Текст книги "Сверстники"

Глава десятая

Джоди с удовольствием полёживал в постели, оправляясь от лихорадки. Мать называла его болезнь лихорадкой, и он не спорил. В глубине души он полагал, что занемог-то он, пожалуй, оттого, что съел слишком много незрелой ежевики. А лечение от таких недугов было куда более крутым, чем от лихорадки. Заметив, что его трясёт, мать положила свою большую руку ему на лоб и сказала: «Отправляйся в постель. У тебя жар и озноб». Он промолчал.

И вот теперь мать вошла в комнату с чашкой дымящейся жидкости. Он с тревогой глядел на чашку. Два дня мать давала ему настой из лимонных листьев. Настой был пахучий и приятный. Когда он пожаловался на его терпкость, она добавила в него ложку варенья. Он спрашивал себя, уж не открылась ли ей наконец правда в одном из тех непостижимых прозрений, которые время от времени осеняли её. Если она догадалась, что у него колики, то она несет ему либо укрепляющее питьё из змеиного корня, либо кровоочистительное из лесного молочая. То и другое внушало ему омерзение.

– Ежели б отец посадил мне корешок синеголовника, – сказала она, – я бы мигом вылечивала вас от лихорадки. Стыд и срам не иметь во дворе синеголовника.

– Что у тебя в чашке, ма?

– Не твоё дело. Открой рот.

– Должен же я знать! А вдруг ты меня уморишь, и я так и не узнаю, какое лекарство ты мне дала.

– Настойка коровяка, коли уж ты так хочешь знать, Мне подумалось, вдруг у тебя корь.

– Это не корь, ма.

– А ты откуда знаешь? Ты ещё не болел ею. Открой рот. Ежели не корь, вреда не будет. А ежели корь, это вызовет сыпь.

Мысль вызвать сыпь была соблазнительна. Он открыл рот. Она схватила его за волосы и опрокинула в него полчашки лекарства. Он закашлялся и стал отбиваться:

– Не буду пить больше. Это не корь.

– Ты помрешь, если это корь, а сыпи не будет.

Он снова открыл рот и допил остаток настоя. Питьё было горькое, но далеко не такое противное, как некоторые другие её снадобья. Горькое варево, которое она готовила из корок граната, или настой из корня саррацении были безмерно хуже. Он откинулся на набитую мхом подушку.

– Ежели это корь, ма, когда высыпет сыпь?

– Как только пропотеешь. Укройся потеплее.

Она ушла, и он покорно стал ждать пота. Болезнь была своего рода удовольствием. Он не захотел бы вновь пережить первую ночь, когда боль в животе вязала из него узлы. Но выздоровление, заботливость матери и отца были решительно приятны. Он испытывал слабое чувство вины оттого, что не сказал про ежевику. Мать дала бы ему слабительное, и наутро он был бы здоров. А так отцу пришлось два дня работать на росчисти за двоих.

Но, быть может, раздумывал Джоди, у него-таки лихорадка. Быть может, его одолевает корь. Он ощупал лицо и живот. Сыпи ещё не было и пота тоже. Он принялся вертеться в постели, чтобы поскорее разогреться, и ему стало ясно, что он чувствует себя, пожалуй, даже лучше, чем перед тем, как он начал переедать из-за обилия мясной пищи. Ему вспомнились те количества свежей колбасы и оленины, которые он поглощал, а мать не останавливала его. Быть может, ежевика тут действительно ни при чем. Он пропотел – наконец-то.

– Ма, иди посмотри! Я потею.

Она пришла и осмотрела его.

– Ты так же здоров, как я, – сказала она. – Вылазь из постели.

Он отбросил одеяла и встал на оленью шкуру. На мгновение у него закружилась голова.

– Как ты себя чувствуешь? Хорошо? – спросила она.

– Угу. Только вроде как ослабел.

– Это оттого, что ты не евши. Одевайся и ступай обедать.

Он быстро оделся и пошёл за ней в кухню. Обед был ещё тёплый. Она выставила ему преснушки, тарелку мяса с овощами, налила чашку парного молока. Она наблюдала за ним всё то время, пока он ел.

– Ну, теперь твоя душенька довольна? – спросила она,

– Можно мне ещё немножко мяса, ма?

