Текст книги "Сочинения. Книга 2. Проза. Страницы дневников"

Листовок я в тот день не видела. Не до того, видно, было.

Но года через два в таёжном городе Дивногорске, что стоит на берегу Енисея, подошёл ко мне строитель Красноярской гидростанции. Он достал из кармана вчетверо сложенную, уже потёртую на сгибах листовку с нашими стихами. Развернул, дал мне почитать и опять положил в карман.

Он её бережёт как память о своей первой стройке, о своей молодости, о своей капле в Волгоградском море.

 
…Не затем, чтоб потом похвалиться,
я по этой дороге прошла,
а затем, чтобы вам поклониться,
драгоценные люди села.
 

У нас в Доме литераторов, в Волгограде, на самом видном месте стоит глиняный кувшин, а в нём – пшеничные колосья.

Простой кувшин – тяжёлый, горло узкое, низ пузырём, как у всякой кринки, только ручка сбоку да по низу цветы нарисованы, как венок.

Колосья – тоже обыкновенные, колос к колосу, зерно к зерну. Правда, потемнели они слегка оттого, что стоят там давно, и что собраны были в дождливое лето.

Кувшин этот родом с Украины, подарил нам его поэт Микола Упеник. Он в годы войны здесь, на Волге, воевал, наш город для него – святое. В 41-м целый месяц шёл он по тылам врага; выбирался из окружения. На груди, под гимнастёркой, прятал боевое красное знамя. Шёл ночами, пригибаясь к застывшей осенней земле, не заходя в сёла, занятые врагом. Питался зерном, которое выбирал из редких колосков, втоптанных в грязь или оброненных кем-то, на его солдатское счастье, посреди измученных войной полей. Потом под этим знаменем насмерть стояли защитники Сталинграда.

Колосья в Дом литераторов я привезла из-за Дона в дождливое, но урожайное лето. Хлеб по области стоял стеной, но уборка шла тяжело: дожди лили чуть не каждый день сильные – не дождички, что пыль прибивают, а проливные, с грозами. В десять минут от такого дождя дорога разбухает, машины буксуют, замирают в полях комбайны, гнутся к земле колосья. Сорнякам в непогоду раздолье.

Но погода – непогода, а хлеб в поле не оставишь. У хлеборобов в такую пору каждый погожий час на счету, каждая машина – на вес золота. Страда всегда страда, а в дождливый год на плечи села две страды выпадают.

И погода – непогода, а каждый год, чуть застучат, застрекочут в степи первые комбайны, за Дон и за Волгу, за Медведицу и Хопёр, за палласовскую речку Торгун и за нехаевскую Тишанку, которую в доброе лето курица вброд переходит, – но поля-то и за Тишанкой лежат великие, – каждый год на те поля едут писатели, газетчики, художники, работники радио, телевидения, кино. Едут каждый за своим урожаем, за своим зёрнышком в Большом волгоградском хлебе – за стихами и рассказами, за очерками, портретами, песнями, – страна должна знать героев битвы за хлеб.

В один из таких страдных дней наша редакционная «Волга» застряла в низине где-то между Суровикином и Чернышками. С утра было солнечно, мы успели побывать на одном полевом стане, ехали к другому и радовались: по обочинам просёлка – хлеб, как в кино, колосья в машину заглядывают. Наш кинооператор снял сюжет для телевизионной программы «Время», и у меня в душе уже болели какие-то строчки. Хорошо!

Но только мы выехали на большую дорогу, в ту самую низину, – налетела гроза. Через несколько минут добрая, светлая, красивая, а главное, сухая дорога исчезла. Под машиной бурлили мутные ручьи, грязь разбухала на глазах и пузырилась, росла, как на дрожжах. Мы засели.

Конечно, не только мы. Целый хвост мокрых машин вытянулся вдоль бурлящего потока – грузовые, легковые, молоковозы, самосвал, автобус «Донские дали» и ярко-красный «запорожец», пассажиры которого ехали, видимо, к морю: в заднее стекло видны были ласты, маска, трубка; на верхнем багажнике, укрытые клеёнкой, мокли сачки, удочки, раскладушки и пузатые рюкзаки. Из машины грустно поглядывали на дождь папа, мама и трое ребят в одинаковых белых шапочках, на каждой – волк с сигаретой и «Ну, погоди!» написано.

