Текст книги "Сочинения. Книга 2. Проза. Страницы дневников"

Они длятся не час, не день и не сутки. Они не моросят, не льют и даже не хлещут. Нет, летние дожди в Корее – это совсем не то, что у нас!

Они падают на землю сплошной тяжёлой стеной. Высота этой стены – от земли до неба. Основание её в один миг становится широким, во всю улицу, стремительным потоком. Эта стена прозрачна, как самое чистое стекло.

Вот уже пятый день в Пхеньяне идёт дождь. Пятый день стеклянная стена дождя заслоняет небо и солнце и не пускает меня из Кореи: погода нелётная!

Но сегодня к рассвету дождь утих. И рано утром позвонили из аэропорта: «Приезжайте».

Густо стелется по земле туман – не видно стволов деревьев. Мохнатые шапки плакучих ив повисли в воздухе. Подножья сопок тоже обвиты туманом, и кажется, что низенькие цепкие сосны на их вершинах растут не на земле, а в небе. И в аэропорту сказали, что отлёт задерживается из-за тумана. Я рада – есть время попрощаться с друзьями. Есть время выполнить просьбу Мён Зы: она принесла мне красные гладиолусы и попросила научить её какой-нибудь русской песне, самой моей любимой. На прощанье и на память.

И вот мы сидим с ней на самом краю заросшего травой мокрого аэродрома и поём потихоньку:

 
Ничто в полюшке не колышется…
 

Как сизые аисты в рисовом поле, стоят в густой аэродромной траве серебристые самолёты. Белый туман поднимается и на глазах тает. Мне страшно смотреть – как быстро он тает! Скоро он доберётся до вершины ближней сопки и исчезнет совсем. И тогда одна из этих огромных серебряных птиц оторвётся от корейской земли и унесёт меня домой.

Хоть бы ветер, что ли, рванулся откуда-нибудь! Нагнал бы туч, упал бы новым дождём, – пожить бы мне ещё денёк в Корее, с которой я так не хочу расставаться! Но ветра нет – ни травиночка не качнётся на зелёном поле аэродрома.

 
Ничто в полюшке не колышется.
Только грустный напев где-то слышится…
 

И мне, и Мён Зе становится ещё грустней от этой хорошей песни. И, наверное, для того чтобы не было так грустно, Мён За улыбается и повторяет мне слова героя корейской сказки:

– Можете уезжать куда угодно! Только оставьте здесь своё сердце.

Я переписала для Мён Зы свою любимую песню. Перепрощалась со всеми, кто меня провожал, и по мокрой траве прошла к самолёту. И, оглянувшись с верхней ступеньки самолётного трапа, постаралась запомнить всё, что я видела в тот миг: тёмно-зелёные мои следы на сизой росной траве; белый туман, стремительно летящий ввысь; низкое здание аэропорта; лица друзей, их прощально поднятые руки; мокрые ивы у дороги, на которой стояла «победа» Союза корейских писателей, а возле «победы» – оба шофёра, которые по очереди 45 дней возили меня по всей стране. Они тоже машут мне руками и кричат: «До свиданья!».

С тех пор прошло три года.

Сейчас у нас в Сталинграде – поздний вечер. Плывёт над Волгой светлая подковка месяца. Мигают огни теплоходов и зелёные глаза бакенов. В этот час над Кореей поднимается золотое солнце, которое придёт в наш город только завтра утром.

Очень далеко от Кореи до Сталинграда, и три года – это тоже далеко. Но есть вещи, которые не боятся ни времени, ни расстояний. И мне хочется рассказать о том, что запомнилось мне навсегда. О том, почему стала мне такой близкой эта далёкая земля.

О её сказочно прекрасной природе. О её мужественных красивых людях. О маленькой гордой стране, в которой я оставила своё сердце.

На Внуковском аэродроме дежурный говорит пассажирам: – Счастливого пути, товарищи!

Всего три слова. Но я и сейчас помню, как тепло стало от них на душе…

День, ночь, и ещё день, и ещё остаток ночи идёт самолёт к востоку. Вторые сутки плывёт мне навстречу огромная родная земля. Вечером пролетели Байкал – серые волны, каёмка песчаного берега, рядом в тайге лежит снег. А в Москве продают незабудки. До чего ж велика ты, Родина!