– Пожалуй, что нет. Ты съел столько, что впору насытиться и аллигатору.

– Где отец?

– На скотном дворе, поди.

Он побрёл искать отца. Пенни – это бывало нечасто – сидел без дела на калитке.

– Ты глядишь молодцом, сын, – сказал он.

– Я поправился.

– У тебя нет ни кори, ни родильной горячки, ни оспы? – В голубых глазах отца сверкал лукавый огонёк.

Джоди отрицательно покачал головой.

– Па…

– Я слушаю, сын.

– Мне кажется, это всё было ни от какой ни от болезни, а просто от зелёной ежевики.

– Примерно так я и думал. Я не стал говорить матери, она такая дока по части животов, полных зелёной ежевики.

Джоди вздохнул с облегчением.

– Я вот сидел и соображал. Через час-два луна будет как раз на месте. Как насчет того, чтобы сладить пару поплавков да пойти порыбалить?

– На Можжевеловую реку?

– Меня-то больше тянет на те мочажины с пилой-травой, где кормится Топтыга.

Они вместе пошли в сарай за домом собирать свою рыболовную снасть. Пенни выбросил старый крючок и снарядил два новых. С хвоста подстреленного им оленя он нарезал коротких шерстинок и сделал из них приманку в виде cеро-белых метёлок. Приманку искусно привязал к крючкам.

– Будь я рыбой, сам бы на это клюнул, – сказал он.

Он пошёл в дом и коротко переговорил с женой.

– Мы с Джоди идём ловить окуней.

– А мне-то казалось, ты совсем изморился, а Джоди хворает.

– Как раз поэтому мы и идём на рыбалку, – ответил он.

Она вышла на порог и наблюдала за ними.

– Ежели не наловите окуней, – крикнула она, – то хоть поймайте мне маленького лещика, я зажарю его так, чтоб хрустел и можно было есть с костями!

– Мы не вернёмся с пустыми руками, – пообещал он.

Утро было жаркое, но дорога казалась короткой. В некотором отношении, думал Джоди, рыбалка лучше охоты. На ней не так волнуешься, зато и страху нет. Сердце бьётся размеренно. Есть время оглядеться вокруг, заметить прибыль зелёных листьев на живых дубах и магнолиях.

Они остановились у знакомой мочаги. Она обмелела – слишком долго стояла сухая погода. Пенни поймал кузнечика и бросил в воду. Ни поклёвки, ни алчного вихрения воды не последовало.

– Похоже, вся рыба тут передохла, – сказал он. – Эти маленькие прудки посреди пустого места всегда меня озадачивали. Ума не приложу, как рыба может здесь жить из года в год.

Он поймал ещё кузнечика и бросил в воду с тем же результатом.

– Бедные рыбы, – сказал он. – Вроде как у себя дома, а ни туда ни сюда. Я бы не ловить их должен, а подкармливать…

Он вскинул на плечо свою бамбуковую удочку.

– Небось и господь бог так же обо мне рассуждает, – хмыкнул он. – Глядит небось на меня сверху и говорит: «Вон Пенни Бэкстер, перебивается кое-как на своей росчисти»… Похоже, вон в той мочаге напротив должна быть пропасть окуней, – добавил он.

Они находились чуть западнее края прерии, где Топтыга кормился молочаем. Бездождье сосало воду, и на болоте теперь открылись широкие пространства твёрдой сухой земли. Мочаги были отчетливо видны. Они отступили от зарослей пилы-травы, так что лишь плавучие листья кувшинок тревожили воду. По листьям бегала голубая камышница с ярко-жёлтыми ногами и пёстро раскрашенной головой. Над болотом струился лёгкий ветерок, и вода струилась рябью под ним. Кувшинки наклонялись на мгновение, подставляя лучам солнца широкие глянцевитые листья.

– Как раз зыби, – сказал Пенни, – и луна стоит хорошо.

Он привязал к удочкам лески, нацепил приманку – метёлку оленьей шерсти.

– Ты забрасывай на северном конце, а я попробую на южном. Старайся не шуметь при ходьбе.

Джоди задержался на минуту посмотреть искусный заброс отца. Просто изумительно, сколько ловкости было в этих узловатых руках. Поплавок лёг у самого края скопления кувшинок. Пенни медленно повёл его по воде рывками. Поплавок то погружался, то выскакивал на поверхность с неупорядоченностью движений живого насекомого. Поклёвки не было. Пенни подтянул поплавок и забросил снова на то же место.