Конечно, им, курортникам, можно было «погодить»: днём раньше, днём позже в море нырнёшь, – какая разница! Но нам надо было добраться ещё до бригады механизаторов, поговорить с людьми, написать материал, передать его в редакцию по телефону, до которого ещё тоже доехать надо! – и успеть в совхозный дом культуры на встречу с читателями.

Нам ждать было некогда. Мы сбросили в машине обувь и не вышли, а нырнули на дорогу. Сразу все промокли, но сразу же повеселели и стали толкать свою «Волгу» по великим лужам и по великим ямам. Мы хотели хоть как-то, но двигаться вперёд, чтобы выбраться из этой проклятой низины к подножью высокого песчаного холма. Холм был почти рядом, и на нём, в волнах мокрого хлеба, виднелся высокий белый обелиск со звездой.

Мы не жалели сил, но «Волга» наша двигалась медленно и в основном боком, её заносило то вправо, то влево. И мы, мокрые, в грязи по колено, вместе с «Волгой» съезжали то в правый, то в левый кювет и уже не толкали, а держались за неё, чтобы самим не шлёпнуться в грязь. Курортное семейство, глядя на нас, по-моему, нахохоталось на весь отпуск.

Сильная гроза не бывает долгой. Ливень затих, как и начался, незаметно. Засверкало отходчивое летнее солнце, прилетел ветерок. Было так хорошо и так тихо, словно и не грохотала только что гроза, не барабанил по спинам дождище; словно во всей степи не было ни машин, ни людей, ни птиц.

Вот тогда далеко за холмом, за тем высоким обелиском и послышалась песня, девичья, звонкая. Мы ещё и слова не успели разобрать, как на холме показался грузовик, а в нём – девчата. Стоят, за кабину, за борта, друг за дружку держатся и поют на всю степь. Грузовик шёл быстро, «на цепях». Такой машине любая грязь по колено. И когда поравнялся он с нами, мы увидели: все девчонки в ромашковых венках, и грузовик тоже нарядный – в цветах и колосьях, через весь борт у него – красное полотнище, а на нём одно слово: ТАНЯ! Огромными буквами.

Вот вам и страда, и каждый погожий час на счету, и каждая машина на вес золота! А у Тани, колхозной дочки, свадьба! И выделил ей колхоз машину, чтобы в этот дорогой день проехала она всю родную степь и всё на всю жизнь запомнила: и это бескрайнее хлебное море, и тот солдатский обелиск, и эту колхозную доброту, по которой выходило, что и у хлеборобов, и у солдат нет ничего дороже, чем Танино счастье.

Потом мы положили к обелиску охапки цветов и колосьев, мокрых от дождя. И я подумала о том, как тридцать лет назад выходил из окружения молодой солдат с красным знаменем под гимнастёркой. Он шёл целый месяц, шёл ночами, пригибаясь к застывшей осенней земле, опасаясь заходить в занятые врагом сёла. Он не умер от голода только потому, что на родных, измученных войной полях находил чудом уцелевшие хлебные колосья.

Вот почему колоски, подаренные мне в тот вечер в совхозном клубе, стоят теперь у нас, в Доме литераторов, не в хрустальной вазе, а в глиняном кувшине – памятном подарке поэта и солдата.

А стихи про Танину свадьбу напечатали потом в областной газете. И дней через десять получила я от Тани письмо: «Как жалко, что в стихах не сказано, что на другом борту было написано „Серёжа”».

 
…Арбуз лежал передо мной,
и сочен, и багров,
как щедрый августовский зной
Быковых Хуторов.
 
 
Арбуз лежал, живым огнём —
огнём земли горя.
И тихо таяли на нём
снежинки декабря.
 

– Почему стихотворение «Арбуз» посвящается Михаилу Луконину?

– Кто, по-вашему, Главный Поэт Волгограда?

Так и было написано с заглавной буквы: Главный Поэт. Как Главный Конструктор.

Вопросы эти в ребячьем списке стояли далеко друг от друга, но я их объединила. Потому что ответ на оба вопроса – это разговор об одном человеке, Михаиле Кузьмиче Луконине.

