книгах зовутся альбиносами. Он родился белым. А вот взгляни-ка на кольца у него на хвосте: вот эти, что должны быть тёмными, всего-навсего кремовые.

Они присели на песок, разглядывая енота.

– Он попался в капкан, да, па?

– Да. Был сильно покалечен, но не убит. Можешь мне поверить, Джоди, я очень не хотел его убивать.

Джоди испытал чувство утраты: он не видел енота-альбиноса живым.

– Дай я понесу его, па.

Сложив, руки колыбелью, он понёс мёртвое животное. Его бледный мех, казалось, был мягче, чем у обычных енотов. А на животе он был мягкий, как пушок только что вылупившегося цыпленка. Джоди погладил его.

– Как бы мне хотелось поймать его маленьким и вырастить, па.

– Он был бы хорош детёнышем, но потом, скорее всего, стал бы злым, как все еноты.

Они свернули к калитке и в обход дома направились на кухню.

– Сенокрыл говорит, ни один его енот не был особенно злым.

– Ну, так ведь никто из Форрестеров и не заметит, когда его укусят.

– И скорей всего, сразу ответит тем же, да?

Они дружно захохотали, так расписав своих соседей. Матушка Бэкстер встретила их на пороге. При виде енота лицо её просветлело.

– А, попался. Это хорошо. Теперь понятно, куда девались мои куры.

– Да нет же, ма!.. – горячо сказал Джоди. – Посмотри на него. Он – редкость.

– Чего там, просто-напросто мерзкий воришка, – ответила она безразлично. – Что, шкура-то какая-нибудь особенно ценная?

Джоди посмотрел на отца. Пенни с головой ушёл в умывальный таз. Он открыл залепленный мыльной пеной блестящий глаз и подмигнул Джоди.

– И пяти центов, пожалуй, не даст, – небрежно сказал он. – Джоди нужен маленький заплечный мешок. В самый раз отдать ему шкуру.

Ничто не могло быть заманчивей заплечного мешка из необычного мягкого меха, разве только сам живой енот-альбинос. Эта мысль всецело овладела Джоди. Ему даже расхотелось завтракать. Ему хотелось выразить свою признательность.

– Я могу почистить лотки для сбора воды, па, – сказал он.

Пенни кивнул.

– Я каждый год загадываю, что вот в будущую весну наймём людей, отроют нам колодец поглубже. Тогда ради бога – пусть эти лотки забиваются мусором. Да уж больно дорог кирпич.

– Я даже представить не могу, как это – не думать всё время о том, чтобы беречь воду, – сказала матушка Бэкстер. – Вот уж двадцать лет так живу.

– Терпение, мать, – сказал Пенни.

Его лоб прорезали морщины. Джоди знал, что недостаток воды на участке был для отца горшим испытанием и создавал для него бóльшие трудности, чем для жены или сына. Если Джоди отвечал за дрова, то Пенни сам взваливал на свои узкие плечи воловье ярмо, прицеплял к нему две большие, тёсанные из кипариса бадьи и по песчаной дороге брёл с ними к провалу, где капля по капле нацеживались лужи воды, янтарно-жёлтой от лиственной прели, профильтрованной песком. Казалось, будто, взвалив на себя эту тяжкую повинность, Пенни просил у своих прощения за то, что поселил их на этой безводной земле, тогда как всего лишь в нескольких милях воды было сколько угодно в хороших колодцах, реках и речушках.

Впервые за всё время Джоди задался вопросом, почему отец выбрал именно это место. При мысли о лотках на крутом склоне провала, которые надо было прочистить, он почти пожалел о том, что они живут не на реке, вместе с бабушкой Хутто. И всё же миром – его миром – была росчисть, остров высоких сосен. Жизнь в других местах существовала исключительно в рассказах, как, например, в рассказах Оливера Хутто об Африке, Китае, Коннектикуте.

– Ты бы положил пару преснушек и мяса в карман. Ты ведь ничего не ел.

Джоди набил карманы, поднялся и пошёл к выходу.

– Ты давай к промоине, сын, а я приду, как только сниму шкуру с енота.

День был солнечный, ветреный, Джоди взял из сарая за домом мотыгу и побрёл к дороге. Тутовые деревья у изгороди зеленели остро. Двор скоро надо будет пропалывать. Дорожка от крыльца к калитке тоже нуждалась в прополке. Дорожка была обложена с боков кипарисовыми дощечками, но сорняки переползали через них, забирались под них и нагло разрастались среди амариллисов, которые были посажены по сторонам. Бледно-лиловые лепестки мелии опадали. Джоди прошёл по ним, подгребая их ногами, и миновал калитку. Здесь он остановился. Амбары неодолимо тянули к себе. Там мог быть новый выводок цыплят. Да и телёнок, наверное, выглядит иначе, чем вчера. Если придумать хороший предлог, можно на немножко отложить прочистку лотков, к которой он чувствовал всё возрастающее нерасположение. Но тут ему пришло в голову, что, если он побыстрее разделается с расчисткой, весь остаток дня у него будет свободный. Он вскинул на плечо мотыгу и вприпрыжку побежал к провалу.