– А ну-ка, окунёк-куманёк, – обратился он к невидимой рыбе, затаившейся среди водорослей на дне. – Вижу, вижу, сидишь на своём крылечке. – Он замедлил неровный ход поплавка. – Клади-ка лучше свою трубку да приходи за обедом.

Джоди с усилием оторвался от завораживающей игры отца и пошёл в свой конец мочаги. Поначалу он бросал плохо – то и дело запутывал леску, закидывал поплавок в самые невероятные места, перебрасывал крючок через всю мочагу и цеплял им за жёсткую пилу-траву. Затем на него нашло нечто вроде вдохновения. Он почувствовал, что мах его руки стал свободнее. Кисть сгибалась в нужный момент.

Наконец он положил поплавок точно в то место, куда метил, – около небольшого островка пилы-травы.

– Изрядно брошено, сын, – раздался голос отца. – Пусть полежит так с минуту. Потом начинай вести рывками и уж тут любую секунду будь наготове.

Он и не подозревал, что отец наблюдает за ним. Он весь напрягся. Он осторожно поддернул удочкой, и поплавок сделал скачок. Тут вода забурлила, что-то серебристое наполовину выскочило из воды, и большущая, словно кухонный горшок, пасть поглотила поплавок. Что-то тяжёлое, как мельничный жернов, повисло на конце лесы, бешено задёргалось наподобие дикой кошки и потянуло его к себе, валя с ног. Он крепко уперся против этого неистовствующего безумия, с которым был теперь бесповоротно сцеплен.

– Спокойнее! – крикнул Пенни. – Не давай ей уходить под те кубышки. Держи конец удилища кверху. Не давай ей слабины.

Пенни предоставил сына борьбе. Руки Джоди напряглись до боли. Он боялся тащить слишком сильно – так можно порвать лесу. Не смел он и потравить хотя бы на дюйм – из страха, что внезапно ослабшая леса скажет ему о потере гиганта. Он жаждал услышать от отца волшебные слова, указание на чудодейственный способ, которым можно вытащить рыбу на берег и положить конец этой пытке. Окунь был настроен сердито. Он сделал бросок к зарослям травы, рассчитывая запутать лесу вокруг стеблей и вырваться на свободу. Джоди пришло в голову, что, если обойти конец мочаги по берегу, всё время держа лесу внатяг, можно вывести окуня на мелководье и затем выбросить на берег. Он действовал с осторожностью. Его так и подмывало бросить удилище, взяться за леску и сойтись вплотную со своим противником. Он начал удаляться от мочаги, вскинул удилище и выбросил трепыхающегося окуня на берег, в траву. Затем отбросил удилище и побежал к добыче, чтобы отнести её подальше от воды. Окунь был, наверное, фунтов на десять. Подошёл отец.

– Я рад за тебя, сын. Никто не мог бы справиться с ним лучше.

Джоди никак не мог отдышаться. Пенни, взбудораженный не меньше, чем он, хлопнул его по спине. Джоди смотрел на брюхастого окуня-здоровяка, всё ещё не веря в случившееся.

– Для меня это всё равно что старый Топтыга, – сказал он.

Они перемигнулись и принялись тузить друг друга.

– Теперь мне надо обставить тебя, – сказал Пенни.

Они разошлись по разным мочагам. Пенни крикнул, что признаёт себя побеждённым, и начал ловить лещика для матушки Бэкстер на донку с наживкой из личинок радужницы. Джоди всё забрасывал и забрасывал удочку в надежде вновь увидеть бешеное вихрение воды и гигантский скачок, ощутить на конце лесы живую бьющуюся тяжесть, но тщетно. Он поймал маленького окунька и высоко поднял его на вид отцу.

– Брось его обратно! – крикнул Пенни. – Он нам ни к чему. Пусть вырастет большой, как и первый. Тогда мы снова придём сюда и поймаем его.

