Текст книги "Сочинения. Книга 2. Проза. Страницы дневников"

О Кэсоне говорят: «Это город, от которого на десять километров вокруг пахнет настоящим корейским воздухом».

…Под синим небом, на зелёной траве тихо спит женщина. Чуть запрокинула голову, откинула косы назад, усталые руки сложены под высокой молодой грудью. Так похожи очертания горы Сонаксан на фигуру спящей женщины…

Говорят, в городе, что стоит у подножия этой горы, живут самые красивые женщины Кореи. Одна из них была прекрасна так, что её звали Ясная Луна, – она писала прекрасные стихи о любви:

 
Эту длинную, зимнюю ночь —
разрубить бы её пополам
и убрать до весны половину,
чтоб весеннюю ночь удлинить,
потому что весной приходит любимый,
а весенняя ночь коротка.
 

Она жила очень давно. На крутой сопке – к югу от города – её могила. Эту сопку зовут Её сопкой. Внизу, у самой дороги, из-под пыльных, широких камней звенит подземный ключ – его зовут Её ключом. Это Её душа, чистая и глубокая, вырвалась из подземелья. В засуху и в месяцы ливней вода в ключе всегда держится до края камней, давших ей свободу. Выпьет этой воды девушка – выйдет замуж. Выпьет парень – отыщет невесту, прекрасную, как все кэсонки. И любовь их будет счастливой. Не надо только черпать эту воду руками, чтобы не расплескать свою судьбу!

Встань на колени перед своей любовью, прикоснись губами к своему счастью – и оно будет бездонным и чистым, как этот родник… Вьётся от родника тропинка, ведёт в лесную глушь. А там – в тени высоких трав, на дне глубоких ущелий, подальше от солнца – растёт слава кэсонского леса, корень жизни – женьшень. С давних пор кэсонские купцы были богаче всех купцов Кореи: они торговали женьшенем. Они пили женьшеневый чай и женьшеневую водку и не знали, что такое болезнь, и что такое тоска, и в семьдесят лет были румяны, как юноши.

Склоны каменных сопок под Кэсоном затянуты зелёной сетью плюща. Как белые рыбки с душистыми плавниками, запутались в этих сетях дикие розы и лесной жасмин. Если подняться вверх по ступенчатой каменной тропе, – видно множество сопок и множество кэсонских крыш. Склоны сопок выгнуты, и крыши домиков выгнуты. Когда смотришь долго, сопки и крыши сливаются в одно огромное озеро, полное застывших остроконечных волн.

Есть в Кэсоне старинные дома – настоящие корейские дома: крытые, как арка, ворота ведут во внутренний двор, полный цветов; стоят посреди двора огромные глиняные корчаги, в которых хозяйки заготавливают квашеные овощи – кимчи; обязательно маленькое гранатовое деревцо – это приносит счастье. Из дома есть выход и на улицу, и во вторые ворота – во второй двор, точно такой же, с корчагами и кустиком граната, и из него можно выйти в третьи ворота, в третий двор. И так пять-шесть-восемь ворот, пять-шесть-восемь дворов. В таких домах жили семьями – деды, отцы, сыновья, внуки. В самом дальнем доме, за самыми дальними воротами жили женщины – воплощение покорности, скромности, молчаливого согласия. Дом, в котором женщины громко смеялись, считался неприличным. Так было давно. Но и сейчас, когда упрекают женщину в нескромности, о ней говорят: «Её смех доходит до восьмых ворот!»

Вьётся по улицам города мелкая речушка. По берегам, присев на корточки, женщины стирают; летят во все стороны брызги и звонкие мокрые шлепки – толстые палки стучат по скрученному белью, брошенному на плоские камни. Женщины громко переговариваются с берега на берег. У реки и у дорог стоят высокие ивы, их длинные, до пят, косы купаются в воде и дорожной пыли.

У базарной стены сидит на земле старик в широкой, как солнце, шляпе, у ног его крутыми завитками вьётся живая чёрно-жёлтая лаковая верёвка: старик продаёт змею – «на лекарство». По всему базару продают маленькие трёхгранные клеточки, сплетённые из тонких прутьев или сухой травы. В клетках сидят кузнечики. Они в несколько раз крупнее самых больших наших «кобылок», и стрекочут, и звенят на весь базар, словно это не город, а широкий луг!

На базаре – горы бамбуковых корзин и соломенных вееров; резиновые туфельки-кумасины с загнутыми вверх острыми носками; ящики сушёной рыбы и вяленых каракатиц; полосатые шелка для детских нарядов и ковши «пагади», сделанные из сухих жёлтых тыкв, распиленных ровно пополам. На базаре – тележки хвостатой редиски, связки длинных, закрученных огурцов, метровые жгуты бесконечной и тонкой, как тинка, лапши «куксу», плоские корзины с розовыми жемчужинами бобов и огненные ожерелья перца. Пахнет рыбой, чесноком и кунжутным маслом. Пахнет цветами, первой клубникой и запахом ближних сопок – сосной. Звенят не назвенятся кузнечики в клетках.

Это – Кэсон, город, от которого на десять вёрст вокруг пахнет настоящим корейским воздухом! Кэсон – экзотика Кореи, её история, её красота.

Но не только поэтому он настоящий корейский город. Кэсон – город 38-й параллели, город корейского горя.

День и ночь гудят поезда у кэсонского вокзала. И стальные руки-рельсы день и ночь горячи от работы, всегда в мазуте и в земле, всегда неустанны, как руки матери, у которой много сыновей, и которой поэтому некогда уставать. И всех сыновей мать любит одинаково.