Ночью из окна самолёта видна только необъятная чернота. Только изредка мелькают сверкающие огни городов, и тогда кажется, что это огромный рой светящихся пчёл вылетел на работу в ночную смену. И – опять темнота. Ещё гуще, чем прежде. Можно спать. Но, конечно, не спится. Всю ночь я думаю о стране, которую увижу завтра утром. Вспоминается разное, связанное с Кореей. Стихи Николая Тихонова о Пак Ден Ай, кадры кинохроники: делегаты Международного конгресса сторонников мира слушают рассказ Пак Ден Ай о войне в Корее, о мучениях народа, его мужественной борьбе за свою свободу. И конгресс встаёт перед женщиной из Кореи. Её поднимают на руки и несут через весь зал. Ей аплодируют стоя, машут платками и бросают много цветов. А она не может больше говорить и плачет и, как ребёнок, вытирает слёзы со щёк…

Что бы ещё вспомнить «корейское»? Вспоминаю историю, о которой мне рассказывали в Сталинграде… Есть у нас на Тракторном речка Сухая Мечетка, а возле неё – детский дом. Он построен после войны, потому что до войны у детей, которые живут в этом доме, были свои дома. И были матери и отцы. В 1952 году, когда в Корее шла война, в детский дом на Тракторном приехала делегация английских женщин. Они осмотрели белые спальни с накрахмаленными занавесями на окнах. Попробовали яблок из собственного ребячьего сада. Послушали пионерские песни. А вечером, когда ребята сели за уроки и в доме наступила тишина, гости вошли в комнату для занятий. Увидев на стене большую карту мира, одна из англичанок спросила девочку, сидевшую ближе всех к этой карте:

– Ты знаешь, где моя родина – Англия?

Девочка встала и ответила чётко, как на уроке:

– Ваша родина находится здесь, – и показала на карте Великобританию и Лондон.

И продолжала, как на уроке, звонко и прямо:

– А ещё я знаю, где находится Корея. Сейчас там английские лётчики расстреливают с самолётов корейских детей.

Может быть, не очень вежливо говорить гостям в глаза такую страшную правду, но эта девочка не могла сказать иначе. Отца и мать отняла у неё война. И теперь она считает родными братишками и сестрёнками всех детей, которых война осиротила. И неважно, где они живут, – рядом с ней в детском доме на берегу Сухой Мечетки или на другом краю земли – далеко-далеко в Корее.

Она молодец, маленькая дочь Сталинграда, моя землячка с Тракторного!.. Не хотела бы я быть на месте той англичанки…

В руках у меня книга другой англичанки – Моники Фелтон. Она была в Корее в дни войны и всему миру рассказала о том, что она там видела. О том, как расстреливали корейских детей английские, американские самолёты.

Завтра утром увижу Пхеньян, о котором Моника Фелтон пишет так:

«…Американцы сбрасывали свой смертоносный груз каждые 15 минут… Зажигательные бомбы, затем напалм, взрывчатые вещества и бомбы замедленного действия… Развалины возвышались огромной грудой, балки и столбы лежали на дверных рамах и перекрытиях, а иногда здания были разрушены до такой степени, что их обломки казались галькой, выброшенной приливом на морской берег…»

Летит самолёт курсом к рассвету. Поднимается в синей дымке солнце, осторожно гладит лес и горы.

Выскользнул из-за облака встречный самолёт с иероглифами на сверкающей поверхности. Лётчики здороваются: самолёты качнули крыльями.

– Это уже Корея! – говорит бортпроводница.

И почти сразу внизу потянулись рисовые поля, залитые водой, отделённые друг от друга узкими бортиками-тропинками. Стеклянным блеском вспыхивает на солнце вода, кажется – лежит на земле огромная парниковая рама.

Сверкает внизу удивительно зелёная речка; светлые здания по берегам; заросшие зелёные острова. Это Тэдонган – река Пхеньяна.

Сейчас я увижу Корею такой, какой я видела, представляла её всю эту ночь. Всё, что я передумала, колотится у меня в груди. И я боюсь, потому что не знаю, где взять слова, которыми можно сказать всё это. Как ответить на слова о мире и братстве, которые я услышу сейчас?

Всё было не так, как я думала. Не было разрушенного Пхеньяна, виденного Моникой Фелтон пять лет назад, а был шумный, солнечный город, полный жизни, зелени и подъёмных кранов. Не было ни речей, ни приветствий, ни громких слов о мире и дружбе.

