Текст книги "Автобиография"

Я отчетливо помню, как сидела в студенческой комнате отдыха в Сомервилле, слушая по радио знаменитую (или печально известную) предвыборную речь Черчилля, где звучало, что социализм для своего укрепления создаст «некоторого рода гестапо», и думала: «Он слишком далеко зашел». Как ни неопровержима была логика, связывающая социализм и насилие, в тех обстоятельствах она не нашла поддержки. Я знала из политических прений на схожие темы во время предвыборного митинга в Оксфорде, что ответом будет: «Кто правил страной в отсутствие мистера Черчилля? Мистер Эттли». И такой, как оказалось, реакция была и сейчас.

В Грэнтеме я была одним из «разогревающих» ораторов, представлявших кандидата от консерваторов во время городских митингов. В те дни гораздо больше людей приходило на митинги, чем сегодня, и они ожидали, что не зря потратят время. Я часто выступала на нескольких митингах за один вечер. Когда, оглядываясь назад, я читаю в репортажах местных газет выдержки из своих речей, мне трудно найти что-то, с чем бы я не согласилась и сегодня. Германия должна быть обезоружена и привлечена к судебной ответственности. Необходимо сотрудничество с Америкой и (нечто менее реалистичное) с Советским Союзом. Британская империя, самое важное сообщество людей, которые знал мир, никогда не должна распасться. (Должно быть, тоже не очень реалистично, но мой взгляд на имперское будущее Британии многими разделялся после победы.) Главным аргументом, который я выдвигала, убеждая голосовать за консерваторов, было то, что таким образом Уинстон Черчилль останется ответственным за нашу внешнюю политику. И возможно, если бы Черчилль был способен предвидеть ход Потсдамской конференции в июле 1945 года, послевоенный мир выглядел бы несколько иначе.

Как многие другие члены АКПОУ, я брала уроки публичной речи в Центральном офисе Консервативной партии у миссис Стеллы Гейтхаус. Особое внимание она уделяла простоте и ясности выражений и как можно меньшему использованию жаргона. В действительности, на предвыборных митингах, где ты никогда не знаешь, как долго тебе придется говорить, ожидая приезда кандидата, некоторая многоречивость может оказаться весьма полезной. Самым ценным лично для меня, однако, было обретение опыта думать стоя, когда я отвечала на вопросы добродушной, но требовательной аудитории. Я помню вопрос, затронутый пожилым человеком на одном из таких митингов, который серьезно отразился на моих взглядах на благосостояние: «Просто потому, что я сумел скопить немножко денег, государство мне не будет помогать. Если бы я все потратил, они бы помогли». Это было раннее предупреждение о непростых вопросах, которые новое Социальное государство скоро поставило перед политиками.

Через три недели после дня выборов, когда уже пришли результаты голосования из-за границы и из армии, я пошла на избирательный участок в Слифорде. Пока мы ждали грэнтемских результатов, просочились новости о том, что происходило везде. Это было плохо, и стало еще хуже – полная победа Лейбористской партии, тори выбывали из кабинета министров один за другим. Затем и наш собственный кандидат проиграл. Я просто не могла понять, как электорат мог сделать такое с Черчиллем. На обратном пути домой я встретила друга, которого всегда считала преданным консерватором, и сказала, что была школирована такой ужасной новостью. Он сказал, что, по его мнению, новость скорее хорошая. Мое непонимание усиливалось. В то время я чувствовала, что то, как британский электорат обращается с человеком, которому больше, чем кому-либо, обязан свободой, было постыдным. Но разве не Эдмунд Берк сказал: «Совершенная демократия – это самая бесстыдная вещь в мире»? При взгляде назад выбор лейбористского правительства в 1945–1950 гг. кажется логичным завершением коллективистских настроений, овладевших военной Британией. Коллективизм беспрерывно просуществовал около тридцати пяти лет – по пути формируя и искажая британское общество, пока, наконец, он не рухнул в «зиму недовольства»[8]8
   Зима 1978/79 г., когда недовольство многих рабочих правлением Лейбористской партии заставило правительство провести всеобщие выборы; на них победила Консервативная партия во главе с М. Тэтчер.


[Закрыть] 1979 года.

