Текст книги "Великая. История «железной» Маргарет"

Чем внимательнее я читала законопроект, тем более опасным он выглядел для Соединенного Королевства. Закрытый общественный опрос, проведенный партией в ноябре 1976 г., подтвердил мое мнение о взглядах электората на делегирование власти. Мнение шотландцев сильно разнилось: планы правительства на делегирование власти нашли поддержку лишь среди 22 %, меньше, чем наши (26 %), и даже меньше, чем пункт «никаких изменений» (23 %). Лишь 14 % приветствовали независимость. Влекущее столь серьезные последствия конституционное изменение требовало гораздо большей общественной поддержки.

В ноябре – декабре 1976 г., перед тем как законопроект предстал на втором чтении в парламенте, в теневом кабинете прошли четыре долгих заседания о том, издавать или нет «кнут» с тройным подчеркиванием. Мы больше не могли скрывать свою позицию. Кроме подавляющего большинства парламентской фракции консерваторов, большая часть теневых министров были настроены против делегирования власти на тех условиях, которые озвучивались в Белой книге.

Но среди его сторонников укоренилась вера, что делегирование власти позволит избежать требования независимости, и даже те, кому законопроект откровенно не нравился, боялись показаться антишотландски настроенными. В конце концов, на долгом заседании, закончившемся глубокой ночью 2 декабря, мы решили при категорическом несогласии меньшинства, включающего Бьюкенена-Смита, что мы выскажемся против законопроекта и представим «кнут» с тройным подчеркиванием.

А. Бьюкенен-Смит подал в отставку с поста теневого министра по вопросам Шотландии вместе с М. Рифкиндом. Еще четыре теневых министра хотели уйти, но я отказалась принять их отставку и даже позволила одному из них высказаться против нашей линии в дебатах и голосовать за правительство. Ни один партийный лидер не мог бы сделать большего. Чтобы заменить Бьюкенена-Смита, я перевела Тедди Тейлора, чьи патриотизм и здравость суждений были очевидны для меня, из департамента торговли на пост теневого министра по делам Шотландии.

Трудно сохранить твердость духа, когда нужно выступать с передней скамьи, зная, что на дебатах и, возможно, при голосовании на твоей собственной стороне будет раскол. Речь, с которой я выступила в понедельник 13 декабря, соответствовала тому духу, который я любила. Я мало говорила о наших предложениях, лишь вскользь упомянув наше обязательство по отношению к ассамблее Шотландии, зато многое сказала о внутренних противоречиях и непоследовательности законопроекта. В конце дебатов двадцать семь консерваторов, включая Хита и Уокера, воздержались. Пятеро, включая Бьюкенена-Смита, Рифкинда и Грэя, проголосовали за правительство.

Но лейбористы тоже разделились: двадцать девять из них воздержались, а десять отдали свои голоса нам. Таким образом, на втором чтении большинство в сорок пять голосов замаскировало и сильное недовольство лейбористов, и наше по вопросу, которому предстояло снова всплыть на поверхность. В ходе дебатов премьер-министр намекнул, что планирует провести референдум в Шотландии и в Уэльсе, что оказалось фатальным для всей затеи с делегированием власти.

Непонятно, как могли дальше развиваться события. 17 марта 1977 г. правительство отказалось выставить на голосование наше предложение перенести следующие парламентские дебаты о государственных расходах из страха, что парламентские лейбористы левого крыла потерпят поражение. Я немедленно охарактеризовала это почти неслыханное нарушение законной процедуры как «бесчестное поражение». Мы положили под сукно предложение выразить недоверие к правительству. В случае успеха оно привело бы к парламентским выборам. Мне казалось, что оно привело бы к успеху. В своей речи, произнесенной в Центральном совете в Торки в ту субботу, я предупредила партию о неминуемой предвыборной кампании.