Был маленький деревянный ресторанчик, в который прямо с аэродрома привезли меня поэты Кореи. Кажется, он назывался «Дом голубей» или «Голубятня» и стоял у самой реки. Его деревянные стены выкрашены голубой краской, и это было бы, пожалуй, сентиментально, если бы у самых этих стен не плескалась широкая, глубокая зелёная река, которую я видела с самолёта. Впрочем, не все стены деревянные. Одна из них, та, что выходит к реке, сплошь из стекла, она раздвинута в стороны, и от речного ветра шевелятся углы скатерти и цветы на низеньком столе. Этот речной ветер пахнет морем, потому что река, с которой он прилетел, дважды в сутки мелеет и вновь разливается от морских приливов: море близко. Вот и сейчас на реке час прилива, и она дышит полной грудью, и при каждом глубоком её вздохе поднимаются лёгкие волны и весело шлёпаются о стену, почти рядом со мной. Проплывает мимо маленькая носатая лодка, а над ней, словно крыло нетопыря, качается на бамбуковых шестах серый перепончатый парус. Протянуть руку – и можно потрогать это серое мягкое крыло. Но волны Тэдонгана в час прилива стремительны и непокорны – лодка летит дальше, навстречу солнцу. За Тэдонганом высятся сопки. Сколько их видела я потом! Но это были мои первые сопки, и я решила тогда, что они – самые красивые на всей корейской земле. А на сопках лес, облака над ними и синее-синее небо.

Рядом со мной сидит Мён За – моя переводчица. Ей лет двадцать. Какая она? «Мён За» – по-русски это значит «светлая девочка». Больше про неё ничего не надо говорить: она – Мён За! Она очень волнуется, переводя мне первый тост – слова одного из поэтов, встретивших меня в Пхеньяне:

«Наши реки и сопки, наши поля и леса раскрыли сегодня вам навстречу свои объятия. И так же, как наша природа, открыты сегодня перед вами наши души. Мы знаем: в вашем сердце живут две великие любви – любовь к вашему любимому и любовь к поэзии. Мы просим вас: пусть на время, которое вы будете в Корее, ваша вторая любовь станет сильнее первой. И вы напишете тогда прекрасные стихи о нашей стране».

Я помню этот тост – как перевела мне его Мён За – слово в слово.

Что я могла ответить? Тогда! В первый день! Всё вокруг было стихами: и этот первый тост, и волны у самой стены, и маленькая лодка, улетевшая к солнцу на своём единственном крыле. А они, мои новые друзья, словно сговорившись, дарили и дарили мне в этот первый день всё новые и прекрасные стихи о своей стране.

И вдруг всё, что я видела и пережила сегодня, показалось мне началом необыкновенной, прекрасной и великой поэмы, героев и творцов которой я увижу завтра, и которую, как и все настоящие стихи, невозможно пересказать своими словами.

Как бы вы ни прибыли в Корею, – поездом или самолётом, откуда бы ни начинался ваш путь по её земле, – от зелёных газонов пхеньянского аэропорта или от широкого асфальта вокзальной площади, – всё равно Пхеньян для вас начнётся с Моранбона.

«Моран» – по-корейски «пион». Она и правда похожа на мохнатый распустившийся пион – эта заросшая кудрявой зеленью сопка в центре Пхеньяна. Поэтому её и зовут Моранбон – гора пионов.

В густых зарослях Моранбона прячутся древние каменные крепости. Видны только яркие черепичные крыши, похожие на цветы: загнуты вверх карнизы, и каждая черепичка, как цветной лепесток, топорщится, поднимаясь к солнцу. А вокруг – бесконечные сопки, леса, острова Тэдонгана и его ярко-зелёные волны и – поля, поля… Говорят, что с Моранбона видна вся Корея, потому что Корея – это поля, сопки и сотни зелёных рек!

Но есть ещё и другая Корея, и она тоже здесь – на Моранбоне.

Есть на Моранбоне театр. Не тот беломраморный, построенный после войны, красавец – с колоннадой и фонтанами возле входа. Он прекрасен, но он похож на все театры.

Есть на Моранбоне другой театр – без колонн, без сказочной птицы на фронтоне, без сверкающей белой лестницы, празднично идущей вверх.

Лестница этого театра крута и сурова. И ступени её сверкают не сахарной искрой мрамора, а строгими огоньками горных пород, залегающих в каменной глубине Моранбона. Эта лестница идёт вниз. Идёт торжественно и красиво: не в туннель, не в бомбоубежище, а в театр ведёт она человека.

Пхеньянцы построили этот театр в дни войны – вырубили 180 каменных ступеней, зал, сцену, огромное фойе. Провели свет.

Когда наверху рвались снаряды и горели разрушенные дома, здесь – в подземном театре Моранбона – звучала музыка Бетховена, Чайковского, Шостаковича. Танцевали девушки из балетной студии – лёгкие, как бабочки, в своих сверкающих и скромных, как перламутровые раковины корейского моря, платьях.

И – гремели песни о победе.

Много сейчас в Пхеньяне новых театров. Но этот – самый дорогой.