В то время всем было ясно, что необходима фундаментальная переоценка принципов и стратегий Консервативной партии. Так же сильно, как и везде, мы чувствовали это в Оксфорде. Это стало подоплекой доклада для подкомитета по стратегии АКПОУ, в создании которого я принимала участие вместе с Майклом Кинчин-Смитом и Стэнли Моссом в течение осеннего триместра 1945 года. Доклад содержал не больше глубоких прозрений, чем работа любого другого студента-тори. И две темы оттуда с тех пор звучали неоднократно – больше политических исследований и лучшее представление кандидатов.

Возможно, главной проблемой в отношении того, что мы сегодня назвали бы имиджем Консервативной партии, было то, что мы, казалось, потеряли наш путь и наши политические установки были ориентированы скорее на богатых, нежели простых людей. Как гласил наш доклад: «Политика Консервативной партии сегодня в глазах публики стала равняться едва ли не серии административных решений частных вопросов, взаимосвязанных в некоторых областях с несколькими необоснованными предубеждениями и эгоистичными интересами богатых людей». Это обвинение было, конечно, несправедливо. Если бы консерваторы победили в 1945 году, у нас все равно было бы Социальное государство – без сомнения, с меньшими текущими общественно-государственными расходами и точно с большим простором для частных и добровольческих инициатив. Но идея, что консерватизм был именно этим – консервированием статуса-кво и противостоянием переменам и реформам, – была чрезвычайно сильна в то время.

В марте 1946 года я стала казначеем АКПОУ и позднее в том же месяце в качестве одного из оксфордских представителей поехала на конференцию Федерации университетских консервативных и юнионистских ассоциаций (ФУКЮА), проводимую в Лондоне в отеле «Уолдорф». Эта была моя первая конференция подобного рода, и я получила огромное удовольствие. Я выступала с речью в поддержку большего вовлечения людей из рабочего класса в деятельность университетских консервативных ассоциаций. Мне казалось, что мы должны уйти от восприятия консерватизма как косного и поверхностного. Не то чтобы я хотела бесклассового общества, как социалисты (несколько неискренне) говорили, что хотят, но скорее, что я не видела в классе важности. Каждый мог предложить в жизни что-нибудь уникальное, и ответственностью каждого было развивать свои таланты – героями становятся люди разного происхождения. Я так изложила это на конференции ФУКЮА: «Мы все слышали о том, что наш век – век обычного человека, но не забывайте, что нам не хватает необычных людей». Или, полагаю, я могла добавить, необычных женщин.

В октябре 1946 года я была избрана президентом АКПОУ – третья женщина, занявшая эту должность. Тем летом я сдала выпускные экзамены и начала работу над исследовательским проектом по химии, составляющим четвертый и последний год моего обучения, так что у меня было чуть больше времени на занятия политикой. Например, я приняла участие в своей первой партийной конференции, проходившей в том году в Блэкпуле. Я была в восторге. В Грэнтеме и Оксфорде консерваторы были редки. Теперь же я вдруг была среди сотен людей, веривших в то же, что и я, и разделявших мой ненасытный аппетит к разговорам о политике.

На конференции царила исключительная атмосфера. С моей скромной позиции «представителя» мне казалось, что партийное руководство – за явным исключением партийного лидера – прибыло в Блэкпул в готовности примирить себя и Консервативную партию с неизменностью социализма в Британии. Внимательный наблюдатель конференции 1946 года Бертран де Жувенель написал о лидерах партии: «Эти замечательные, умные, хорошо воспитанные люди, с ранних лет приученные к благоразумному управлению и вежливым дискуссиям, в глубине своего сердца были готовы принять свое поражение на выборах 1945 года как окончательное»[9]9
   «Проблемы социалистической Англии» (1947).


[Закрыть].

Решительно это не было тем, что рядовые члены партии хотели услышать. На самом деле из зала шло открытое неприятие. Председатель отклонил в первый день запрос на общие дебаты по философским и политическим вопросам. Единообразные доклады выступающих с трибуны принимались с прохладой, хотя речи ораторов стали значительно жестче позднее, когда министры «теневого кабинета» почувствовали наше неудовольствие. Инстинктивно я была заодно с рядовыми членами партии, хотя я еще не до конца прочувствовала и продумала аргументы против коллективизма, что мне предстояло сделать в ближайшие несколько лет.