Он был, есть и навсегда останется Главным Поэтом нашего города.

Не потому, что он был самым талантливым и самым известным из нас. Хотя и это правда. А потому, что ни у одного из наших поэтов не было такой рабочей, солдатской, мужественной, такой чисто сталинградской судьбы. У Луконина она была.

Он вырос в Заволжье, на Быковых Хуторах. Работал на нашем тракторном заводе. Потом уехал в Москву, в Литературный институт, и переманил туда своего друга, тоже тракторозаводца, поэта Николая Отраду. Когда началась война с белофиннами, оба они – и Отрада, и Луконин – ушли добровольцами в лыжный батальон. В одном из боёв Отрада погиб. А Луконин вернулся. И пошёл потом, опять добровольцем, на Великую Отечественную войну, прошёл её всю – от начала до конца, от Москвы до Берлина. И опять выжил: хранила его судьба, его солдатское счастье.

В 42-м году в горящем Сталинграде погибла рукопись его первой, так и не вышедшей, книги.

Его поэма «Рабочий день», получившая Государственную премию, написана была о людях Сталинградского тракторного.

Луконин потом жил в Москве, был секретарём Союза писателей СССР, объездил полмира. Но сердце его всегда было здесь, на тракторном, на Быковых Хуторах, и счастлив он был тоже только на Волге…

Он любил всё волгоградское. Любил и всегда всё замечал – от великого до мелочей.

– Посвяти мне «Арбуз», – сказал Луконин, когда я при нём прочитала эти стихи.

Арбузы в декабре, о которых я в стихах написала, увидела я в ту зиму, когда Луконин был в поездке, если не ошибаюсь, в Лаосе. Или в Камбодже. Во всяком случае, очень далеко от заснеженного сталинградского базара. И к Луконину эти декабрьские арбузы вроде бы отношения не имели. Но в стихах были слова «Быковы Хутора», была – пусть хоть единым словом! – его, луконинская, «арбузная столица», и он не мог промолчать, не принять близко к сердцу, не мог не сказать:

– Посвяти мне «Арбуз».

Конечно, понимал он и то, что имя Луконина возле моих стихов и доброе слово Луконина о них мне дорого и приятно. Любил он вот так, мимоходом, делать приятное людям.

Теперь, когда Луконина нет с нами, каждый из нас, его товарищей и друзей, старается вспомнить всё, что он знает о Луконине. Вспомнить и рассказать.

И у меня в запасе есть одна история… «Луконинские валенки».

* * *

История о луконинских валенках – это быль. Но сколько бы раз я её ни рассказывала, мне она всегда кажется сказкой. Мне и начать-то её каждый раз хочется давней строчкой Луконина: «Слушайте, дети, сказку…»

…Шёл октябрь 1968 года. Приближался луконинский юбилей. Кто-то сказал, что на юбилейные дни в Волгоград приедут пятьдесят поэтов из разных республик и областей, потому что праздновать своё 50-летие Луконин будет не в Москве, а у нас.

За это я полюбила Луконина ещё больше! Я люблю его за то, что он – Луконин. За то, что, когда мне случалось бывать в столице весной, он – единственный на всю Москву! – спрашивал меня с тревогой:

– Ну, как там хлеба? Не горят?

Как же было его не любить!

Но любовь любовью, а юбилей юбилеем. Ведь любовь не возьмёшь в руки, не покажешь друзьям, не положишь на полку! И я стала думать, что же я подарю Луконину в день его 50-летия.

Это была трудная задача. Во-первых, приедут пятьдесят поэтов, пятьдесят романтиков, пятьдесят выдумщиков. Охота ли быть хуже других? А во-вторых, что подарить человеку, у которого всё есть, у которого всего столько, что он сам не помнит, что у него есть и чего у него нет.

Думая о подарке, я вспомнила, как однажды, разбирая вороха бумаг в одном из письменных столов Союза писателей, нашла я листок, исписанный широким луконинским почерком. Это было то ли начало автобиографии, то ли воспоминание о детстве – нелёгком, не всегда сытом. Мать одна растила троих детей, денег в доме всегда не хватало. Однажды на хуторе сгорела валяльная мастерская. И мать Луконина купила по дешёвке оставшуюся от пожара пару валенок – один серый, другой чёрный. Сёстры Луконина уже невестились и стеснялись ходить по хутору в разных валенках. И тогда в них пошёл в школу Луконин.