Джоди нехотя пустил рыбешку в воду и следил, как она уплывает. Отец строго придерживался правила не брать больше рыбы или дичи, чем они могли съесть или сохранить. Надежда поймать ещё одну чудо-рыбу угасла, когда солнце завершило свой дневной путь по весеннему небу. Время клёва прошло. Внезапно он услышал, как отец свистит ему по-перепелиному. Это был условный сигнал, которым они переговаривались на беличьей охоте. Джоди положил удочку и, оглянувшись, уверился в том, что сможет отыскать травяную кочку, под которой спрятал окуня от солнца. Затем осторожно подошёл к отцу.

– Давай за мной, – прошептал Пенни. – Подберёмся как можно ближе. – Он указал рукой. – Журавли пляшут.

Большие белые птицы были очень далеко. У отца орлиный глаз, подумал он. Они присели на четвереньки и медленно поползли вперёд. Время от времени Пенни плашмя припадал к земле, и Джоди припадал вслед за ним. Так они добрались до высокого пучка пилы-травы, и Пенни сделал знак спрятаться за ним. Птицы были так близко, что Джоди казалось, он мог бы достать до них концом своей длинной удочки. Пенни присел на корточки, и Джоди последовал его примеру. Его глаза были широко раскрыты. Он сосчитал птиц. Их было шестнадцать.

Журавли танцевали котильон, настоящий котильон, как его танцуют в Волюзии. Две птицы, стоявшие особняком, прямые и белые, производили необычную музыку – наполовину крик, наполовину пение. Ритм её был неравномерный, как и сам танец. Другие птицы шли по кругу. В центре круга несколько птиц двигались против часовой стрелки. Музыканты наигрывали свою музыку. Танцоры взмахивали крыльями и поднимали ноги, сперва одну, потом другую. Они глубоко зарывали головы в белоснежное оперение на груди, поднимали их и снова зарывали. Двигались они беззвучно, и нельзя было понять, где тут неуклюжесть, где грация. Танец был исполнен величавости. Хлопали крылья, вздымаясь и опускаясь, словно вытянутые руки. Внешнее кольцо, пришаркивая, всё кружилось и кружилось. Группой в центре овладевало потаённое неистовство.

Внезапно всё движение прекратилось. Джоди было решил, что танец кончился или что птицы обнаружили их. Но тут музыканты вступили в круг. Двое других заняли их место. Была выдержана пауза. Затем танец возобновился. Птицы отражались в прозрачной болотной воде. Шестнадцать белых теней повторяли их движения. Над пилой-травой потянул вечерний ветерок. Трава пригибалась и трепетала. По воде прошла рябь. Заходящее солнце розовело на белых телах. Это были сказочные птицы, и танцевали они на заколдованном болоте. Травы колыхались с ними в лад, и воды болота, и под ногами у них зыбилась земля. Земля и солнце, ветер и небо танцевали вместе с журавлями.

Джоди вдруг заметил, что его руки подымаются и опадают в лад его дыханию, как подымаются и опадают крылья журавлей. Болото окрасилось золотом. Журавли купались в золотом свете. Дальние хэммоки почернели. На листья кувшинок пала темнота, и вода стала чёрной. А журавли были белее облаков, белее белого цветка олеандра или лилии. Без всякого предупреждения они поднялись в воздух и полетели. То ли кончился просто-напросто танец, длившийся целый час, то ли их спугнул длинный нос аллигатора, показавшийся над водой, – Джоди этого не знал, но они улетели. Они сделали большой круг на фоне заката, издавая свой странный заржавленный крик, который они издают лишь в полёте. Затем длинной вереницей потянулись на запад и скрылись из виду.

Пенни и Джоди распрямились и встали. От долгого сидения на корточках у них ныло всё тело. Над пилой-травой клубились сумерки, и мочаги внизу были едва видны. Мир вокруг был всего только тенью и перетекал из тени в тень. Они повернули на север. Джоди нашёл своего окуня. Они взяли наискосок к востоку, оставляя болото позади, затем снова пошли на север. Тропа смутно угадывалась в густеющей темноте. Она вывела их на дорогу среди скраба, и они ещё раз повернули на восток. Шли они теперь уверенно, так как заросли сплошной стеной ограничивали дорогу с обеих сторон. В зарослях было черно, а дорога была как тёмно-серая полоса ковра, песчаная и беззвучная. Какие-то маленькие зверьки стремглав перебегали её перед ними и шебаршили в кустах. Где-то вдали кричала пантера. Над самыми их головами медленно пролетали козодои. Они шли молча.