Это было время напряженного маневрирования между партиями и партийными органами. Я отказалась в этом участвовать. Дэвид Стил, лидер Либеральной партии, дал понять, что он был готов сохранить лейбористов у власти, если условия и обстоятельства покажутся благоприятными. Возникали два важных вопроса, на которые либералы должны были ответить. Возьмут ли они на себя вину за то, что они удержали у власти непопулярное правительство? Или им поставят в заслугу смягчение правительственной политики? Я лично не верила, что они подпишут этот пакт с правительством без создания формальной коалиции, то есть присутствия нескольких либералов в кабинете министров, но было трудно представить, что левое крыло Лейбористской партии сможет с этим смириться. Мой анализ политической ситуации был в целом верен, но я не учла важный элемент: тщеславие. Хотя либерально-лейбористский пакт принес либералам много вреда, а Джиму Каллагену немало пользы, он подарил представителям Либеральной партии иллюзию собственной значимости.

За несколько часов до того как я должна была вынести в парламент вотум недоверия правительству, мне сказали, что либералы поддержат правительство. Действие соглашения предполагалось до конца парламентской сессии. Либералы не входили в правительство, но поддерживали связь с отдельными министрами и посылали своих представителей на совещательные заседания. Правительство давало согласие на прямые выборы в европейскую ассамблею и делегирование полномочий, обещало провести либеральный законопроект об отсутствии постоянного места жительства и согласилось ввести ограничения в законопроект об организациях труда производственных рабочих в местных органах власти. Это был жалкий список приобретений.

Потерпев поражение, мы ждали обвинений со стороны прессы и наших сторонников. Все это лишило меня воодушевления, но выступить я была должна. Ангус Мод помог мне с написанием черновика. Мы решили сделать речь короткой. По сути, она была слишком короткой. Кроме того, она была написана, когда казалось, что мы стоим на пороге парламентских выборов, и позитивные заявления о нашей политике выглядели важнее критики в адрес правительства. В прессе речь получила наихудший прием из всего, когда-либо мной произнесенного. Конечно, если бы я прочла вестминстерский телефонный справочник, а мы в итоге победили, никто бы не беспокоился. Увы, в политике, как и в жизни, «если» не приносит утешения. Но когда я приехала домой на Флуд-стрит поздно ночью, сильнее всего меня угнетало не то, как плохо приняли мою речь в парламенте, и даже не то, что правительство завоевало большинство голосов с преимуществом в двадцать четыре голоса. Угнетал меня тот факт, что после всех наших усилий шанс развернуть Британию казался не ближе, чем раньше.

Глава 10
Разрядка или поражение?

Перевод Резницкая Т.В.

Внешняя политика и зарубежные поездки, 1975 – 1979

Первой крупной политической проблемой, с которой я столкнулась, став лидером консерваторов, был референдум о членстве Британии в ЕЭС, обещанный лейбористами в оппозиции и ставший для них способом сохранить единство партии. Я бы предпочла столкнуться с чем-нибудь другим. Проблема Европы была сильной темой Теда. Он считал своим достижением то, что Британия была принята в ЕЭС, и теперь, когда он потерял лидерство, было естественно, что он займется этим вопросом с еще большим азартом.

Мой энтузиазм в этом направлении был много меньше. Но я искренне верила, что было бы глупо покинуть Сообщество; я полагала, что оно обеспечивает экономическую связь с другими странами Западной Европы, что было стратегически важно; и кроме того, я приветствовала расширенные возможности для торговли, которые давало членство в ЕЭС. Однако я не рассматривала европейский вопрос как краеугольный камень своей политики. Не думаю, что высокопарная риторика о европейской судьбе Британии (оставим в стороне европейскую идентичность) действительно имела смысл, хотя иногда я слегка использовала ее с трибуны. Поэтому я довольна, что Тед взял на себя главную публичную роль с нашей стороны в кампании о референдуме и что Уилли был консервативным вице-председателем «Британии в Европе», организации в поддержку членства в ЕЭС, созданной в сотрудничестве с парламентскими лейбористами и либералами, в которой президентом был Кон О’Нил, а позднее Рой Дженкинс.