Всё было решено: вот как понаедет к нему гостей со всех волостей, так я им и расскажу эту историю и подарю Луконину пару валенок – один серый, другой чёрный!

Дальше всё было, как в сказке. Но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается!

Я начала со знаменитого сталинградского универмага. Потом пошла в Дом обуви, потом – в Детский мир. Валенок не было. Я изъездила весь город – от Тракторного до Заканалья – валенок не было. Тогда, набравшись смелости и захватив с собой писательское удостоверение и депутатский мандат, я поехала на обувную базу. Валенок не было. Утром следующего дня я поехала на толкучку. Валенок там было – море! Но – увы! – это было чёрное море: серых валенок не было.

Я протолкалась там почти до закрытия. Устала. Замёрзла. И, ещё не зная, зачем, купила всё-таки пару чёрных валенок и поехала домой. Помня одно из главных правил настоящей сказки – «Утро вечера мудренее», – легла спать. А проснувшись, точно знала, что я буду делать дальше.

Если нельзя купить и невозможно достать, то остаётся один честный выход: покрасить один из двух чёрных валенок в серый цвет!

Я пошла к знакомым художникам. Их было двое. Это были настоящие художники и очень разные люди. Они внимательно слушали мою сказку о луконинских валенках. Когда я замолчала, один из них улыбнулся, как Светлов, – не поймёшь, то ли горько, то ли счастливо, – и сказал лихим голосом:

– А мы реалисты! Мы призваны отображать правду жизни, а не замазывать светлой краской её тёмные стороны.

Другой сказал по слогам:

– Мы ху-дож-ни-ки! А не маляры.

И я пошла к малярам.

Это были честные маляры и добрые люди. Они поняли меня с полуслова.

– Если тебе нужно, – сказали они, – мы тебе из чёрного сделаем хоть серый, хоть белый, хоть обратно чёрный, хоть какой хочешь! Но тогда у тебя от валенка ничего не останется. Это будет уже не валенок, а сухая штукатурка с накатом.

Было с чего затосковать! Но ведь в настоящих сказках герою всё удаётся с третьего захода!

Я пошла по третьему кругу, и он привёл меня к главным сказочникам нашего города – в театр кукол.

Мне навстречу вышел немолодой усталый человек, только что отыгравший два спектакля. Я вытащила из сумки валенки и опять – в третий раз! – завела свою просьбу, свою нужду, свою сказку о луконинских валенках. Я говорила, старалась убедить и смотрела ему в глаза. Но такими далёкими, такими чужими были эти усталые глаза, что я поняла: пришла сюда напрасно, этого человека сказками не пробьёшь – он сыт ими по горло!

Но когда я замолчала, он улыбнулся и с нежностью потянул носом с детства памятный дух новых валенок.

– Понимаете, – сказал он, – керосин не всякая краска берёт. Но мы попробуем…

Он взял у меня один валенок и скрылся за глубокой маленькой дверью. А я осталась в холодном бархатном зале – одна, с чёрным валенком в руках и тихой мыслью о том, что я, наконец, спасена.

Но когда минут через десять из той же глубокой двери вышел мой Спаситель, и я увидела то, что он держал в руках, я похолодела.

Это был тот же валенок. Но, боже мой, как быстро и как непоправимо он изменился!

Он стал седым и деревянным. Словно сделан был не из тёплой, живой овечьей шерсти, а из шкуры старого сивого мерина, который когда-то был всё-таки вороным. Куда девался его милый, с детства памятный керосиновый дух? От валенка несло ацетоном, маникюром, цивилизацией. Я готова была заплакать и провалиться сквозь землю!

Я хотела сказать своему Спасителю всё, что я о нём думаю. Но он не зря был Главным Сказочником! Он раньше меня знал всё, что я могла бы ему сказать, и не дал мне рта раскрыть:

– Конечно, это не совсем то, – сказал он тихо. – Но ведь вы и дарить будете не кому-нибудь. А поэту…

Был конец октября, в этот день в городе выпал первый снег. И, все зелёные, стояли по колено в снегу деревья. Я шла домой, прижимая к груди свои разноцветные валенки, и была так счастлива, словно не

Луконину, а мне подарили что-то такое, чего нигде не купишь и чего никогда не забудешь.

