Текст книги "Пригоршня скорпионов, или Смерть в Бреслау"

Дрезден, понедельник 17 июля 1950 года, половина седьмого вечера

В сквере около Японского дворца неподалеку от Карл-Маркс-плац было полным-полно людей, собак и колясок с голосящими младенцами. Те, кому удалось занять скамейку в тени, могли считать, что им крупно посчастливилось. К таким счастливцам принадлежали директор психиатрической клиники Эрнст Беннерт и пожилой мужчина, углубившийся в чтение газеты. Сидели они на противоположных концах скамейки. Пожилой не выказал ни малейшего удивления, когда Беннерт вполголоса принялся что-то говорить самому себе. Однако когда к ним подошла молодая женщина, ведущая за руку малыша, и спросила, может ли она сесть здесь, оба мужчины взглянули друг на друга и почти что согласным дуэтом объявили ей, что нет. Она отошла, возмущенно бормоча что-то о вредности стариков, а Беннерт моментально продолжил свой монолог. Пожилой мужчина до конца выслушал его, после чего опустил газету, которую читал, открыв изуродованное шрамами лицо, и тихо поблагодарил врача.

* * *

Фрагмент секретного донесения агента М-234 разведки США в Дрездене, 7 мая 1945 года:

«…во время бомбардировки Дрездена погиб также… бывший глава криминального отдела полиции в Бреслау, а впоследствии заместитель начальника внутреннего отдела абвера Эберхард Мок. Им занимался агент GS-142, из донесений которого следует, что Мок в 1936–1945 годах каждые два месяца приезжал в Дрезден и навещал своего родственника Герберта Анвальдта, который лечился в разных больницах. В соответствии с информацией, полученной агентом GS-142, Анвальдт с 1936 года находился в психиатрической лечебнице на Мариен-аллее. При ликвидации лечебницы, которую в феврале 1940 года произвело СС, Анвальдт не разделил судьбу остальных пациентов, расстрелянных где-то в лесу в окрестностях деревни Розендорф, но был переведен в госпиталь для ветеранов войны на Фридрихштрассе. В официальной больничной карте имеется фиктивная запись об участии Анвальдта в кампании против Польши. Псевдоветеран пережил бомбардировку Дрездена в госпитале. С марта этого года он снова находится в лечебнице на Мариен-аллее. Агенту GS-142 не удалось установить степень родства Анвальдта и Мока, поскольку сведения, сообщенные больничным персоналом, носят скандальный характер на уровне домыслов и сплетен: по причине частых посещений одни утверждали, что Анвальдт является незаконным, сыном Мока, другие – что его любовником».

Дрезден, того же 17 июля 1950 года, полночь

Директор Беннерт в полной тишине спускался по боковой лестнице; ею пользовались только при учебных эвакуациях, которые стали устраивать в последнее время, но, к счастью, не слишком часто. Луч фонарика прорезал густую тьму. Эта узкая лестница со времени бомбардировки города наполняла его пронизывающим страхом. В тот незабываемый тринадцатый день февраля 1945 года, когда раздался взрыв первой бомбы, Беннерт бежал по этим ступеням в подвал, превращенный в бомбоубежище. Он выкрикивал имя дочки, тщетно ища ее взглядом среди тех, кто толпился на лестнице. Его крик тонул в грохоте разрывов и воплях больных.

Беннерт отогнал страшные воспоминания и открыл дверь, выходящую в больничный парк. За ней стоял майор Махмадов. Он жизнерадостно хлопнул Беннерта по плечу и пошел наверх. Через минуту шаги его стихли. Беннерт не запер дверь на ключ. Он потихоньку плелся вверх по лестнице. На площадке он выглянул в окно. Через залитый лунным светом газон шел пожилой мужчина в мундире. Беннерт до самой смерти не забудет эту походку. Он как будто вновь услышал взрывы бомб, завывания больных и как будто вновь увидел в это окно пожилого мужчину с искрами в волосах и обожженным лицом, который нес его потерявшую сознание дочку.

Санитар Юрген Копп устроился за столом с двумя коллегами, Франком и Фогелем, и быстренько сдал карты. Весь младший персонал больницы с неподдельной страстью резался в скат. Копп объявил вини и зашел с крестового валета, чтобы выбрать масть. Но не успел он даже собрать взятку, как раздался нечеловеческий вой, доносящийся с другой стороны темного двора.

– Кто это так дерет глотку? – полюбопытствовал Фогель.

– Анвальдт. У него только что загорелся свет, – рассмеялся Копп. – Видать, опять обнаружил таракана.