Палата общин приняла предложение о проведении референдума большинством голосов 312 против 248. Но именно исход дебатов в среду 9 апреля по существенному вопросу о продлении членства в ЕЭС стал предзнаменованием грядущих событий: 396 «да», 170 «нет». С этого момента и до 5 июня, на которое был назначен референдум, мощь деловых кругов, руководство обеих партий и истеблишмент объединились, превознося достоинства членства в Сообществе и нагнетая страх безработицы, предупреждая о третьей мировой войне и высмеивая противоестественный союз левых лейбористов и реакционных тори, поддерживающих «нет» по европейскому вопросу. Кампания за членство в ЕЭС была хорошо организована и хорошо спонсирована, в немалой степени благодаря усилиям Ал. МакАлпайна. При всех разговорах о «великих дебатах» на самом деле это была борьба Давида и Голиафа, в которой победил Голиаф.

Для меня самым неприятным во всем этом был оппортунизм лейбористских лидеров. «Повторные переговоры» об условиях вступления Британии, завершенные в марте на Европейском Совете в Дублине, где было принято соглашение об особом «финансовом механизме» для защиты Британии от слишком тяжелого финансового бремени, были просто несерьезными: механизм никогда не был запущен, так что не принес ни одного пенни. И все же буклеты, разосланные правительством в каждый дом, не передавали скепсиса по поводу Европы, который лейбористы, особенно министр иностранных дел Каллаген, использовали во время предвыборной кампании в парламент.

Я надлежащим образом запустила консервативную кампанию в поддержку Общего рынка в отеле «Сэнт-Эрмин», на пресс-конференции, где председательствовал Тед Хит, и даже назвала себя «учеником, говорящим прежде учителя». Я выступала в своем избирательном округе и где-то еще. Накануне голосования я опубликовала статью в «Дэйли Телеграф». Мне казалось, что я приняла должное участие в кампании. Но другие не разделяли этой точки зрения. Меня критиковали в прессе, «Сан», например, писала: «Потерялась лидер Консервативной партии. Откликается на имя Маргарет Тэтчер. Мистически исчезла с кампании по проведению референдума одиннадцать дней назад. С тех пор нигде не была обнаружена. Нашедшего просим разбудить ее и напомнить, что она подводит нацию в роли лидера оппозиции».

Итог референдума не был сюрпризом, 67 % проголосовало за и 33 % против. Менее предсказуемы были последствия на политической арене в целом. Результат нанес удар по левому крылу Лейбористской партии; а Гарольд Вильсон использовал все это как хитрый тактический ход, чтобы передвинуть Тони Бенна с поста министра промышленности в министерство энергетики, где его возможности нанесения вреда были ограниченны. Среди консерваторов, естественно, Тед и его друзья завоевали наибольшие аплодисменты; я сама воздала ему честь в парламенте. Он не сделал ответного жеста.

Вскоре пресса пестрила отчетами о встрече Теда со мной на Уилтон-стрит, но они были поданы таким образом, что наводили на мысль, что я не сделала ему серьезного предложения присоединиться к теневому кабинету. Эти истории сопровождались предположениями, что теперь он намеревается использовать позицию, завоеванную во время кампании для референдума, чтобы снова вернуться, предположительно за мой счет, к власти. Амбиции Теда были его личным делом. По крайней мере подлинные факты о встрече на Уилтон-стрит должны были быть известны. Поэтому я рассказала о ней Дж. Хатчинсону из «Таймс», он не был моим сторонником, но был честным журналистом, и сообщение появилось в прессе.

Надежды Теда поддерживали две вещи. Во-первых, я не могла не знать, что всевозможные хорошо проинформированные комментаторы предсказывали, что мое пребывание в роли лидера долго не продлится, что меня не будет к Рождеству. Во-вторых, усиливающийся экономический кризис, в котором Британию совместно топили вчерашняя финансовая безответственность правительства Хита и сегодняшняя антипредпринимательская политика правительства Вильсона, мог в результате привести к созданию национального правительства, на которое рассчитывал Тед. Кроме того, возможное введение пропорционального представительства могло надолго удержать центристскую коалицию у власти, а людей вроде меня в стороне от нее.

Фактически шансов на это было меньше, чем воображали комментаторы. Дело было не просто в том, что я не собиралась отказываться от позиции лидера, ни даже в том, что парламентские тори не были готовы принять возвращение Теда. Не было и надежды на то, что такой проницательный и самоуверенный политик, как Гарольд Вильсон, отойдет в сторону, чтобы дать самонадеянным фигурам, которых он презирал, свободу действия для устранения проблем Британии. На это он пошел бы только на своих условиях и в удобное для себя время, что впоследствии и произошло.