Я шла и думала, что, вот, лет сорок назад по первому снегу в разноцветных валенках бежал в школу маленький Луконин. И это была самая тёплая, самая чистая, самая светлая дорога в его жизни. Сразу вспомнились другие дороги, по которым Луконину довелось идти, с которых ему посчастливилось вернуться.

И я поняла, что одних сказочных валенок мало.

Тогда я взяла у себя дома пятьдесят осколков с Мамаева кургана, которые летом собирали мы там с моими ребятами. Пусть Луконин делает с ними, что захочет. Пусть бережёт. Или раздаст друзьям, которые приедут его поздравить: он юбиляр – его воля!

Но об одном я его попрошу: пусть он всё это – и валенки, и осколки – сначала покажет дочке. Чтобы младшая Луконина знала и не забывала, в чём и по каким дорогам ходил её отец.

…Сколько бы раз ни рассказывала я эту историю, она кажется мне сказкой. Но это быль.

И в музее-квартире Михаила Луконина – улица Краснопитерская, дом 31, квартира 47 – стоят на полке разноцветные валенки, один чёрный, другой серый.

1979

Я люблю тебя, Корея!

Пионеру корейского города Кэсона

Ген Му Ену и дочке моей – сталинградке

Алёнке Агашиной

Перед моим отъездом в Корею мы с Алёнкой пошли в кукольный театр смотреть «Аленький цветочек». Жили мы с Алёнкой дружно, расставаться нам не хотелось, поэтому по дороге в театр мы обе грустно молчали. Но на Аллее Героев попалась нам навстречу весёлая машина-поливалка. Она медленно двигалась в сторону Волги. Из-под выставленных вперёд широких железных лап шумными фонтанами поднимались водяные брызги. Сверкнув на солнце семицветной радугой, они звонко шлёпались на горячий асфальт. Вокруг машины, повизгивая от восторга, вертелись мальчишки. Они смешно отфыркивались и придерживали руками отяжелевшие от воды, насквозь мокрые трусы. Из кабины поливалки глядел на них, улыбаясь, молодой шофёр.

Посмотрели мы с Алёнкой на это веселье, и нам стало полегче: что ж, в самом деле, не на век же мы расстаёмся, и еду я не к каким-нибудь фашистам, а к самым что ни на есть настоящим друзьям! Мы взялись за руки и пошли дальше.

– Мама, – спросила Алёнка, – а это далеко – Корея?

– Говорят, – одиннадцать дней и одиннадцать ночей ехать надо.

– И через горы? И через море?

– И через горы, через море. Да ты не горюй, – успокоила я Алёнушку, – я самолётом полечу, быстро. И привезу тебе из-за корейских гор, из-за корейских морей какую-нибудь заморскую радость!

– А какую?

– Ну, может, раковину с морского дна, или цветок с высокой скалы, или ещё что – давай вместе подумаем…

Алёнка даже палец в рот сунула – так сильно начала думать. Но придумать она ничего не успела, потому что мы уже вошли в подъезд театра и услышали последний звонок.

Только-только сели мы на свои места, как погас свет и поплыла из-за бархатного занавеса ласковая музыка. Началась сказка…

– В некотором царстве, в некотором государстве, – рассказывали со сцены, – жил да был богатый купец. Вот и собирается этот купец по своим делам за море, за тридевять земель…

– Как ты у меня! – шепнула мне Алёнка.

А со сцены продолжали:

– И было у того купца три дочери. Все три – красавицы писаные, а меньшая – лучше всех. И звали её Алёнушка…

– Как ты у меня! – говорю я Алёнке.

А сказка продолжается. Уже заказали отцу старшие дочери – привезти им из заморских стран золотой парчи да алого бархата. И, поклонившись отцу в ноги, сказала меньшая дочь Алёнушка:

– Государь ты мой, батюшка родимый! Не вози ты мне ни золотой парчи, ни ожерелья бурмицкого, ни чёрных соболей сибирских… А привези ты мне аленький цветочек, краше которого не было бы на белом свете.