Копп был прав, но только отчасти. Кричал действительно Анвальдт, но вовсе не из-за таракана: у него в палате по полу шествовали, смешно подрагивая длинными хвостами, четыре крупных черных пустынных скорпиона.

Спустя пять минут

Скорпионы ползали по форменным галифе и по обильно заросшим, мохнатым рукам. Один скорпион задрал брюшко и взобрался на подбородок. Он покачнулся на полуоткрытых губах и остановился на пологом склоне пухлой щеки. Другой, исследовав ушную раковину, пробирался сквозь заросли густых черных волос. Еще один быстро бежал по полу, словно спасаясь от лужи крови, вытекшей из перерезанного горла майора Махмадова.

Берлин, 19 июля 1950 года, восемь вечера

Анвальдт проснулся в темной комнате и уперся взглядом в белый потолок, на котором плясали отблески воды. Он поднялся и нетвердым шагом подошел к окну. Внизу текла река. На парапете набережной сидела нежно обнявшаяся парочка. Вдали были видны огни большого города. Откуда-то Анвальдт знал этот город, но память отказывалась подчиняться. Успокаивающие средства снизили до нуля скорость ассоциаций. Он огляделся. На сером полу лежала желтая полоса света из приоткрытой двери. Анвальдт настежь распахнул ее и вошел в Почти пустую комнату. Ее суровую аскетическую обстановку составляли стол, два стула и плюшевый диван. На полу и на диване валялись предметы туалета. Анвальдт заинтересовался ими и мысленно разделил их на принадлежащие лицам разного пола. Из его анализа следовало, что мужчина, разбросавший свою одежду, должен быть в кальсонах и одном носке, а женщина – в одних чулках. Он перевел взгляд, увидел пару, сидящую за столом, и порадовался точности своего анализа. Ошибся он ненамного: на пухленькой блондинке действительно были только чулки, а на старике с багровым изуродованным лицом в шрамах – кальсоны. Анвальдт всматривался в него и в очередной раз проклял слабую свою память. Он перевел взгляд на середину стола и припомнил частый мотив древнегреческой литературы – anagnorismos, мотив узнавания. Запах, локон, какой-нибудь предмет давали толчок целой цепи ассоциаций, возвращали чертам стертое сходство, восстанавливали давние ситуации. Глядя на шахматную доску на столе, Анвальдт напряг тетиву памяти и пережил свой собственный anagnorismos.

Берлин, того же 19 июля 1950 года, одиннадцать вечера

Анвальдт проснулся в пустой комнате, на плюшевом диване. Девица вместе со своим изысканным, хоть и несколько скудным туалетом исчезла. Возле дивана сидел старик, неловко держа в ладонях чашку с бульоном, над которой поднимался пар. Анвальдт приподнялся и выпил полчашки.

– Вы не дадите мне сигарету? – спросил он на удивление сильным, звучным голосом.

– Сынок, говори мне «ты». – Старик протянул Анвальдту серебряный портсигар. – Слишком много мы пережили вместе, чтобы тратить время на брудершафты.

Анвальдт упал на подушку и сделал глубокую затяжку. Не глядя на Мока, он тихо произнес:

– Зачем ты меня обманул? Натравил меня на барона, хоть это не остановило езидов и они все равно продолжали мстить. Зачем ты натравил меня на моего отца?

– Не остановило езидов, говоришь? Что ж, ты прав. Но откуда я мог тогда это знать? – Мок закурил следующую сигарету, хотя предыдущая еще дымилась в пепельнице. – Помнишь ту душную июльскую ночь в борделе мадам Ле Гёф? Жаль, что я не поставил тебя перед зеркалом. Знаешь, кого бы ты увидел? Эдипа с вырванными глазами. Я ведь не верил, что ты ускользнешь от езидов. Спасти тебя от них я мог двумя способами: либо дать тебе надежду и изолировать, хотя бы на некоторое время, либо самому убить тебя и тем самым избавить от турецких скорпионов. Что бы ты предпочел? Ты сейчас в таком душевном состоянии, что скажешь мне: я предпочел бы тогда погибнуть… Я прав?

Анвальдт закрыл глаза и плотно сжал веки, пытаясь преградить путь слезам.