Он похож на край света, этот провал, думал Джоди. Сенокрыл говорил, там пусто и темно и верхом ездить можно только на облаках. Но этого никто не знает. А вот подходишь к краю света, наверно, с таким же чувством, как и к краю провала. Сейчас он первый это проверит. Вот он обогнул угол изгороди. Вот сошёл с дороги на узкую тропу. С обеих сторон её теснил терновник. Он притворился перед собой, будто не знает о существовании провала. Он миновал кизиловое дерево. Оно было своего рода опознавательным знаком. Он закрыл глаза и беззаботно засвистал. Он медленно выставлял вперёд то одну ногу, то другую. Несмотря на всю свою решимость, несмотря на то что он крепко зажмурился, идти дальше с закрытыми глазами было сверх его сил. Он открыл их и с чувством облегчения сделал последние несколько шагов к краю известняковой промоины.

Целый маленький мир лежал у него под ногами, глубокий и вогнутый, словно большая чаша. Сенокрыл говорил, что это большой, как бог, медведь ковырнул лапой землю, откапывая корень лилии. От отца Джоди знал правду. Глубоко в теле земли бегут реки, они бурлят под поверхностью воронками и водоворотами, меняют направление – только и всего. Особенно много их в таких местах, как здесь, где проходят полосы известняка. До того как воздух тронет и отвердит его, известняк рассыпчат и рыхл. Время от времени, безо всякой причины, без предупреждения, возможно после долгих дождей, часть земной поверхности проваливается мягко, почти беззвучно, и то место, где когда-то, тёмная и невидимая, текла река, отмечается глубокой пещерой. Иногда провал бывает всего в несколько футов глубины и ширины. Провал на земле Бэкстеров был в шестьдесят футов глубиной и такой широкий, что Пенни не мог достать из своей старой шомполки белку на другом его краю. Был он такой круглый, словно кто нарочно его выкопал. Глядя а него, Джоди невольно подумал, что правда о его творении куда фантастичней, чем россказни Сенокрыла.

Провал этот был старше Пенни Бэкстера. Пенни говорил, что помнит ещё то время, когда деревья на его крутых откосах были немногим больше молодых деревцов. Теперь же они достигали внушительных размеров. Ствол магнолии, росшей вполвысоты на его восточном склоне, был в поперечнике с жерновой камень, на котором Бэкстеры мололи зерно. А ореховое дерево гикори – с ногу толщиной. Половину провала прикрывал шатром ветвей живой дуб. Вверх и вниз по крутизне буйно разрослись деревья помельче: ликвидамбр и кизил, железное дерево и падуб. Среди них, словно высокие копья, торчали гигантские папоротники. Джоди глядел в большой чашевидный сад, опушённый зелёными листьями, влажный и прохладный, всегда таинственный. Провал находился посреди засушливого скраба, в самой середине соснового островка, – его сочное зелёное сердце.

Тропа на дно ямы сбегала по западному склону. Она была глубоко врезана в песок и известняк годами и ногами Пенни Бэкстера, водившего сюда скотину на водопой. Даже в самую сухую погоду из земли тут не переставала сочиться вода; она каплями стекала по склонам и собиралась на дне в мелкий прудок. Вода эта была стоячая, и её постоянно взмучивали приходившие на водопой животные. Лишь свиньи Бэкстеров пили её и валялись в ней. Для другой же скотины и для собственных нужд у Пенни было хитроумное приспособление. На восточном, противоположном тропе склоне он вырубил в пластах известняка несколько лотков, в которых собиралась и задерживалась процеженная вода. Самый нижний лоток приходился на уровне плеч от дна промоины. Тут он поил корову и телёнка, а также лошадь. Сюда, молодым мужчиной, приводил он упряжку кремовых волов, с которыми расчистил свою землю. А несколькими ярдами выше он вырубил два лотка поглубже. Сюда его жена приходила с вальком и чуркой стирать бельё. Часть склона ниже от лотка была в молочно-белых размывах годами натекавшей мыльной пены.