Дома их ждал свежеиспеченный хлеб и полная сковородка топлёного сала. Пенни зажёг смолистую щепу и пошёл проверить скотину. Джоди очистил и разделал окуня на заднем крыльце в неярком луче света, падавшего от огня в очаге. Матушка Бэкстер обваляла куски рыбы в муке и поджарила их так, что на них наросла золотистая хрустящая корочка. Они ели в молчании.

– Что это на вас нашло, голубчики? – спросила матушка Бэкстер.

Они не ответили. Их мысли были далеко от пищи, которую они ели, и от женщины перед ними. До их сознания едва дошло, что она обратилась к ним с вопросом. Они видели зрелище неземное и всё ещё находились во власти его красоты.

Глава одиннадцатая

Оленихи приносили оленят. Повсюду в зарослях Джоди видел тонкое кружево отпечатков их маленьких заострённых копыт. Куда бы он ни отправился – к провалу ли, за дровами ли в дубняк, что стоял к югу от скотного двора, к ловушкам ли, которые Пенни был вынужден ставить на хищных зверей, – он шёл, не отрывая глаз от земли, высматривая следы их передвижения. Обычно им предшествовали отпечатки копыт покрупнее, принадлежавшие оленихам. Однако оленихи были осторожны. Часто бывало так, что следы оленихи виднелись в одном месте – здесь мать кормилась одна, – а нетвёрдые следы оленёнка несколько поодаль: там, под надёжным прикрытием, дитя было в большей безопасности. Среди оленят было много двойняшек. Находя сдвоенную цепочку следов, Джоди едва сдерживал себя.

«Можно было бы оставить одного оленихе, а другого забрать себе», – думал он всякий раз.

Как-то вечером он попробовал заговорить об этом с матерью.

– У нас сейчас много молока, ма. Можно, я заведу себе оленёночка? Пятнистого оленёночка, ма. Можно?

– Нет, нельзя. О чём это ты говоришь – много молока? У меня капли лишней не остается от зари до зари.

– Он мог бы пить моё молоко.

– Ну да, будем откармливать какого-то оленёнка, а ты будешь расти худосочный. Ну что тебе в них, скажи на милость, в этих тварях, что шныряют вокруг день и ночь, дел у нас мало, что ли?

– Я хочу кого-нибудь. Хочу енота, только я знаю, еноты становятся злыми. Хорошо бы и медвежонка, только и они часто становятся злыми. Мне просто хочется… – Он наморщил лицо, так что веснушки на нём сплылись. – Мне просто хочется что-нибудь целиком своё. Чтоб кто-нибудь ходил за мной, был моим. – Он с трудом подбирал слова. – Кто-нибудь такой, на кого можно положиться.

Мать фыркнула.

– Ну, этого-то нигде не найдешь. Ни у зверей, ни у людей… Так вот, Джоди, я не позволю, чтобы ты донимал меня этим. Скажешь ещё раз «оленёнок», «енот» или «медвежонок» – и я угощу тебя метлой.

Пенни, сидя в углу, спокойно слушал этот разговор. Наутро он сказал:

– Сегодня мы пойдём добывать себе оленя, Джоди. Очень может быть, нам попадется оленёнок на лёжке. Смотреть на них, диких, пожалуй, такое же удовольствие, как и держать в неволе.

– Мы возьмём с собою собак?

– Только Джулию. С тех пор как её покалечил Топтыга, она ещё не выходила размяться. Охота не второпях пойдёт ей на пользу.

– Последняя-то оленина мигом пролетела, – сказала матушка Бэкстер. – А ведь вспомнить, так мы вон сколько её навялили! Повесь теперь в коптильне несколько окороков – вот и хорошо.

Её добродушие прибывало и убывало вместе с запасами съестного.

– Похоже, Джоди, ты стал наследником шомполки, – сказал Пенни. – Только не очень огорчайся, если она откажет и тебе.

Джоди думать не смел о том, чтобы выпрашивать её себе. Достаточно было просто пользоваться ею. Мать сшила из шкуры енота небольшую котомку. Он положил в неё дробь, пистоны и мох для пыжей, наполнил порохом рог.

– Я вот что надумал, мать, – сказал Пенни. – Мне надо в Волюзию, достать патронов. Лем дал к ружью всего несколько штук. И ещё мне хочется настоящего кофе. Этот дикий кофе мне просто осточертел.