Одним из первых иностранных государственных деятелей, с которым я встретилась, став лидером консерваторов, был Генри Киссинджер, государственный секретарь президента Джеральда Форда. На протяжении многих лет мое уважение к доктору Киссинджеру постоянно росло, а наш анализ международных событий хоть и исходил с разных точек зрения, находил много точек пересечения. В то время я была обеспокоена направлением западной политики в отношении Советского Союза, проводником которой, как известно, был именно он.

Я на самом деле осознавала важность переговоров с Китаем, достигнутых при Ричарде Никсоне в борьбе за власть с Советами. Это был решающий элемент победы в холодной войне, позволяющий навсегда разделить Китай и Советский Союз. Что касается «взаимосвязи», то есть необходимости признать связь в двухсторонних отношениях государств между одним вопросом и другим, выраженной словами самого Генри Киссинджера: «создание системы поощрений и наказаний для достижения наилучших результатов»{ Киссинджер Г. «Дипломатия». Нью-Йорк, 1994, С. 717.}, я считала, что шансы на ее создание были разрушены слабостью внутренней политики президента Никсона, вызванной Уотергейтским скандалом. Но у меня были сильные сомнения по поводу détente (разрядки международной напряженности).

Моя интуиция подсказывала мне, что это было одним из тех успокоительных иностранных терминов, которые скрывают неприглядную реальность. Трудно было провести грань между политикой потакания и разрядкой международной напряженности, так как она проявилась в условиях американской беспомощности. Это было время, когда в постуотергейтском конгрессе доминировали ультралиберальные демократы, а Америка терпела поражение в Южном Вьетнаме. Столько реверансов было сделано в сторону этой идеи, что было неблагоразумно откровенно критиковать ее, но я все равно постаралась прямо коснуться этой темы. Это не просто свидетельствовало, что я предпочитаю откровенный разговор, это к тому же было и результатом моего убеждения, что слишком многие люди на Западе были убаюканы верой в то, что их образ жизни был защищен, тогда как на самом деле он находился под смертельной угрозой.

Первым условием для встречи и преодоления этой угрозы было то, что Альянс должен был осознать происходящее; вторым и равнозначно важным условием было то, что нам следовало собрать волю, чтобы это изменить. Даже при затруднительном экономическом положении, в котором пребывала Британия, у нас еще были ресурсы, чтобы дать отпор в качестве члена НАТО и под руководством США. Но мы не могли рассчитывать, что так будет всегда. В какой-то момент упадок, не просто относительный, но абсолютный, и не просто ограниченный одной сферой, но в каждой сфере: экономической, военной, политической и психологической, мог стать необратимым. Требовались немедленные действия, а срочность влечет за собой риск. В этом ключе была построена моя первая главная речь по вопросам внешней политики.

События подтверждали справедливость моего анализа. В марте Белая книга лейбористского правительства по обороне представила сильные сокращения в сфере оборонного бюджета: £4 700 миллионов в течение следующих десяти лет. В том же месяце Александр Шелепин, бывший глава КГБ, а тогда ответственный за «торговые связи» Советского Союза, приехал в Британию как гость Британского конгресса тред-юнионов. В следующем месяце мы увидели падение Сайгона, занятого северовьетнамскими коммунистами, что добавило Америке бед. Кубинские «советники» начали приезжать в Анголу, чтобы поддержать коммунистическую фракцию Народного движения за освобождение Анголы. То, что я слышала и читала о подготовке совещания в Хельсинки, подтолкнуло меня к решению высказаться.

Идея совещания в Хельсинки шла от Советов и была тепло встречена западногерманским канцлером Брандтом как составная часть Остполитик (восточной политики), а затем была включена в план мероприятий администрации Никсона. Запад хотел, чтобы Советы вступили в переговоры об уменьшении их военного превосходства в Европе – взаимное сокращение вооруженных сил и вооружений (ВСВСВ) и об уважении прав человека среди своих граждан. Но что хотели Советы? Это был более интересный вопрос, ибо если, как предполагали скептики, они в любом случае не будут соблюдать свои соглашения, они не вступили бы в переговоры, если бы не ожидали некоего важного для себя результата. Респектабельность была единственным ответом. Если Советский Союз и его спутники, в особенности потенциально более слабые режимы в Восточной Европе, могли получить международную печать одобрения, они бы чувствовали себя более уверенно.