Нет у нас, в Сталинграде, такого театра. Нет пхеньянских плакучих ив и черепичных крыш с загнутыми карнизами. И наша Волга ничем не похожа на зеленоволный Тэдонган, разливающийся и мелеющий по команде моря.

Но всё равно в Пхеньяне мне всегда казалось, что я – в Сталинграде!

Прямо с Моранбона разбегаются по всему Пхеньяну светлые молодые улицы, с которых ещё не успели убрать кирпичи. Да и нельзя их убирать, потому что за спиной каждого нового дома трещат скреперы, работают экскаваторы и, как белые голуби, трепещут над стрелами кранов выгоревшие на солнце флажки.

В круглых лунках на новеньких тротуарах вскопана, взбита пухом земля. И из этих лунок, как из тёплых гнёзд, высунули длинные шеи голенькие, как птенцы, только что посаженные деревья. Как у нас, в Сталинграде! И всё это сделал народ Пхеньяна. Вырубил театр в каменном подземелье. За три года построил на месте руин город. Так он сделает всё, что захочет.

Чего же он хочет, народ Пхеньяна?

…Цветут белые акации, усыпая город душистым цветом. По вечерам вокруг круглых фонарей бьются ослепшие на свету мотыльки.

– Мама! Я хочу жить в этом доме!

Он сидит у мамы на руках и слушает, как мама объясняет ему, что он будет жить в этом доме, как только вон в том – пятом справа – окне загорится вот такой же золотистый свет. Она показывает на фонарь, под которым они стоят. Она объясняет очень долго, потому что сын ещё так мал, что не умеет считать до пяти и совсем не сразу находит своё окно среди окон большого нового дома, в котором он так хочет жить!

Мёдом пахнут акации. Летят мотыльки к фонарям.

Всё, как у нас, в Сталинграде!

 
Среди пыльных стеблей гаоляна
притаились, почти не видны,
глинобитные стены землянок,
сохранившихся после войны.
 
 
Ребятишки играют у входа,
над травой голосами звеня…
Сталинград сорок третьего года
из землянок взглянул на меня.
 
 
А вдоль новых проспектов Пхеньяна
электричество вечер зажёг.
И трепещет над башенным краном
от дождей полинялый флажок.
 
 
От тумана вечернего сыро,
отразились в асфальте огни.
Сталинградскую улицу Мира
мне напомнили нынче они.
 

Вчера днём в дом напротив привезли пианино. А вечером, возвращаясь из театра, я слышала: за открытым окном второго этажа кто-то пытался подобрать мелодию, которую я уже знаю, – песню «Ариран», первую песню, которую я услышала в Корее. Кто-то очень неопытный упорно и безжалостно стучал и стучал одним пальцем по клавишам: – А-ри-ран, А-ри-ран…

Дальше этой первой строчки дело не шло, но музыкант снова и снова начинал: – А-ри-ран! А-ри-ран!

Так я и уснула под эти шесть ударов, трогательно и упрямо замиравших в тишине. А утром забыла об этом. И даже не посмотрела на окно, за которым, наверное, ещё спал вчерашний пианист. Я боялась не увидеть то, что видела вот уже четыре утра подряд.

На первом этаже этого дома живёт большая семья. Рано утром на открытой невысокой веранде перед входом стоят семь пар обуви: мужские ботинки, потом белые прюнелевые лодочки, а дальше – пять пар резиновых кумасин – одни большие, чёрные, остальные беленькие – уменьшаются друг за другом, как матрёшки, а последние – совсем крохотные, голубеют, словно два подснежника. Первыми с веранды исчезают ботинки – хозяин уходит на работу. Потом убегают, наверное в школу, две пары белых кумасин. Вслед за этим на веранде начинается возня: молча воюют белые и голубенькие кумасины, малыши вырывают друг у друга мамину сумочку, которую каждый хочет нести. Мама разрешает спор быстро: сумку понесёт тот, кому сегодня больше досталось. А драчун по дороге в детский сад тарахтит на всю улицу бумажной погремушкой-барабанчиком. Не для забавы: из-за маминой спины выглядывает румяный, с чёлочкой, малышок, которому пока ещё не нужны никакие ботинки! Как только погремушка замолкает, он начинает орать. Мама и братья его быстро успокаивают. И вот он уже молчит и слушает, как постукивают по асфальту белые мамины туфли.

На веранде остались одни чёрные кумасины. А вот и их хозяйка – очень старая, очень смуглая, худая старуха в белой одежде. Она выносит циновку, садится на неё, подогнув под себя одну ногу. И долго, и медленно укладывает на поднятом колене тёмные сухие руки. И – улыбается солнцу. Она сидит так и вечером. Когда вечернее солнце прячется, она улыбается звёздам. А когда приходит с работы сын – она улыбается сыну.