– Мне тоже, – согласилась она. – А мне надо ниток и пачку иголок.

– Быки оленей, кажись, теперь кормятся ближе к реке, – продолжал он. – В той стороне видимо-невидимо следов. Мы с Джоди поохотимся в тех местах и, ежели добудем быка или двух, обменяем сёдла и окорока в Волюзии на то, что нам нужно. А потом можем навестить матушку Хутто.

Она нахмурилась.

– Ты закатишься в гости к этой дерзкой старухе и наверняка пропадёшь на два дня. Мне кажется, ты мог бы оставить Джоди со мной.

Джоди передернулся и посмотрел на отца.

– Мы вернёмся завтра, – сказал Пенни. – Как же Джоди научится охотиться и быть мужчиной, коли отец не будет брать его с собой и учить?

– Хорошая отговорка, – сказала она. – Просто вы, мужчины, любите бродяжничать вместе.

– Ну, тогда ты пойдёшь со мной на охоту, радость моя, а Джоди оставим дома.

Джоди так и прыснул со смеху. Ему представилась крупная фигура матери, как она ломится сквозь заросли, и он не мог сдержать себя.

– Ладно уж, идите, – сказала она и засмеялась. – Сделайте дело, да и с плеч долой.

– Ты сама же порою не прочь сбыть нас с рук, – сказал Пенни.

– Да, это моё единственное утешение, – подтвердила она. – Зарядите и оставьте мне дедушкино ружьё.

Старый Длинный Том, на взгляд Джоди, был более опасен для неё самой, чем для хищника, который посмел бы вторгнуться в их владения. Стрелок она была никудышный, а ружьё было так же ненадёжно, как и шомполка Пенни, но Джоди понимал, что её ободрит уже одно его присутствие. Он сходил за ружьём в сарай и принёс отцу для зарядки, радуясь тому, что она не потребовала себе его собственное, только что обретённое оружие.

Пенни свистнул старой Джулии, и они втроем – мужчина, мальчик и собака – вышли на восток. Было тёплое, влажное майское утро. Солнце насквозь пропекало заросли. Маленькие твёрдые листья карликовых дубов были как плоские тарелки, сдерживающие зной. Песок обжигал Джоди ноги сквозь подошвы башмаков. Несмотря на жару, Пенни шёл скорым шагом, и Джоди оставалось только следовать за ним. Джулия бежала впереди. Запахов дичи пока не было. Пенни остановился и обвёл глазами горизонт.

– Что ты видишь, па? – спросил Джоди.

– Ничего, и даже того меньше, сын.

Пройдя с милю к востоку от росчисти, он изменил направление. Неожиданно в великом множестве появились оленьи следы. Пенни всматривался в них, определяя их свежесть, размеры и пол животных.

– Вот это ходят вместе два больших быка, – сказал он наконец. – Они прошли здесь ещё до рассвета.

– Как ты видишь это по следам?

– Привычка.

Джоди почти не видел разницы между этими следами и другими отпечатками оленьих копыт. Пенни наклонился и обвёл следы пальцем.

– Ты же умеешь отличать самку от быка. У самки след заострённый и мелкий. Ну, а насколько след свежий, это всякий скажет: в старый след ветром надут песок. И ещё. Вот видишь, пальцы оленя растопырены, когда он бежит. И плотно сжаты, когда он идет. – Пенни указал собаке на свежий след: – Ату его, Джулия!

Джулия уткнулась в след своим длинным носом. След выходил из зарослей и вёл на юго-восток, в открытое пространство равнин, поросших голым падубом. Тут же виднелись и отпечатки медвежьих лап.

– Можно мне стрелять медведя, если подвернётся случай? – спросил Джоди.

– Медведя или оленя – всё едино. Только стреляй с уверенностью, что попадешь. Не трать дроби зря.

Идти по равнине было не трудно, зато солнце палило немилосердно. Заросли падуба кончились, за ними потянулся долгожданный сосновый бор. Здесь, в тени, было прохладно. Пенни указал на медвежий задир – ободранное когтями место на высокой сосне, на высоте человеческого плеча. Из него сочилась смола.