Но хотели ли мы, чтобы они чувствовали себя более уверенно? Возможно, одна из самых пригодных для использования слабостей тоталитарной диктатуры – это параноидальная неуверенность, которая проистекает из недостатка признания самого режима и результатом которой становится неспособность в принятии решений. Если бы Советы чувствовали себя более уверенно, их новообретенная респектабельность дала бы им больший доступ к доверию и технологиям, если бы к ним относились с уважительной терпимостью, а не враждебной подозрительностью, как бы они использовали эти преимущества?

Если я собиралась понять эти вопросы, мне нужна была помощь экспертов. Но большая часть экспертов вскочила на удобный поезд советологии, который ехал по рельсам официального покровительства, конференций с «одобренными» советскими академиками, визовой журналистики и большой дозы профессионального самодовольства. Через Джона О’Салливана из «Дэйли Телеграф» я узнала о Роберте Конквесте, британском историке и бесстрашном критике СССР. Я попросила его помочь мне, и вместе мы написали речь, с которой я выступила в субботу 26 июля 1975 г. в Челси. Само мероприятие было организовано лишь за несколько дней до этого. Я заранее не говорила об этом ни с кем из теневого кабинета, потому что знала, что встречу лишь преграды и предостережения, которые, несомненно, потом просочатся в прессу, особенно если дело не заладится.

Я начала с того, что указала на военный дисбаланс между Западом и Советским Союзом на фоне отступления силы Запада. Обратила особое внимание на наращивание советской военно-морской мощи, описав советский флот как глобальную силу с большим числом атомных субмарин, чем имеют флоты всего мира, и большим числом кораблей, чем необходимо для защиты побережий СССР и торгового судоходства. Я утверждала, что ничего не может быть важнее для нашей безопасности, чем американская заинтересованность в Европе, добавив, что изоляционистская Британия поддержит изоляционистскую Америку. Затем я коснулась совещания в Хельсинки. Я не критиковала прямо политику ослабления напряженности, призывая к «действительному» ослаблению напряженности. При этом я процитировала выступление Леонида Брежнева в июне 1972 г., чтобы показать истинные намерения Советов. Брежнев утверждал, что мирное сосуществование «ни в коей мере не подразумевает ослабления идеологической борьбы. Наоборот, мы должны быть готовы усилить эту борьбу…»

Я привлекла внимание к важности прав человека как основной мерке характера режима, с которым мы имеем дело: «Когда советские лидеры сажают в тюрьму писателя или священника, врача или рабочего за свободное изъявление мнения, нас это должно беспокоить не только по причинам гуманности. Ибо эти действия разоблачают страну, которая боится правды и свободы; она не позволяет своим гражданам наслаждаться свободой, которую мы считаем само собой разумеющейся. Государство, которое отказывает в этой свободе своему собственному народу, откажет в ней и народам других стран».

Права человека, как мы уже знаем, стали предметом далеко идущей устной договоренности в так называемой третьей корзине хельсинкского пакета мер «Соглашения в сфере прав человека и других сферах». Но я не верила в честность Советов: на самом деле, поскольку вся их система зависела от подавления, было трудно понять, как они могут выполнить озвученные требования. Я подозревала, что для многих присутствующих в Хельсинки, и не только со стороны коммунистов, соглашения по правам человека были лишь риторикой, а вовсе не основополагающими установками.

Поэтому я сделала вывод: «Мы должны работать в направлении реальной разрядки напряжения, но в переговорах с европейским блоком мы не должны принимать слова и жесты в качестве замены действительного ослабления напряжения. Никакой поток речи, льющийся на конференции саммита, не будет ничего значить, если не будет сопровождаться определенными позитивными действиями, с помощью которых советские лидеры покажут, что их позиция действительно начинает меняться.

Вот почему мы так поддерживаем тех европейских и американских представителей, которые настаивают, что не может быть серьезного продвижения к стабильному миру, пока не будет достигнуто, по крайней мере, свободное передвижение людей и идей».