…Больше мы с Алёнкой уже не перешёптывались – слушали да смотрели, боялись хоть слово пропустить. А когда после спектакля вышли мы на широкую сталинградскую площадь, моя Алёнка мне и говорит:

– Знаешь, что, мам! Не вози-ка ты мне из Кореи ни раковин, ни цветов, а привези мне, пожалуйста, Корейскую сказку, лучше которой не было бы на всём белом корейском свете!

– Что ты, – говорю, – доченька! Попроси что-нибудь другое! Где я тебе такую сказку-то возьму?

Алёнка даже бровью не повела.

– А ты, мам, постарайся! Чтобы в этой сказке про всё было – и про корейские горы и реки, и чтоб был добрый молодец, который всех победил. Только пусть он сам живым останется! И ещё – чтоб была там девушка, самая красивая во всей Корее!

…Долго ли, коротко ли, как говорится в сказке, путешествовала я по Корее, – не в этом дело! За это время золотым зерном налились колосья ячменя на корейских полях; вырос новый дом на Советской улице в Сталинграде; а Алёнка научилась лучше всех во дворе прыгать через верёвочку. Много интересного видела я в Корее. Зелёное море. Алмазные горы. Белые нежные цветы.

Видела я много девушек трудолюбивых, весёлых и милых. И трудно было решить, кто из них всех красивей. Встречала я воина, на груди которого горели две золотые звезды героя. Много врагов он победил, много крови пролил в боях за свою родину. А сам остался в живых.

Всё было так, как хотелось Алёнке. Но всё было не в сказке, а наяву! И решила я перехитрить хитрую Алёнку. И написала я ей сказку…

* * *

…Далеко-далеко на юго-востоке лежит маленькая, покрытая сопками страна. Между сопками вьются чистые горные реки, шумят спелым колосом рисовые поля. По утрам выплывают из-за гор пришедшие с морей прохладные белые туманы. Поэтому страну с давних пор зовут Страной утренней свежести. Это – Корея.

Когда у нас, в Сталинграде, ещё стоит ночь, и когда спят Москва, Варшава, Париж и Лондон, – в Корее просыпается солнце. Вместе с солнцем, раньше всех на земле, просыпаются люди Кореи. И, наверное, поэтому они всю жизнь больше всех работают. Крестьяне – в поле, рыбаки – в море, шахтёры – в горах, рабочие – у станков.

Но хотя горы Кореи богаты углем, золотом и рудой, хотя оба её моря полны рыбой, а на полях зреет крупный, как жемчуг, рис, – люди в Корее долгие годы жили бедно. Руды и золото, рис и рыбу, радость и надежду – увозили за море богачи, угнетатели, пришедшие из других стран. Они оставляли корейцам только гнилые бобы, горе и тяжёлый труд. И в Корее считался богатым тот, кто ел два раза в день.

Заморские богачи приносили с собой свои знамёна, на которых были нарисованы орлы, львы или драконы. Орлы распускали хищные когти, львы и драконы скалили острые зубы – страшно было смотреть на эти знамёна, страшно было под ними жить.

Но вот однажды, ясным осенним утром, на севере Кореи задрожала от выстрелов земля, загудели машины, застрочили пулемёты; в гулком марше по улицам корейских городов и деревень пропылили солдатские сапоги.

А над машинами и танками, над чётким солдатским строем трепетало от ветра невиданное в Корее знамя. На нём не было ни гривастых львов, ни хвостатых драконов. На красном полотнище сверкала маленькая золотая звезда и такие же золотые серп и молот.

Увидев это знамя, корейцы радостно вышли навстречу войскам. Ведь они всегда раньше всех на земле вставали и больше всех работали! Поэтому они сразу поняли: под знаменем Серпа и Молота могут идти только такие, как они, простые рабочие люди.

Увидев это знамя, богатеи побросали заводы и шахты, сады и дворцы и убежали в свои заморские страны. Потому что больше всего на свете боялись они красного знамени Труда и Свободы.

Началась в Корее новая жизнь.