Вернувшись в Оксфорд, я организовала целую программу выступлений с речью. Лорд Дангласс (Алек Дуглас-Хьюм) требовал поддержки внешней политики Эрнеста Бевина, которую мы с готовностью дали. Боб Бутби – чудесный оратор с отличным стилем – произнес пафосную речь против «революционного тоталитарного абсолютизма Москвы». Дэвид Максвелл-Файф, чья дочь Памела тогда училась в Оксфорде, критиковал национализм и взывал к демократии собственников. Питер Торникрофт выдвинул очень передовую идею о группе реформаторов-тори во время прений с Университетским клубом лейбористов, проведенных в дискуссионном обществе Оксфордского университета. Леди (Мими) Дэвидсон рассказала нам, каково это – быть единственной женщиной-консерватором в Палате общин. Энтони Эден очаровал и поразил нас всех за рюмкой шерри. Каждый семестр у нас в дискуссионном обществе проводились оживленные дебаты с разными политическими клубами, особенно с клубом лейбористов, который в то время был чрезвычайно левым и включал таких знаменитостей, как Энтони Кросланд – который в своей надменности даже в те дни свысока посмотрел бы на герцогиню – и Тони Бенн. Однако обычно АКПОУ собиралась в Институте Тейлора в пятницу вечером, перед тем угостив оратора ужином в отеле «Рэндольф». Именно так впервые я оказалась в компании выдающихся фигур партии тори.

Самой сильной критикой социалистического планирования и социалистического государства, которую я прочла в то время и к которой с тех пор регулярно возвращалась, была «Дорога к рабству» Ф. А. Хайека, со знаменитым посвящением «Социалистам всех партий».

Я не могу похвастаться, что тогда полностью поняла все нюансы маленького шедевра Хайека. Лишь в середине 1970-х, когда работы Хайека оказались в самом верху списка книг, обязательных для прочтения, что дал мне Кит Джозеф, лишь тогда я действительно пришла к пониманию идей, которые он выдвигал. Лишь тогда я посмотрела на его аргументы с точки зрения того образа государства, который близок консерваторам – ограниченное в полномочиях правительство под властью закона, – скорее чем с точки зрения того рода государства, которого мы должны избегать, – социалистическое государство, где безраздельно правят бюрократы. В юности же мощным впечатлением от «Дороги к рабству» стала неоспоримость (для меня) ее критики социализма. Хайек полагал, что нацизм (национал-социализм) проистекал из немецкого социального планирования девятнадцатого века. Он показал, что вмешательство государства в одну сферу экономики или общества вызывало почти неизбежное распространение планирования в другие сектора. Он предупреждал нас о глубоких, поистине революционных для западной цивилизации последствиях государственного планирования, ибо оно росло на протяжении столетий.

Хайек не смягчал своих слов о монополистских тенденциях планового общества, которые профессиональные ассоциации и профсоюзы неминуемо будут пытаться использовать. Каждое требование гарантий, будь то работа, зарплата или общественное положение, подразумевает исключение этих гарантий для тех, кто находится за пределами конкретной привилегированной группы, – и создает потребность в компенсирующих привилегиях для остальных групп. В конечном итоге в такой ситуации проигрывают все. Возможно, поскольку Хайек не происходил из круга британских консерваторов и сам себя консерватором никогда не считал, у него не было комплексов, свойственных агонизирующему общественному сознанию английского высшего сословия, когда нужно было прямо говорить о таких вещах.

Я была в Блэкпуле, навещая сестру (которая уехала туда из Бирмингемского ортопедического госпиталя), когда в роковой день 6 августа 1945 года услышала по радио новости о том, что атомная бомба была сброшена на Хиросиму. Моя академическая подготовка и пылкий интерес к вопросам практического применения науки, возможно, означали, что я была лучше многих осведомлена о разработках, лежащих в основе производства атомной бомбы. В течение следующего года я прочла (и в значительной степени поняла) чрезвычайно полный отчет «Атомная энергия для военных целей», опубликованный в Соединенных Штатах. И все же – как ни избито это прозвучит – я немедленно поняла, услышав первые репортажи из Хиросимы, что с падением атомной бомбы «мир как-то изменился». Или как Черчилль описал это в своих грандиозных мемуарах «Вторая мировая война»: «Это ускорило конец Второй мировой войны и, возможно, много чего еще».