– Интересная у меня жизнь… Один отдает меня в приют, другой – в психушку. И еще утверждает, что это для моей же пользы…

– Герберт, рано или поздно ты все равно бы оказался в дурдоме. Так утверждает доктор Беннерт. Но вернемся к нашей теме. Я подговорил тебя убить барона, чтобы изолировать тебя, – еще раз соврал Мок. – Я не верил, что ты ускользнешь от езидов. Но зато я знал, что, убив барона, ты будешь в относительной безопасности. И еще я знал, что нужно сделать, чтобы ты не получил большого срока. Я думал: тюремные стены защитят Анвальдта, а у меня будет время поймать Эркина. Потому что единственным твоим спасением была ликвидация Эркина.

– Ну и как? Ты ликвидировал его?

– Да, окончательно и бесповоротно. Он просто погиб, а его святой дервиш считал, что он выслеживает тебя. Он так и считал до недавнего времени, но теперь снова послал мстителя, который сейчас лежит в твоей палате в дрезденской клинике доктора Беннерта. И опять у тебя есть немного времени…

– Ладно, Мок, сейчас ты меня спас. – Анвальдт поднялся с дивана и отхлебнул еще бульона. – Но придет следующий езид… доберется до Форстнера либо до Мааса…

– До Форстнера он уже не доберется. Наш дорогой Макс погиб в Бреслау вследствие жуткого Несчастного случая: его размозжило лифтом. – Лицо Мока вдруг еще сильней побагровело, а шрамы побелели. – И вообще, о чем ты думаешь? Я оберегаю тебя изо всех сил, а ты только и думаешь о проклятии. Если тебе неохота жить, вот тебе пистолет, можешь застрелиться. Но только не здесь, потому что тогда ты раскроешь квартиру штази, предназначенную для конспиративных встреч. Как ты думаешь, почему я тебя оберегаю?

Ответа на этот вопрос у Анвальдта не было, а Мок хотел сменить тему.

– А с тобой что было? – Анвальдт не боялся менять тему. – Как ты оказался в штази?

– Эта организация охотно принимала высших офицеров абвера, куда я перешел в конце тридцать четвертого. Я ведь говорил тебе о своем переходе в одно из посещений Дрездена.

– Черт, долго я, однако, просидел в этом Дрездене, – горько улыбнулся Анвальдт.

– Дело в том, что все эти годы не было возможности уехать в какое-нибудь безопасное место… От Беннерта я знал, что из болезни ты выкарабкался…

Анвальдт резко вскочил, выплеснув остатки бульона из чашки:

– О Беннерте-то я не подумал… Ведь он же все обо мне знает…

– Не бойся. – Изуродованное лицо Мока выражало стоическое спокойствие. – Беннерт ни слова никому не скажет. У него по отношению ко мне долг благодарности. Я вытащил его дочку из-под развалин. Вот памятка об этом. – Он дотронулся до своего лица. – Рванула неразорвавшаяся бомба, и горящий толь с крыши слегка опалил мне физиономию.

Герберт потянулся и выглянул в окно: на улице милиционеры тащили какого-то пьяного. Ему стало не по себе.

– Мок, но ведь теперь милиция возьмет меня за убийство этого турка, труп которого лежит в моей палате у Беннерта!

– Вовсе нет. Завтра мы с тобой будем в Амстердаме, а через неделю – в Штатах. – Мок великолепно владел собой. Он достал из кармана крохотный листок, заполненный цифрами: – Это шифровка от генерала Джона Фицпатрика, высокопоставленного функционера ЦРУ. Абвер стал для меня пропуском в штази, а штази – пропуском в ЦРУ. Знаешь, каково содержание этой шифровки? «Выражаю согласие на приезд в США мистера Эберхарда Мока с сыном». – Мок расхохотался. – Поскольку документы у тебя на фамилию Анвальдт, а делать новые времени у нас нету, ты пойдешь как мой внебрачный сын… Однако «внебрачному сыну» было вовсе не до смеха. Нет, он чувствовал радость, но ее несколько портило угрюмое, печальное удовлетворение, как после убийства заклятого врага.

– Теперь-то я знаю, почему ты меня все время оберегал. Тебе хотелось иметь сына…

– Ни черта ты не знаешь. – Мок изобразил возмущение. – Тоже мне, психолог хренов. Просто я слишком глубоко залез в это дело и боюсь не столько за тебя, сколько за себя. Я очень ценю свое брюхо и не желаю превращать его в домик для скорпионов.

Но оба они не верили этому.

XVIII

Нью-Йорк, суббота 14 марта 1951 года, четыре часа ночи

В отеле «Челси» на Пятьдесят пятой улице в этот предутренний час было тихо и сонливо. Проживали здесь в основном постоянные клиенты: коммивояжеры и страховые агенты, которые в будние дни рано ложились спать, чтобы на следующее утро явиться на работу без песка в глазах и без несвежего алкогольного выхлопа.