– Мне случалось видеть медведя за этим занятием, – сказал Пенни, – и не раз. Он встаёт на дыбы и начинает скрести когтями. Поворачивает голову набок и грызет и гложет. А потом становится к дереву спиной и трётся плечами о смолу. Некоторые говорят, это для того, чтобы его не жалили пчёлы, когда он лезет за мёдом, ну, а мне-то всегда казалось, что это у них вроде как похвальба. Вот и олень почти в точности так похваляется: трётся головой и рогами об молодое деревцо и так себя заявляет.

Джулия подняла нос, и они застыли на месте. Впереди обозначилось какое-то шевеление. Пенни дал знак Джулии «к ноге», и они поползли вперёд. Показалась поляна, и они остановились. Два близнеца-медвежонка, забравшись на стройную молодую сосенку, качались на ней, как на качелях. Деревцо было гибкое и высокое, и годовалые медвежата раскачивали его взад и вперёд. Джоди и сам раскачивался точно так же. На мгновение медвежата перестали быть медвежатами, а стали такими же мальчишками, каким был он сам. Его так и подмывало влезть на сосенку и покачаться с ними вместе. Под их тяжестью деревцо наполовину пригибалось к земле, затем распрямлялось и снова шло вниз, на другую сторону. Время от времени медвежата дружелюбно переговаривались между собой.

Джулия не удержалась и взлаяла. Удивлённые, медвежата приостановили игру и уставились с высоты сосны на людей. Они не были напуганы. Это была их первая встреча с человеком, и, подобно Джоди, они как будто не испытывали ничего, кроме любопытства, и лишь забавно наклоняли свои чёрные шерстистые головенки то на одну, то на другую сторону. Один вскарабкался повыше – не безопасности ради, а просто чтобы лучше видеть. Обняв одною лапою ствол, он с интересом глядел вниз. Его чёрные, бусинками, глаза ярко блестели.

– Ой, па! – сказал Джоди. – Давай поймаем одного.

Пенни и сам поддался было искушению.

– Они чуточку велики и, пожалуй, не приручнеют… – Он быстро опомнился. – Что это на нас нашло? Мать в два счета вытурит и его, и нас вместе с ним.

– Посмотри, как он косится на нас, па.

– Этот, наверное, злой. Из медвежат-близнецов один бывает ласковый, другой злой.

– Давай поймаем ласкового, ну прошу тебя, па.

Медвежата вытянули шеи, чтобы лучше видеть. Пенни отрицательно покачал головой.

– Пошли дальше, мальчуган. Нам охота, им игра.

Он не торопился догонять отца, пока тот вновь отыскивал олений след. Раз ему даже показалось, что медвежата хотят спуститься на землю, но они лишь перебирались с ветки на ветку и, поворачиваясь, следили за ним. Ему страшно хотелось потрогать их. Он рисовал в своём воображении, как они сидят на задних лапах и просят – так, по словам Оливера Хутто, делают обученные медведи; как они прикорнули у него на коленях, такие тёплые, мягкие, родные; как они спят в ногах его постели и даже, в особенно холодные ночи, залезают к нему под одеяло. Отец почти уже скрылся из виду. Он побежал за ним. Он поглядел через плечо и помахал медвежатам рукой. Они уставили в воздух свои чёрные носы, как будто воздух мог сказать им то, чего не могли сказать глаза, – кто были эти пришельцы. Потом он увидел их при первых признаках тревоги: они спустились по стволу на землю и дали тягу на запад среди поросли падуба. Он догнал отца.

– Ежели ты когда-нибудь выпросишь у матери позволения завести медвежонка, – сказал ему Пенни, – ты должен будешь достать совсем маленького, чтобы легко было обучать.

Эти слова вселяли надежду. Годовалые медвежата, пожалуй, и вправду были слишком велики, с ними трудно было бы справиться.

– Мне ведь тоже не с кем было играть, некого было приласкать, – продолжал Пенни. – Нас была такая куча детей. Ну, а потому как ни фермерство, ни проповедничество не очень-то вознаграждают за труды, наш отец, совсем как твоя мать, и слушать не хотел о том, чтобы кормить каких-нибудь животных. Хватало с него и того, что он набивал наши желудки. Ну, а потом он захворал и умер, и потому как я был старшим, мне пришлось заботиться о младших, пока они не подросли и не встали на ноги.