Но враги, убежавшие за море, не могли успокоиться, не могли спать ни днём, ни ночью. И через пять лет они собрали несметные войска и послали их в маленькую мирную Корею.

Три года продолжалась война. Три года боролся народ за свободу. По всей земле разнеслась слава о корейских героях. Их было много – храбрый лётчик в городе Пхеньяне, ловкий разведчик в городе Кэсоне, отважные моряки порта Вонсан.

Однажды на вершине маленькой сопки появился вражеский пулемёт. Он стрелял день и ночь, и бойцы, смело встававшие во весь рост, чтобы бросить гранату в лицо врага, падали замертво. И кто-то сказал тогда, что уничтожить этот проклятый пулемёт может только самый храбрый в Корее воин.

Узнав об этом, отправились в путь прославленные герои: лётчик из города Пхеньяна, разведчик из города Кэсона, храбрые моряки из порта Вонсан. Путь храбрецов был долог и труден – нелегко им было идти по дорогам войны. И тогда сказал юноша из народного войска, стоявшего у подножия сопки:

– Я простой солдат, я не совершил ни одного подвига. Но я не могу ждать, пока подоспеют наши герои. Я хочу заставить этот пулемёт замолчать.

Он крепко прижался грудью к родной земле и пополз, осторожно и ловко цепляясь за обгорелые кусты, к вершине сопки. Разведчики врага донесли своим пулемётчикам, что далеко ещё от этой сопки знаменитые герои. Но вдруг у самых плеч вражеского пулемётчика поднялся с земли простой солдат, на груди которого не было ни одного ордена. Он рванулся вперёд и заслонил пулемёт грудью.

От подножия сопки уже неслось к вершине победное «Мансе!», и бежали, стреляя по убегавшим врагам, корейские солдаты. И сказали тогда в народе:

– Вот кто был самым храбрым воином у нас в стране!

Одиннадцать пуль прошили насквозь грудь героя, и, как одиннадцать орденов, горели на его груди кровавые раны…

Он долго лежал в госпитале, и не одна сотня метров белоснежных бинтов потребовалась для его ран. И тогда враги решили погубить его – стали бомбить фабрику, на которой ткали ткань для бинтов. Как чёрные тучи, налетели на город вражеские самолёты, и летели на заводской двор вражеские бомбы. И кто-то сказал тогда, что спасти ткацкую фабрику может только самая красивая в Корее девушка.

На фабрике работало много девушек, и все они были молоды и черноволосы. Но, как и все корейские девушки, они были очень скромны, и ни одна из них никогда бы не осмелилась назвать себя самой красивой. А время шло, и бомбы врага попадали в соседние дома, и вот-вот могла разрушиться вся фабрика. И тогда встала простая ткачиха. У неё, как у всех, были длинные косы, ясные глаза и нежный румянец на смуглых щеках. Только руки её были, может быть, тоньше, чем у её подруг; и вся она была тоненькой и хрупкой. Она сказала:

– Я не могу видеть, как умирает от ран самый храбрый воин Кореи. Я не могу видеть, как враги бомбят наш завод. Девушки, нам нужно построить глубоко под землёй новую фабрику, перенести туда станки и ткать свою белую ткань ещё прилежнее, ещё лучше.

Она первая взяла в свои тонкие руки лом и вонзила его в землю. В две недели девушки построили под землёй новые цеха, а потом подняли на плечи тяжёлые ткацкие станки и перенесли их в подземелье. И наша девушка работала лучше всех и больше всех, и с её станка сошли первые метры белоснежной ткани, из которой сделали много-много бинтов. И тогда люди увидели, что эта тоненькая, скромная девушка – самая прекрасная во всей Корее.

Услышал о ней и маленький мальчик, живший в одном из корейских городов. Он пришёл в город Пхеньян и сказал:

– Я ещё мал, мне не поднять солдатскую винтовку и не достать до челнока на ткацком станке, если я даже встану на цыпочки. Но я придумал сказку и прошу вас – передайте её по радио. Пусть её услышат и друзья, и враги.

В Пхеньяне прочитали сказку и передали её по радио:

«Однажды лиса решила съесть зайца. Пришла она к нему и говорит:

– Смотри, заяц, какая я большая, какие острые у меня зубы, какой длинный хвост. А ты, заяц, и ростом мал, и хвоста-то у тебя нету. Для чего тебе, зайцу, жить на свете? Лучше я тебя сегодня вечером съем.