На полную оценку научных, стратегических и политических последствий использования ядерного оружия потребовались годы. Но результаты прямого воздействия атомного оружия на человека и окружающий мир стали явными гораздо быстрее. Все же ни в тот первый вечер, размышляя на эту тему по пути домой в поезде из Блэкпула, ни позднее, когда я прочла отчеты и увидела фотографии непомерных разрушений, не было у меня сомнений в правильности решения использовать бомбу. Я считала это оправданным, главным образом потому, что это избавляло от потерь, неизбежных в случае, если бы войска союзников должны были бы брать приступом главные острова Японии. В Японии все еще было 2,5 миллиона вооруженных людей. Мы уже видели фанатическое сопротивление, оказанное ими в битве при Окинаве. Только уровень технологического превосходства союзников, продемонстрированный сначала в Хиросиме, а затем в Нагасаки, мог убедить японских лидеров в безнадежности сопротивления. И так, через неделю после Хиросимы, и после второй бомбы, сброшенной на Нагасаки, японцы сдались.

Британия, конечно, была непосредственно вовлечена в разработку бомбы, хотя, из-за распада англо-американского ядерного сотрудничества после войны, лишь в 1952 году мы сами смогли взорвать атомную бомбу. Черчилль и Трумэн, как мы сегодня знаем, были обмануты Сталиным в Потсдаме, когда американский президент осторожно сообщил неприятную «новость» советскому лидеру, который уже все знал и срочно вернулся в Москву подстегнуть своих ученых и ускорить реализацию атомной программы. Но факт остается фактом, как я напоминала Советскому Союзу, когда была премьер-министром, что самым убедительным доказательством доброй воли, внутренне присущей Соединенным Штатам, было то, что в те критические годы, когда только Америка обладала военной мощью, дававшей ей возможность навязать свою волю всему миру, она от этого воздержалась.

Огромным изменением, коснувшимся в то время Британии – и оказавшим большое влияние на мою политическую жизнь, – стало превращение Советского Союза из брата по оружию в смертельного врага. Важно подчеркнуть, как мало знало большинство людей на Западе в то время об условиях жизни в СССР. Я никогда не симпатизировала коммунизму, но мое неприятие его в то время было скорее интуитивным, нежели интеллектуальным. Гораздо позднее, когда я много думала и читала о коммунистической системе, я увидела, в чем именно состоят его слабость и порочность. И интересно отметить, что, когда Хайек писал новое предисловие к «Дороге к рабству» в 1976 году, он тоже чувствовал, что «недостаточно подчеркнул значимость опыта коммунизма в России».

Когда я покинула Оксфорд с дипломом второй степени по химии, я гораздо больше знала о мире и в особенности о мире политики. Мой характер не изменился, не изменились и мои воззрения. Но у меня было более ясное представление о том, где я стою по отношению к другим людям, их амбициям и мнениям. Я, говоря кратко, повзрослела. И я осознала, чего на самом деле хочу от жизни.

Незадолго до того, как закончились мои университетские дни, я съездила в Корби Глен, городок в десяти милях от Грэнтема, на танцы. После них мы с друзьями пили кофе с сэндвичами в кухне того дома, где я остановилась. Как обычно, я говорила о политике. Что-то из того, что я сказала, или, возможно, то, как я это сказала, заставило одного из мужчин заметить: «На самом деле ты хочешь быть членом парламента, не так ли?» Почти не думая, я сказала: «Да, это действительно то, чего я хочу». Я никогда раньше этого не говорила – даже самой себе. Когда я пошла спать той ночью, много мыслей крутилось в моей голове.

Глава 3
Домашняя территория

Замужество, семья, закон и политика, 1947–1959

Если приезд в Оксфорд был определенного рода шоком, возвращение домой было еще одним. В Оксфорде я подружилась со многими, разделявшими мои воззрения, я наслаждалась своими приключениями в химии и была страстно увлечена университетской политикой. Было больно оставить все это позади.

Недавно созданная комиссия по распределению выпускников Оксфордского университета, помогавшая вчерашним студентам найти подходящую работу, организовала для меня несколько интервью, включая собеседование на Северном заводе Имперского химического треста. Нас, подающих надежды, интервьюировали несколько менеджеров, чьи письменные комментарии передавались главному менеджеру, который проводил финальное собеседование. Заметки обо мне лежали на столе во время интервью, и я не могла удержаться и не использовать свою способность читать вверх ногами. Эти ремарки были одновременно ободряющими и приводящими в уныние. Один менеджер написал: «Эта молодая женщина обладает слишком яркой индивидуальностью, чтобы здесь работать». На самом деле у меня было три или четыре интервью в других компаниях, и в конце концов меня приняли в «Б. Экс. Пластикс» в Мэннингтри недалеко от Колчестера работать в их научно-исследовательском отделе. «Б. Экс.» производили полный диапазон изделий из пластика для промышленных и потребительских нужд.