Реакция на эту речь подтвердила, как я была одинока. Хельсинкское соглашение широко приветствовалось. Я могла себе представить покачивание мудрых голов по поводу моей импульсивной неблагоразумности. Реджи Модлинг немедленно приехал ко мне на Флуд-стрит, чтобы выразить одновременно гнев из-за того, что я выступила, не посоветовавшись с ним, и свое несогласие по поводу ее содержания. Я не уступала. На самом деле то, как очевидно был доволен Брежнев достигнутым в Хельсинки, помогло мне убедиться, что я снова должна вернуться к этому вопросу: он воспринял это как «итог политических последствий Второй мировой войны». Другими словами, он воспринимал это, особенно обязательство не менять европейских границ, за исключением «мирными средствами и по согласию» – как признание законным советского влияния в Восточной Европе, которого СССР достиг силой и обманом в конце войны.

Хельсинкское совещание 1975 г. ныне рассматривается в благоприятном свете, потому что диссиденты из Советского Союза и Восточной Европы использовали его положения как программу, которую нужно было отстаивать в их борьбе с коммунистическим государством. И действительно, то, что права человека становились предметом договорных обязательств, а не просто внутреннего закона, давало диссидентам средства для достижения цели, которые они в полной мере использовали. Их мужество, однако, мало что значило бы без последующего возрождения западной, особенно американской решимости и наращивания оборонных средств.

Они остановили экспансию, которая давала советскому коммунизму психологический престиж исторической неизбежности, привели в действие внешнее давление на коммунистические режимы, сдвинувшее их с пути внутренних репрессий, и подбодрили пустившее ростки движение против коммунизма. Этот двойной итог, оживший Запад и диссиденты, ослаблял преимущества, которые Советы получили в Хельсинки в виде возросшей легитимности и западного признания.

Несомненно, самым важным заграничным путешествием, которое я совершила в 1975 г., возможно, самым значительным за все время моего пребывания на посту лидера оппозиции, была сентябрьская поездка в США. Я уже, конечно, знала кое-что о Штатах, любила и восхищалась тем, что знала. Это, однако, была моя первая возможность встретиться с ведущими политическими фигурами и сделать это почти на равных. Мне было обеспечено внимание прессы, пусть даже по той печальной причине, что акции Британии редко опускались ниже, чем тогда. Американские газеты, журналы и телепрограммы сосредоточились на падении британской экономики, увеличении влияния, расширении влияния социалистических тенденций и том, что воспринималось как крушение национальной самоуверенности. Помимо злорадства, проявлялась тревога, что Америку, тоже страдающую от глубокого кризиса, ставшего следствием вьетнамских проблем и уотергейтской травмы, может постичь та же судьба{ Такое освещение событий дала «Уолл-стрит джорнал» (20 августа 1975 г.). Оно начиналась так: «Вряд ли кому-либо сегодня надо говорить, что Великобритания это больная европейская страна. Везде, куда ни глянешь, полно проблем». Статья описывала падение производства, стремительную инфляцию, разорение предприятий, снижение уровня жизни. Автор статьи рассуждал: «Это все очень любопытно. Ибо Британия пришла в такое состояние не из-за поражения в войне, не из-за землетрясения, чумы, засухи или любой другой природной катастрофы. Гибель Британии – дело ее собственных рук. Она пришла в такое состояние из-за сознательной политики правительства и смиренного принятия ее народом».}.

Гордон Рис прилетел раньше меня в Нью-Йорк, чтобы организовать встречи с прессой. Перед моим отъездом из Лондона он позвонил и сказал, что первая речь, с которой мне нужно выступить в Нью-йоркском институте социоэкономических исследований, должна быть ударной бомбой. Я начала с того, что собрала американские комментарии о плачевном состоянии современной Британии и серьезно их проанализировала. Затем обратила внимание на то, что я называла «прогрессивным консенсусом, доктриной, согласно которой государство должно активно и по всем направлениям добиваться равенства, в частности в обеспечении благополучия и перераспределении доходов». Затем следовал детальный анализ результатов этой политики в виде завышенных налогов, подавленности частных предприятий, ограничения прибылей, обманутых инфляцией и негативными процентными ставками вкладчиков и неумолимого роста расходов в государственном секторе.