Последним, высоко над водопойным лотком и лотками для стирки белья, шёл глубокий, узкий лоток, в котором собиралась вода для питья и приготовления пищи. Откос над ним был такой крутой, что никаким крупным животным невозможно было замутить в нём воду. Олени, медведи, пантеры – все они приходили по западной тропе и пили либо из прудка на дне, либо из лотка для скотины. Из самого верхнего лотка пили белки и случаем дикие кошки, по большей же части он оставался неприкосновенным, и только Пенни окунал в него черпак из тыквы, наполняя кипарисовые бадьи.

Джоди вприпрыжку затрусил по тропе, с помощью мотыги удерживаясь на крутизне. Мотыга цеплялась за лозы дикого винограда, и бежать с нею было неудобно. Спуск всегда волновал его. С каждым шагом края ямы поднимались всё выше над головой. С каждым шагом уходили назад верхушки деревьев. В зеленеющую чашу провала задувал ветерок, всколыхивая волны прохлады. Трепетали зелёные руки листьев. Папоротники на мгновенье пригибались к земле. Вот над провалом дугой взмыл кардинал. Он повернули стремглав полетел вниз к прудку – падающий яркий листочек. Увидев Джоди, он с шумом вспорхнул вверх и исчез. Джоди опустился на колени у прудка.

Вода была прозрачна. Маленькая зелёная лягушка глядела на мальчика с полузатопленной ветки, Другого места с водой тут не было на две мили окрест. Просто поразительно, раздумывал Джоди, что лягушки предпринимают такие длинные путешествия ради того, чтобы поселиться в каком-нибудь небольшом уединенном прудке. Интересно, знали ли первые лягушки-путешественницы о том, что здесь есть вода, когда они подскочили к краю ямы и застыли в нерешительности на своих зелёных лапах. Отец говорил, что однажды в дождь он видел, как вереница лягушек колонной по одному, словно марширующие солдаты, пересекала сухой лес на равнине. Двигались ли они наугад или знали, куда идут? Пенни этого не знал. Джоди сшиб щелчком в воду лист папоротника. Лягушка нырнула и спряталась в вязкой грязи.

Чувство какого-то светлого, не угнетающего душу одиночества овеяло его. Он решил, что, когда станет взрослым, он построит здесь себе маленький домик. Дикие животные привыкнут к нему, и лунными ночами он будет смотреть из окна, как они пьют.

Он пересёк ровное дно провала и поднялся к водопойному лотку. Махать мотыгой сплеча, прочищая его известняковое ложе, было неудобно. Он бросил её и принялся работать руками. Лоток был сплошь забит листьями и песком. Джоди усиленно раскапывал и разгребал их. Он наседал на сочащуюся влагу, стараясь хоть на мгновение удержать лоток сухим и пустым. Вода натекала вновь, как только он убирал руки. Наконец известняковое корыто стало белым и чистым. Он оставил его довольный и поднялся выше по склону к лоткам для стирки. Эти были побольше и требовали больше труда для очистки. Поскольку ими пользовались постоянно, они были сравнительно свободны от листьев, зато осклизлые от мыла. Джоди взобрался на ликвидамбр и набрал охапку испанского мха. Им будет хорошо оттирать. Затем зачерпнул песку с голого места на косогоре и пустил его в ход вместе со мхом.

Он порядком устал, когда добрался до питьевого лотка наверху. Здесь было так круто, что стоило лишь налечь животом на откос и наклонить голову – и можно было пить, словно оленёнок. Он провёл языком вверх и вниз по краю лотка. Он быстро-быстро заработал языком, высовывая его изо рта и втягивая обратно, а потом отклонился назад и наблюдал пошедшую по воде рябь. Интересно, подумал он, лакает ли медведь воду, как собака, или всасывает, как олень? Он вообразил себя медведем и испробовал оба способа, решая. Когда лакаешь, напиваешься медленнее, но, всосав воду, он чуть не захлебнулся. Нет, ему этого не решить. Вот отец, тот знает, как пьёт медведь. Пожалуй, он даже видел это собственными глазами.

Джоди целиком погрузил лицо в воду. Он повернул его сначала в одну сторону, потом в другую, так что сперва одна щека, а потом другая была омыта и почувствовала холодок. Он встал на голову в лотке, распределив тяжесть тела на ладони рук. Ему хотелось узнать, как долго он сможет удерживать дыхание. Он стал пускать пузыри. Со дна промоины до него донёсся голос отца:

– Как случилось, сын, что вода стала тебе так люба? Налей её в умывальный таз – и у тебя делается такой вид, будто это гадость какая.

Он повернулся. С головы его стекала вода.

– Па, я совсем не слышал, как ты подошёл.