Когда на собеседовании мы обсуждали мои обязанности, я поняла, что по сути буду персональным ассистентом директора научно-исследовательского отдела. Я с нетерпением ожидала начала работы, полагая, что это позволит мне узнать, как работает компания в целом, и я смогу использовать свои таланты, прежде всего мои познания в химии. Но когда я приступила к работе, было решено, что в этой должности нет необходимости, и я снова надела свой белый халат и погрузилась в чудесный мир пластика. К Рождеству 1947 года я подружилась с парой человек, и наш отдел переехал в отдельный и довольно симпатичный дом вблизи Лофорда. Как и многие работники компании, я жила в Колчестере – городке, который мне все больше и больше нравился и где я нашла удобное жилье. Автобус каждый день привозил нас в Лофорд.

И, как всегда в моей жизни, там была политика. Я немедленно вступила в ассоциацию консерваторов и окунулась в обычный круг партийной деятельности. Особенно я любила то, что называлось дискуссионной группой «39–45», где встречались консерваторы военного поколения, чтобы обмениваться мнениями и спорить на современные политические темы. Я не прерывала связи и с друзьями, например, с Эдвардом Бойлом, который позднее, в выборах 1950 года, прошел в парламент от Бирмингема. Как представитель Ассоциации Консервативной партии выпускников Оксфордского университета (АКПВОУ) в октябре 1948 года я поехала на конференцию Консервативной партии в Лландидно.

Вначале планировалось, что я буду выступать на конференции в поддержку движения АКПВОУ, осуждающего аннулирование университетских избирательных округов. В то время университеты имели отдельное представительство в парламенте, и выпускники имели право голосовать в своих университетах, а также в избирательных округах по месту жительства. (Я поддерживала отдельное представительство университетов, но не принцип, согласно которому выпускники могут иметь больше одного голоса; я полагала, что выпускники должны иметь возможность выбирать, на каком избирательном участке голосовать.) Это была бы моя первая речь на конференции, но в итоге выступающим стал финансист из Сити, потому что Сити как избирательный округ тоже планировалось аннулировать.

Я смогла быстро побороть свое разочарование, причем благодаря весьма неожиданному событию. После одного из дебатов я оказалась вовлеченной в один из тех умозрительных разговоров, в которых молодые люди обсуждают свое будущее. Мой друг по Оксфорду Джон Грант сказал, что полагает, что однажды я бы хотела стать членом парламента. «Ну да, – ответила я. – Но у меня мало надежд на это. В данный момент мои шансы быть отобранной в кандидаты равны нулю». Я могла бы добавить, что, не имея личного состояния, я не смогла бы позволить себе быть членом парламента на существующую в тот момент зарплату. Я даже не пыталась попасть в партийный список одобренных кандидатов.

Позднее в тот день Джон Грант оказался сидящим рядом с председателем Дартфордской ассоциации консерваторов Джоном Миллером. Ассоциация искала кандидата. Позже я узнала, что разговор шел примерно таким образом:

– Я так понимаю, вы все еще ищете кандидата для Дартфорда?

(На самом деле в Центральном офисе Консервативной партии уже росло раздражение на дартфордскую неспособность найти кого-нибудь, могущего сражаться за место в парламенте в выборах, которые должны были состояться в 1950 году и могли быть созваны раньше.)

– Точно. Есть предложения?

– Ну, есть молодая женщина, Маргарет Робертс, на которую вы могли бы взглянуть. Она очень хороша.

– О, но Дартфорд на самом деле промышленная твердыня. Не думаю, что женщина вообще подойдет.

– Но почему бы вам с ней просто не познакомиться?

И они познакомились. Я была приглашена на обед с Джоном Миллером и его женой Фи и председателем Дартфордской женской организации миссис Флетчер в субботу на Лландидском пирсе. По-видимому, и вопреки их предубеждению против женщины-кандидата в члены парламента от Дартфорда им понравилось то, что они увидели. Я действительно с ними поладила. Миллеры позднее стали моими близкими друзьями, и я вскоре обрела большое уважение по отношению к горделивой миссис Флетчер. После обеда мы вернулись в конференц-зал как раз вовремя, чтобы услышать речь партийного лидера Уинстона Черчилля. Это было его первое за неделю появление на конференции, поскольку в те дни лидер партии не участвовал в самой конференции, а появлялся лишь на последнем собрании, в субботу. Естественно, вопросы внешней политики преобладали в его речи – это было время берлинской блокады и западного «воздушного моста» – и его послание было мрачным, говорившим, что только американское ядерное оружие отделяет Европу от коммунистической тирании, и предупреждавшим о «возможности беспощадно приближающейся третьей мировой войны».