Из этого дружно соблюдаемого распорядка выбивался постоялец с шестнадцатого этажа, снимающий большие трехкомнатные апартаменты. Его считали писателем. По ночам он работал за большим письменным столом, утром отсыпался, во второй половине дня куда-то выходил, а вечерами частенько развлекался в дамском обществе. Сегодняшний вечер затянулся до трех ночи. Именно в это время из номера «писателя» вышла усталая девица в темно-синем платьице с матросским воротником. Прежде чем закрыть дверь, она послала внутрь апартаментов воздушный поцелуй и направилась к лифту. Краем глаза она заметила двух мужчин, идущих навстречу ей по длинному гостиничному коридору. Поровнявшись с ними, она вздрогнула. У одного из них было страшное, в жутких шрамах, лицо Франкенштейна, у второго глаза горели фанатичным огнем. Оказавшись в обществе сонного лифтера, девица с облегчением вздохнула.

Мужчины подошли к номеру 16 F. Мок деликатно постучал. Дверь приоткрылась, и появилось лицо старика. Анвальдт схватился за дверную ручку и с силой рванул ее на себя. Голова старика оказалась зажатой между дверью и косяком, на пораненной ушной раковине показалась кровь. Собираясь закричать, старик открыл рот, который тут же был заткнут носовым платком. Анвальдт отпустил дверь. Старик стоял в прихожей и вытаскивал изо рта импровизированный кляп. Пораненные ушные раковины вспухали прямо на глазах. Анвальдт нанес резкий удар. Кулак пришелся по уху. Старик упал. Мок закрыл дверь, взял старика за шиворот, затащил в комнату и усадил в кресло. Два глушителя внимательно и строго смотрели на сидящего.

– Одно движение, попытка крикнуть – и ты подохнешь. – Анвальдт старался сохранять спокойствие.

Мок тем временем проглядывал книжки, стоящие на письменном столе. Внезапно он повернулся и с издевкой взглянул на беззащитного владельца номера:

– Ну что, Маас, у тебя все еще стоит? Как вижу, ты все так же любишь гимназисточек?

– Я не понимаю, о чем вы говорите. – Маас ощупывал пылающее ухо. – Вы меня с кем-то путаете. Меня зовут Джордж Мейсон, я преподаю семитские языки в Колумбийском университете.

– Мы изменились, Маас. Меня, Мока, скальпировал горящий тол, упавший с крыши, а Герберт Анвальдт малость растолстел от клецок – любимого блюда в дурдоме. – При этом Мок неспешно перекладывал бумаги на столе. – А у тебя обвисли брыли и выпали остатки когда-то красивых кудрей. Но темперамент у тебя остался прежним, да?

Спрошенный молчал, но глаза у него заметно округлились. В страхе он открыл рот, но крикнуть не успел. Мок крепко прижал его руки к подлокотникам кресла, а Анвальдт молниеносно заткнул ему рот носовым платком. Минуты через две испуганные глаза Мааса уже не пылали так яростно. Анвальдт вытащил кляп и спросил:

– Маас, почему ты выдал меня турку? Когда он тебя перекупил? Почему ты не сохранил верности барону фон дер Мальтену? Он был бы благодарен тебе и заплатил бы столько, что тебе до конца жизни не нужно было бы заниматься репетиторством… Хотя тебе нравилось давать уроки… Особенно порочным гимназисткам…

Маас схватил стоявшую на столе бутылку «Джека Дэниэлса» и сделал изрядный глоток прямо из горлышка. Лысина у него была вся в мелких капельках пота.