– Ты слишком глубоко ушёл своими грязными сусалами в воду, которую твой бедный отец собирался пить.

– Я не был грязный, па. Вода не замутилась.

– Я не настолько хочу пить.

Пенни поднялся по откосу, осмотрел нижние лотки и кивнул. Он стоял, склонившись над краем лотка для стирки, и жевал веточку.

– Однако, скажу я тебе! – начал он. – Мать прямо ошарашила меня, когда сказала: «Двадцать лет». Не было ведь ни разу, чтоб я сел да расчислил, сколько времени прошло. Годы пролетали мимо, один за другим, и я не замечал, не считал их. Вот, думаю, вырою матери колодец, и так каждую весну. Ну, а потом то вола надо покупать, то корова в болоте увязнет и пропадёт, то кто-нибудь из малышей, народившись, умирает, так что уж и охоты нет рыть колодец, и платить нечем. А кирпич страшно дорог… Я раз уже начинал рыть, и как дошёл до тридцати футов, а воды всё нет, на том и закаялся. Но всё ж таки двадцать лет – это слишком, ни от одной женщины нельзя требовать, чтобы она столько лет стирала бельё в родниковой воде на косогоре и не роптала.

Джоди слушал его с серьёзным видом.

– Когда-нибудь мы отроем ей колодец, – сказал он.

– Двадцать лет… – повторил Пенни. – Мне всегда что-нибудь да мешало. Война. После неё пришлось заново расчищать всю землю.

Он стоял, опершись на лоток, и как бы глядел назад, в глубину прошедших годов.

– Когда я впервые попал сюда, – сказал он, – когда я выбирал это место и селился здесь, я надеялся…

Тот, утренний, вопрос снова всплыл в памяти Джоди.

– Как случилось, что ты выбрал это место, па?

– Я выбрал его потому, что… – Он нахмурился, подыскивая слова. – Я просто жаждал покоя, вот и всё. – Он улыбнулся. – И тут, в глуши, я обрёл его, если прощать медведям, пантерам, волкам, диким кошкам и… время от времени твоей матери.

Потом они сидели и молчали. В верхушках деревьев зашевелились белки. Пенни вдруг толкнул Джоди локтем в бок:

– Глянь-ка на этого стервеца, ишь подсматривает.

Он указал на ликвидамбр. Из-за его ствола, футах в десяти над землей, выглядывал молодой, ещё не вполне подросший енот. Увидев, что за ним наблюдают, он спрятался за стол. Через мгновение его словно обтянутая маской морда показалась вновь.

– Небось мы кажемся зверям такими же странными, как они нам, – сказал Пенни.

– А как получается, что одни пугливые, а другие смелые?

– Этого я не знаю. Наверно, это зависит от того, в каком возрасте животное напугано. Тут вроде нет общего правила. Помнится, я проохотился раз всё утро – это было в Прерии Диких Кошек, – потом присел под дуб, разложил костерок: дай, думаю, согреюсь, сварю себе кусок свинины. Так вот, сижу это я себе, как вдруг с той стороны костра подходит лисица и ложится прямо у огня. Я смотрю на неё, она на меня. Может, голодная, думаю, и вот я взял кусок мяса, насадил на длинную палку и протянул ей. Протянул под самый нос. Ну так вот, лисица – зверь пугливый, и такой голодной, чтобы не убежала, я отродясь не встречал. Ну, а эта лежит себе и лежит, глядит на меня, не ест и не убегает.

– Вот бы мне увидеть её! Как по-твоему, отчего она лежала на месте и глядела на тебя, па?

– Ума не приложу. Уж сколько я над этим думал все годы, что прошли с тех пор. Я так полагаю, что за нею гонялись собаки и загоняли её до умопомрачения. Сдается мне, сам не знаю почему, она была решительно не в своём уме.

Наблюдавший за ними енот целиком высунулся из-за ствола.

– Мне бы какого-нибудь зверька, па, чтобы можно было ласкать и играть с ним, как Сенокрыл, – сказал Джоди. – Мне бы енота, или медвежонка, или ещё что-нибудь такое.

– Ты знаешь, как бранится мать, – ответил Пенни. – Мне-то что, я люблю зверей. Только, видишь ли, живётся нам трудно, еды не хватает, так что тут решает она одна.

– Мне так хочется лисёнка или детёныша пантеры. Они ручнеют, если взять их маленькими?

– Ручнеет енот, ручнеет медведь. Ручнеет дикая кошка, и пантера тоже ручнеет. – Пенни подумал немного. Ему вспомнились проповеди его отца. – Всё можно приручить и укротить, сын, кроме человеческого языка.