Я не получала новостей из Дартфорда вплоть до декабря, когда я была приглашена на интервью в Пэлэс Чемберс на Бридж-стрит – тогда там размещался Центральный офис Консервативной партии – недалеко от здания парламента. В зале, полном других претендентов, в четверг 30 декабря я впервые в жизни предстала перед отборочной комиссией. Немногие из тех, кто живет вне политической арены, знают, как напряженны и нервозны такие ситуации. Интервьюируемый, если он не напряжен и не нервничает, скорее всего плохо себя покажет, ибо, как скажет вам любой химик, нужен выплеск адреналина, чтобы показать, на что ты способен. Мне повезло, что в Дартфорде за столом я была окружена дружелюбными лицами.

Я вошла в шорт-лист, и меня попросили приехать на интервью теперь и в сам Дартфорд. Наконец в понедельник 31 января 1949 года я была приглашена в дартфордский отель «Булл» выступить с речью перед исполнительным комитетом ассоциации численностью примерно в пятьдесят человек. Как один из пяти потенциальных кандидатов я должна была выступить с пятнадцатиминутной речью и отвечать на вопросы в последующие десять минут.

Именно вопросы могли стать для меня проблемой. К женщинам-кандидатам относились с изрядной долей подозрительности, особенно в таких суровых промышленных избирательных округах, как Дартфорд. Это вполне определенно был мужской мир, в который не только ангелы боялись вступать. Было, конечно, мало надежды, что консерваторы победят, хотя это не то замечание, которое предполагаемому кандидату стоит делать даже в таком бесспорно лейбористском округе, как Эббв Вэйл. Лейбористское большинство было почти неприступным – 20 000 голосов. Но возможно, это сыграло мне на руку. Почему не рискнуть и не принять молодую Маргарет Робертс? Мы мало что теряем, и можно сделать неплохую рекламу.

Самый надежный знак того, что политическое выступление прошло хорошо, когда ты получил от него удовольствие. Я наслаждалась тем вечером в Дартфорде, и результат оправдал мою уверенность. Я была отобрана. После я и члены правления ассоциации задержались на вечеринку с алкогольными напитками и закусками. Кандидат не единственный, кого переполняет облегчение в таких случаях. Члены отборочной комиссии тоже перестают быть критиками и превращаются в друзей. На счастливого, хоть и слегка смущенного кандидата обрушиваются с советами, информацией и предложениями помощи. Такая дружеская атмосфера дает ответ хотя бы частично на вопрос, задаваемый всем профессиональным политикам: «Какого черта вы это делаете?»

Моим следующим шагом было получить одобрение партии. Обычно такое одобрение предшествует отбору, но когда на следующий день я приехала в Центральный офис, чтобы познакомиться с председателем Женской организации мисс Марджори Макс, у меня не возникло проблем. Несколько недель спустя я была приглашена на ужин, где встретилась с председателем партии лордом Вултоном, его заместителем Дж. П. Л. Томасом, мисс Макс и агентом по регионам мисс Берил Кук. В течение следующих нескольких лет Марджори Макс и Берил Кук оказали мне сильную поддержку и дали много полезных советов.

После отбора идет выдвижение в кандидаты. Официальное собрание по выдвижению – это первая возможность кандидата произвести впечатление на рядовых членов ассоциации, и это психологически очень важный момент. Это также и шанс завоевать некоторую популярность в округе, поскольку пресса тоже приглашается. Для меня особо значимым, однако, было присутствие моего отца. Впервые он и я стояли на одной трибуне, выступая с речью. Он вспомнил, как его семья всегда поддерживала либералов, но сейчас именно консерваторы отстаивают старые либеральные принципы. В моей собственной речи я тоже подняла тему а-ля Глэдстоун – по сути, пусть и не вполне по стилю (или продолжительности), – настаивая на том, что правительство должно поступать как хорошая домохозяйка, когда в доме не хватает денег: проверять счета и искать ошибку.