– Но ведь медвежонок небось мог бы прокормиться самостоятельно, так ведь?

– Ну да, цыплятами твоей матери.

Джоди вздохнул и вместе с отцом вновь обратился к оленьим следам. Олени повсюду держались вместе. Странно, подумалось Джоди, что быки могут быть так дружны весной и летом. Позднее, осенью, когда у них отрастут рога и они начнут бегать с оленихами, они станут отгонять оленят от матерей и яростно драться между собой. Один из быков был больше другого.

– Вот этот большущий, впору хоть верхом кататься, – сказал Пенни.

Сосновый бор переходил в хэммок. Здесь густо рос кендырь, вознося вверх свои жёлтые колокольчики. Пенни всматривался в многочисленные следы.

– Так вот, сын, – сказал он. – Тебе хотелось увидеть оленя. Мы с Джулией пойдём вперёд и сделаем круг, а ты полезай-ка вот на этот дуб и схоронись в ветвях. Ручаюсь, ты увидишь интересные вещи. Спрячь своё ружьё здесь в кустах, оно тебе не понадобится.

Джоди устроился на ветвях дуба, на половине его высоты. Пенни и Джулия исчезли. Под сенью дуба было прохладно. Лёгкий ветерок колыхал листву. Волосы Джоди взмокли. Он убрал волосы, падавшие ему на глаза, отёр лицо рукавом своей голубой рубашки и приготовился ждать.

Над зарослями царила тишина. Далеко-далеко пронзительно прокричал ястреб и смолк. Ни суеты птиц среди ветвей, ни перебегающих, кормящихся животных, ни гудения пчёл и насекомых. Был самый полдень. Всё живое отдыхало под палящими лучами солнца. Все, кроме Пенни и старой Джулии, которые пробирались сейчас где-то среди карликовых дубов и миртовых деревцов. Внизу, в кустарнике под ним, раздался треск. Он подумал, что это возвращается отец, и чуть не выдал себя быстрым движением. Послышалось блеяние. Из-под прикрытия нескольких низких карликовых пальм выходил оленёнок. Должно быть, он всё время был там, и Пенни знал это. Джоди затаил дыхание.

Через пальмы перескочила олениха. Оленёнок подбежал к ней, шатаясь на нетвёрдых ногах. Олениха опустила голову, издала тихий приветственный звук и стала лизать его маленькую нетерпеливую мордочку. Глаза да уши – казалось, только это и было видно на ней. Оленёнок был весь пятнистый. Джоди ещё ни разу не доводилось видеть такого молодого. Олениха вскинула голову, потянула воздух своими широкими ноздрями. Чуждый дух ощущался в нем, дух человека, врага. Она взбрыкнула и обежала вокруг дуба. Она обнаружила человеческие и собачьи следы, прошла по ним взад и вперёд, вскидывая голову через каждые несколько шагов. Затем остановилась и прислушалась, навострив уши над большими блестящими глазами.

Оленёнок заблеял. Олениха успокоилась. Казалось, её удовлетворило, что опасность пришла и ушла. Оленёнок ткнулся носом в её набухшее вымя и начал сосать. Он толкал вымя буграстой головой и быстро-быстро вертел коротеньким хвостиком в упоении обжорства. Однако олениху ещё что-то тревожило. Она бросила детёныша и двинулась прямо к дубу. Хотя сучья внизу скрывали от него землю, Джоди всё же мог разглядеть, что она проследила его запах вплоть до самого ствола дуба и теперь, подняв голову, пыталась определить его местонахождение. Её нос прослеживал запах его рук, кожаных башмаков и пота на его одежде так же безошибочно, как человек прослеживает взглядом тропу, обозначенную зарубками на деревьях. Оленёнок шёл за ней в жадном поиске тёплого молока. Внезапно олениха круто повернулась на месте и ударом копыт сбила оленёнка с ног, так что он кубарем отлетел в кусты. Перескочив через них большим прыжком, она умчалась прочь.

Джоди слез с дуба и побежал к тому месту, куда откатился оленёнок. Его там не было. Он тщательно осмотрел землю. Отпечатки крошечных копыт скрещивались и перекрещивались, и он не мог отличить один след от другого. Безутешный, сел на землю поджидать отца. Пенни вернулся вспотевший, с раскрасневшимся лицом.