Сидит заяц под кустом, от страха дрожит да вечера дожидается. А под тем кустом жил колючий ёж и слышал всё, что лиса зайцу говорила.

– Что ты дрожишь? – говорит зайцу ёж. – Чего ты боишься?

– Да как же не бояться, – отвечает заяц, – ведь нет у меня хвоста-то…

– Нет у тебя хвоста, зато есть у тебя верный друг! – говорит ёж.

– Что ж, что ты друг! – дрожит заяц. – Смотри, какой ты маленький, и хвоста у тебя тоже нету…

– Глупый ты, заяц, – говорит ёж. – Дело-то ведь не в хвосте, а в голове! Давай-ка мы с тобой лису обманем. Придёт она вечером, а я свернусь клубком да к тебе на нос сяду…

Вот и солнышко село, и вечер наступил. Забрался ёжик зайцу на нос, стали они лису поджидать. А лиса – тут как тут.

– Готов, заяц? – спрашивает.

– Готов, готов, – отвечает заяц. – Садись, лиса, под дубок да раскрывай пасть – я сам туда и прыгну!

– А что это у тебя, заяц, чёрное на носу?

– А это я перед смертью капустки на огороде поел, нос землёй испачкал.

– Ну, прыгай, прыгай скорей! – кричит лиса, а сама пасть пошире раскрывает.

Разбежался заяц, подпрыгнул!

Так и впились в лисью пасть ёжиковы колючки! Взвыла лиса, выплюнула ежа и – бегом в лес, только большой хвост мелькает!

А ёж говорит зайцу:

– Видишь, мы с тобой маленькие, а большую лису перехитрили!

…Так и наша Корея – маленькая, а всё равно нас враги никогда не победят!»

Услышала эту сказку вся Корея. Услышали сказку и враги. И поняли они, что никогда им не покорить страну, в которой весь народ встал за Свободу. И отступили враги с корейской земли.

* * *

Услышала эту сказку и я. И привезла её в Сталинград своей дочке Алёнке…

– Вот видишь, – сказала Алёнушка, – какая хорошая сказка! А ты ещё говорила, что придумывать не умеешь!..

Тут-то я и сказала Алёнке, что всё это не сказка, а чистая правда.

– А воин? – стала приставать ко мне дочка. – Этот воин, правда, был?

И я сказала, что в Корее было много таких воинов, своей грудью закрывавших пулемёты врага. И один из них, Герой Корейской Республики Ким Сон Дин, грудь которого пробили одиннадцать пуль, остался жить. Да и те смельчаки, что остались лежать в родной земле, никогда не умрут, потому что никогда не умрёт Корея. – А прекрасная девушка тоже была, мам?

– Есть такая девушка – Герой Труда ткачиха Ким Бан Рё. У неё тонкие руки, чёрные косы и смуглые щёки, румяные, как заря. Она таскала в подземелье тяжёлые ткацкие станки и лучше всех работала на них в годы войны. И сейчас работает. – А сказка про ёжика и лису? Её-то уж ты придумала? – не сдавалась Алёнка.

– А эту сказку придумал маленький мальчик из далёкого корейского города Кэсона. Он учится в третьем классе, зовут его Ген Му Ен. Во время войны у него погибли мать и отец, и он живёт с бабушкой. Он очень любит читать, хотя ему ещё только одиннадцать лет. И напиши-ка ты ему, Алёнка, хорошее письмо! Адрес у него такой:

Корея, город Кэсон, Кэсонская народная школа.

Ген Му Ену.

А уж он тебе обязательно ответит!

…В этот вечер Алёнка долго рассматривала привезённые ей из Кореи подарки. Розовую раковину, в которой гудит прибой далёкого моря. Алые кленовые листья с высоких Алмазных гор. И радужное шёлковое платье, в котором ходят по праздникам корейские девочки. Перед сном Алёнка заставила меня ещё раз рассказать ей Корейскую сказку.

Конечно, эта сказка не самая лучшая на всём белом свете. Но зато всё в ней – чистая правда!

1958