После этого собрания в конце февраля я была приглашена двумя светочами ассоциации, мистером и миссис Совард, на званый ужин, который они организовали в мою честь. Их дом располагался в Эрит, части округа недалеко от фабрики «Атлас Презерватив Компани», производившей краску и химикаты, где Стэнли Совард был директором. Его босс, генеральный директор, присутствовал на моем выдвижении и в тот вечер тоже был среди гостей: так я познакомилась с Дэнисом.

Я сразу поняла, что Дэнис был исключительным человеком. Он разбирался в политике не меньше, чем я, и гораздо больше, чем я – в экономике. Его профессиональный интерес к краске и мой к пластику может показаться неромантическим основанием для дружбы, но это тоже немедленно помогло нам обнаружить обоюдный интерес к науке. И в тот вечер я узнала, что по взглядам он был серьезным консерватором.

После ужина он отвез меня в Лондон, чтобы я смогла сесть в ночной поезд до Колчестера. Дорога в это время суток не заняла много времени, но его было достаточно, чтобы мы смогли обнаружить еще кое-что общее. Дэнис был жадным читателем, особенно любил историю, биографии и детективные романы. Казалось, он перечитал все статьи «Экономиста» и «Банкира», и еще стало ясно, что оба мы любим музыку: Дэнис обожал оперу, а я – хоралы.

После этого мы время от времени встречались на собраниях избирательного округа и начали чаще встречаться и без делового повода. У Дэниса были определенный стиль и энергия. Он любил скоростные автомобили и водил «Ягуар», и, будучи на десять лет старше, он просто больше знал о мире, чем я. Сперва наши встречи вертелись вокруг политических дискуссий. Но, видясь все чаще, мы стали иногда ходить в театр и вместе ужинать. Как у любой пары, у нас были любимые рестораны: маленькие итальянские местечки в Сохо для обычных свиданий, удивительная «Белая башня» в Фитцровии, «Французский экю» на Джермин-стрит и «Плющ» для особых случаев. Мне очень льстило внимание Дэниса, но впервые я заподозрила серьезность его намерений, когда на Рождество после моей первой предвыбрной кампании в Дартфорде я получила от него очаровательный подарок – хрустальную чашу с серебряной крышкой, которую я до сих пор храню как сокровище.

Мы, наверное, могли бы пожениться и раньше, но моя страсть к политике, а его – к рэгби (из-за чего мы никогда не встречались по субботам) встали у нас на пути. Он с гаком возмещал это, оказывая мне неизмеримую помощь в избирательном округе, в мгновение ока решая любые проблемы и организационные сложности. На самом деле даже тот факт, что он сделал мне предложение и что мы обручились, нечаянно сослужил политическую службу, потому что, не поставив меня в известность, Берил Кук распространила эту новость прямо за день до выборов, чтобы в последний раз подстегнуть мою предвыборную кампанию.

Когда Дэнис попросил меня стать его женой, я долго и всерьез думала об этом. Я была так сосредоточена на политической карьере, что вообще не думала о замужестве. Наверное, я просто отодвинула эту идею на задний план своего сознания и полагала, что это случится как-то само собой когда-нибудь в будущем. Я знаю, что Дэнис тоже, поскольку его брак, заключенный во время войны, закончился разводом, лишь после долгих размышлений предложил мне руку. Но чем больше я размышляла, тем увереннее становилась. Более чем сорок лет спустя я знаю, что мое решение сказать «да» было одним из лучших в моей жизни.

В любом случае я уже давно подумывала покинуть «Б. Экс. Пластикс» и Колчестер. То, что меня отобрали для Дартфорда, убедило меня искать новую работу в Лондоне. Я сказала отборочной комиссии, что буду бороться в Дартфорде со всей моей энергией, и я имела это в виду. Да и в соответствии с моим характером я бы не могла сделать это иначе. Так что я начала искать работу в Лондоне, которая приносила бы примерно 500 фунтов годового дохода – не царская сумма даже по тем временам, но она бы позволила мне жить хоть и скромно, но с комфортом. Я сходила на несколько интервью, но обнаружила, что никто не торопится брать на работу человека, который надеется ее оставить ради политической карьеры. Я определенно не собиралась скрывать свои политические амбиции, так что просто продолжала искать. Наконец я была принята в «Джей Лайонс» в Хаммерсмите на должность химика-исследователя пищевой продукции и переехала в жилье, снятое в моем избирательном округе.