Мне рассказывали про эту старуху. Она всю жизнь батрачила. У неё никогда не было своего дома. Она жила там же, где жили свиньи хозяина, – в хлеву. Когда в этом хлеву у неё родился сын, она сказала: «Это не сын родился, это горе родилось».

Сын плакал, а она – нет: все слёзы она уже давно выплакала.

Так они и жили – мать и её Горе. И было в Корее много таких матерей с таким же горем на руках.

Но когда горе становится общим, оно родит силу. Сыновья вырастали, уходили в сопки, к партизанам. А осенью сорок пятого в Корею пришла свобода. Сыновья, сильные, весёлые, вернулись домой…

И вот она сидит и улыбается облакам, потому что с утра на улице пахнет дождём и солнышка сегодня не видно. Её смуглые сухие руки чернеют на белоснежной одежде, как осенние травинки на первом снегу.

И вдруг на всю улицу раздаётся шесть звонких ударов:

– А-ри-ран! А-ри-ран!

И опять, и опять, как вчера вечером, звенит и звенит начало песни. Ах, как жалко, что дальше ничего не получается!

Старая мать, не переставая улыбаться, медленно поднимает лицо вверх к открытому окну.

… А-ри-ран, А-ри-ран – далёкая, высокая гора, за которой живёт счастье.

Ариран! Только бы дойти до её подножия!

А-ри-ран! Только бы достичь её каменных вершин! Тогда ты будешь счастливым. Но это – так далеко! Так далеко сказочная страна Ариран, существующая только в этой горькой, любимой старой песне…

Так пел, так сотни лет мечтал о счастье корейский народ…

Старая мать слушает: это её песня.

Начинается дождь. Сразу сильный и шумный и, видно, надолго: серым облакам конца нет.

Старая кореянка, свернув рулоном свою циновку, уходит в дом. Захлопываются окна. Лезет под веранду бурый пузатенький щенок. Летят по асфальту первые, мутные от пыли ручьи.

На веранде стоят чёрные кумасины, до краёв наполненные дождём.

Чиндальле – Что такое «чиндальле», Мён За? – Чиндальле – это цветок. Так по-корейски называется багульник. «Чиндальле» – это мои любимые стихи. Это стихи Пак Пхар Яна. Он написал их тридцать лет назад, когда у нас хозяйничали японцы. Знаете?

Знаю. Тогда вся Корея была тюрьмой. За решётки этой огромной тюрьмы бросали всё корейское: корейские книги и корейские обычаи, корейский язык и корейские песни, и белую одежду кореянок. На всё корейское ставилось слово «нельзя». И только работать можно было по-корейски: с утра до ночи, от зари до зари.

В те годы появилось в Корее новое слово. И хотя оно не было корейским, тех, кто называл себя этим словом, расстреливали и вешали на площадях сёл и городов и писали у них на груди: «Партизаны».

И вот в это страшное время молодой корейский поэт написал стихи о цветке чиндальле.

 
Вы просите меня воспеть чиндальле,
меня, бедного поэта, воспеть
эти одинокие цветы,
что цветут ранней весной на сопках
и безропотно гибнут от холодного ветра.
Какими словами воспеть их?
Слишком горько писать о них.
Они не цветут так ярко, как астры,
и так долго, как хризантемы…
Я могу только плакать над ними.
Вы, конечно, знаете эти цветы —
бледно-розовые предвестники весны.
Они расцветают в сопках,
на холодных ветрах,
когда не цветут ещё
никакие цветы на земле.
Чиндальле – предвестник весны.
Он первым идёт ей навстречу.
А то, что от злой непогоды
гибнут его нежные лепестки, —
такова трудная доля того,
кто идёт первым.
Вы знаете, почему я, бедный поэт,
так рыдаю, обняв эти цветы?
Потому что я помню
много погибших друзей
из тех, кто шли первыми.
Потому-то рыдаю над ними —
над цветами, которые
не цветут так ярко, как астры,
и так долго, как хризантемы;
которые молча гибнут
от холодных ветров.
Но с высоких сопок
чиндальле видит весну,
и усмехается ледяным ветрам, и знает:
не те – цветы, что цветут долго-долго!
Цветы – те, что первыми видят весну.
 

Этим стихам много лет. У поэта, написавшего их в молодости, теперь седая голова. Но все в Корее эти стихи и теперь знают. Потому что и теперь каждую весну по всей Корее цветут чиндальле! По всей Корее – на севере и на юге…