– Что, по-твоему, Анвальдт, важней всего на свете? – Маас не стал больше изображать, будто не знает их. Ответа он не ждал. – Истина. Но что тебе истина, если ты проклинаешь по ночам свое пылающее мужское естество, если колыхание бедер прошедшей мимо самочки мгновенно рушит искусно выстроенные тобой пирамиды вытекающих один из другого выводов и незыблемые этажи силлогизмов? Покой ты обретешь только тогда, когда самые уважаемые научные журналы возжелают твои статьи, а роскошные нимфы – твой фаллос, которым ты еженощно порабощаешь их… Переживал ли ты когда-нибудь такое, Анвальдт? А я вот пережил шестнадцать лет назад в Бреслау, когда Кемаль Эркин за элементарную экспертизу присылал мне никому не известные манускрипты, а ко мне в постель – покорных гурий. Да, я знаю, что они меня не любили и даже не испытывали желания, ну и что из того? Достаточно, что они ежедневно исполняли все мои прихоти. Обеспечивали мне возможность спокойной работы. Благодаря им я мог освободиться от безжалостного и капризного владыки, укрывающегося в моих чреслах. Не думая о нем, я занялся наукой. Издал рукопись, считавшуюся погибшей, и это открытие принесло мне мировую славу. Когда, получив от Эркина огромную сумму и фотокопию этой рукописи, я бежал из Бреслау, то был уверен, что любая кафедра ориенталистики широко распахнет передо мной двери. – Маас выпил еще глоток виски и чуть поморщился. – Я выбрал Нью-Йорк, однако вы и здесь отыскали меня. Но ответьте мне – зачем? Неужели ради примитивной мести? Ведь вы же европейцы, христиане… Разве вы забыли заповедь о прощении?

– Ошибаешься, Маас. У нас с Анвальдтом очень много общего с езидами, а если уж конкретно, то после того, что мы пережили, мы верим в силу фатума. – Мок открыл окно и всматривался в огромную неоновую рекламу сигарет «Кэмел». – А ты, Маас, веришь в предопределение?

– Нет… – Маас рассмеялся, демонстрируя белоснежные зубы. – Я верю в случайность. Это благодаря ей моя ученица познакомила меня с Эркином, и благодаря все той же случайности я раскрыл, Анвальдт, твое происхождение…

– И опять ты ошибаешься, Маас. – Мок удобно уселся в кресле и раскрыл папку. – Сейчас я докажу тебе, что фатум вовсе не выдумка. Помнишь два последних пророчества Фридлендера? Первое из них в твоем переводе звучало так: arar – «разрушение», chawura – «рана», makak – «гноиться», afar – «развалины», schamajim – «небо». Это пророчество относилось ко мне. Makak – это всего-навсего моя фамилия, Мок. Пророчество исполнилось. Погиб капитан абвера, родился офицер тайной коммунистической полиции штази майор Эберхард Мок. Другое лицо, другой человек, та же фамилия. Предназначение… А теперь, Маас, взгляни на второе пророчество. Оно звучит: jeladim – «дети», akkrabbim – «скорпионы», amok – «белый», chol – «песок» или chul – «вертеться, падать». Я предполагал, что пророчество это относится к Анвальдту (jeladim по звучанию похоже на «Анвальдт»). И оно почти что исполнилось. В психиатрической больнице появился майор штази, огромный узбек, с карманами, полными скорпионов, чтобы свершить тайную миссию. Анвальдт должен был погибнуть среди белых стен (amok – белый), в комнате, в окнах которой стоят решетки (sewacha – решетка), с животом, наполненным вертящимися скорпионами (chul – вертеться). Однако я иначе интерпретировал это пророчество и изменил предопределение. Языковую экспертизу произвел Анвальдт, который за годы, проведенные в лечебнице, стал очень неплохим знатоком семитских языков. И узбек остался вместе со своими пустынными братьями в дрезденской лечебнице… – Мок медленно расхаживал по комнате, гордо выпятив грудь. – А теперь взгляни, Маас. Я и есть предопределение, судьба. И твоя тоже. Хочешь узнать мое истолкование последнего пророчества? Ну так слушай: amok – это «Маас», ну а дальше jeladim – «дети», akrabbim – «скорпионы», chul – «падать». «Дети», «скорпионы», «падать» – вот предсказание твоей смерти. – Мок стоял посреди комнаты, вознеся руки над головой. Застыв в этой позе языческого жреца, он торжественным голосом возвестил: – Я, Эберхард Мок, неумолимый фатум, я, Эберхард Мок, надвигающаяся смерть, вопрошаю тебя, сын мой, что предпочитаешь ты: упасть на улицу с этого этажа или умереть от укусов этих маленьких скорпионов, еще детей, скорпионьих детей, но уже несущих в своих жалах смертоносный яд?

Мок сделал отчетливое ударение на словах «упасть» и «скорпионьих детей». Маас не понял, о каких скорпионах идет речь, но Анвальдт раскрыл небольшой медицинский ящик. Маленькие черные скорпиончики шевелили клешнями и изгибали хвосты, пытаясь выбраться из ящика. В ушах звучал давно не слышанный им немецкий язык. Шелестел и вздрагивал глагол ausfallen – «упасть». Он двинулся к открытому окну. В темноте ночи неоновый курильщик на рекламе затягивался и ритмично пускал кольцо за кольцом.