Меня немедленно раскритиковало лейбористское правительство за пренебрежительные отзывы о Британии за рубежом. На самом деле смысл моего послания Америке о Британии была озвученная надежда, что потенциал нации достаточно велик, чтобы справиться с последствиями социализма. Критика со стороны министра иностранных дел Дж. Каллагена немедленным эхом откликнулась в посольстве Великобритании, где я остановилась. Старший член штата посольства неодобрительно охарактеризовал меня в американской прессе. Между мной и Каллагеном произошел обмен резкими письмами, когда я вернулась в Англию.

Я использовала свою речь в Национальном пресс-клубе в Вашингтоне, чтобы подчеркнуть, что отказ от существующей социалистической политики позволит скрытым силам Британии обеспечить ей быстрое возрождение. Отказ общественного мнения от крайне левых позиций, объем наших энергетических ресурсов и сила нашего научного потенциала, доказанные семьюдесятью двумя Нобелевскими премиями, больше чем во Франции, Италии, Нидерландах и Бельгии, вместе взятых, – все это оправдывало долгосрочный оптимизм.

«Теперь, медленно, мы обретаем свой путь. Это правда, что сообщения о Британии до сих пор отображают серьезную ситуацию, и они правильно это делают. Но мы идем к переменам… Я вижу признаки того, что наш народ готов сделать трудный выбор, чтобы следовать по трудному пути. Мы все еще те же люди, что боролись за свободу и победили. Дух приключений, изобретательность, решительность все еще главные черты нашего характера. Возможно, сейчас Британия болеет, но ее тело крепко, и ее сердце и воля приведут нас к победе».

Во время моего визита в Америку я встретилась с ключевыми фигурами администрации Форда. Доктора Киссинджера я уже знала. Теперь я познакомилась с Биллом Саймоном, министром финансов, ориентированным на свободный рынок, который отказался от контроля заработной платы и цен, введенного при президенте Никсоне, и с чрезвычайно опытным Джеймсом Шлезингером, министром обороны, главным американским противником разрядки международной напряженности.

Я была принята самим президентом Фордом{ Форд Джеральд Рудольф, при рождении его звали Лесли Линч Кинг-младший. Но в раннем детстве после развода родителей он был переименован в честь отчима и получил его фамилию; (1913–2006) – 38-й президент США с 1974 по 1977 год от республиканской партии. (Прим. ред.)}. Это был высокий дружелюбный человек, который неожиданно заняв высшую должность, к своему собственному удивлению и к удивлению прочих, начал входить во вкус этой роли. Он собрал или унаследовал талантливую команду и уже продемонстрировал европейцам, что продолжит выполнять обязательства Америки по обеспечению их безопасности, вопреки всем беспорядкам во внутренней политике.

Он обладал тем, что на современном политическом языке называется «запасная пара рук». Он не был человеком, способным бросить вызов традициям, которым, как я была убеждена, бросить вызов было необходимо. Но он сумел помочь Америке излечить раны Уотергейта. После трудного периода, когда Форд извинил Ричарда Никсона, удача, казалось, вернулась к его администрации, и его необъявленная претензия выставить свою кандидатуру от республиканцев противостояла эффективной кампании губернатора Рональда Рейгана. Казалось, у президента Форда велики шансы на переизбрание. Я уехала, надеясь, что он будет переизбран.

Вернувшись в Лондон, я обнаружила, что освещение в прессе моей поездки в Америку изменило мою политическую репутацию. Помог даже гнев Лейбористской партии. Ведь чем большее внимание было обращено на мои аргументы, тем серьезнее они воспринимались. Я также вскоре осознала, что изменилось отношение ко мне и среди высших эшелонов Консервативной партии. Люди, которые воспринимали мое присутствие на посту лидера как временную удачу, вынуждены были задуматься. Дело было не только в том, что я была серьезно встречена некоторыми из самых влиятельных фигур свободного мира; предупреждения, которые я сделала в моей речи о Хельсинки, теперь выглядели менее эксцентричными и более провидческими.