Если сесть в кэсонский поезд, через час будешь в Сеуле. Но рельсы в Кэсоне обрублены. Отняты у матери руки, протянутые к сыновьям, живущим на юге. Который год не заживают раны на её руках и в её сердце, ведь его тоже разрезали пополам. Она живёт и не знает, живы ли там, на юге, её сыновья?

Обрублены рельсы, оборваны электропровода, дорога, идущая к югу, всегда пуста: Кэсон – город 38-й параллели.

В Кэсоне нет ни одной семьи, не имеющей родных на юге.

…Старики-родители десятый год ждут сына и собирают хворост в лесу: а вдруг он вернётся зимой, замёрзший? Надо будет много дров, чтобы отогреть его!..

Молодая женщина десять лет назад рассталась с мужем. Десять лет она верит и не верит, что он вернётся. Десять лет, спеша на работу, она думает: «А вдруг он там без работы? Вдруг он голодает?» Ей хочется схватить корзину, ведро, мешок риса – столько, сколько хватит сил поднять, и отнести всё на ближайшую сопку, с которой слышно, как там, на юге, кричат на заре лесные петухи – фазаны.

…У детей Кэсона есть любимая игра, от которой взрослым хочется плакать. Мальчик, свернув рупором пёстрый детский журнал, звонко кричит в этот самодельный громкоговоритель:

– Алло, алло! Говорит радио Кэсона. Ты слышишь меня, Сеул? Ты слышишь меня, папа?

У малыша сверкают глаза и вспыхивают синие жилки на тонкой коричневой шейке – так он хочет, чтоб услышал его там, в Сеуле, папа!

Между Кэсоном и Сеулом – 38-я параллель.

Полоса корейской земли, на которую не имеет права ступить нога корейца, – откуда бы он ни шёл: с севера или с юга. Но я знаю, что там, на юге, за этой горькой полосой земли, отец маленького кэсонца услышит его горячий голос.

…Рано-рано, когда спит ещё весь мир, просыпается в Корее солнце. И всю жизнь вместе с солнцем, раньше всех на Земле, просыпались люди Кореи. Раньше всех вставали и больше всех работали.

На севере они работают и сейчас – много, дружно, счастливо. Растут заводы, которых не было в Корее. Гудят на полях первые корейские тракторы. Грохочут станки, поезда, машины. Звенят песни труда и свободы.

Этот великий шум слышен там – за 38-й параллелью.

Он слышен там так же звонко и чисто, как слышны там гортанные голоса фазанов, кричащих в кэсонском лесу на рассвете; как слышен там высокий голос кэсонского мальчишки:

– Ты слышишь меня, Сеул? Ты слышишь меня, папа?

Моника Фелтон писала, как встретили её корейские дети. Они приветливо улыбались ей, отвечали на все вопросы, рассказывали о себе. А потом, пошептавшись между собой, спросили её:

– В каком городе Советского Союза вы живёте, товарищ?

И когда она ответила, что живёт не в Советском Союзе, а в Англии, дети, разочарованные, разбежались по своим делам…

Вчера они, кэсонские школьники, пригласили меня к себе в школу. И вот я еду к ним и знаю, что они меня очень-очень ждут, потому что я живу в Советском Союзе.

Они выбежали мне навстречу, крича по-русски: «Здравствуйте!», «Москва!» и опять «Здравствуйте!». И на груди у меня – их красный галстук, а в руках букет. И в каждом окне школы – тоже живой букет из черноволосых голов, красных галстуков, сияющих глаз и улыбок. Я обнимаю их всех, по очереди, а они доверчиво держат меня за руки и не хотят отпускать, потому что я живу в Советском Союзе!

Всё было хорошо, всё было прекрасно. Но они попросили меня почитать им мои стихи. И вот тут-то произошло то, чего я не ожидала.

Я читала им про весёлого и озорного мальчишку Генку, который не слушается никого на свете, лазит по заборам и получает замечания на уроках. Эти стихи я выбрала нарочно, потому что именно они больше всех нравятся ребятам и, когда я их читаю у себя в Сталинграде, весь зал хохочет и аплодирует.

Но здесь всё было наоборот. Читаю и вижу: исчезают улыбки с ребячьих лиц, настороженно приподнимаются уголки бровей, в глазах – недоумение. Словно они вдруг увидели, что я – не тот человек, какого они так ждали, словно мне – не надо верить. Словно я не живу в Советском Союзе! Чувствую, ещё немного – и все ребятишки разбегутся, как тогда, от Моники Фелтон…

– Вы не любите стихи?

Нет, они любят стихи. У них есть даже литературный кружок. И, если советская поэтесса не возражает, член этого кружка прочитает ей свою сказку.

И вышел к столу Ген Му Ен – пионер кэсонской школы. Был он чуть выше стола, у которого стоял. У него был недавно стриженый колючий чуб ёршиком. Он держал руки за спиной и, волнуясь, чертил по полу носком пыльного ботинка. Он был даже похож на моего Генку! Но весь он был клубком такой многозначительной решимости, что я чувствовала: этот мальчик встал для того, чтобы показать мне, взрослому человеку и поэту, о чём сейчас надо писать!

И я слушаю сказку Ген Му Ена.

«Однажды Лиса решила съесть Зайца.

– Смотри, – говорит, – Заяц, какая я большая, какой длинный у меня хвост! А ты, Заяц, и ростом мал, и хвоста у тебя нет. Для чего тебе жить на свете? Съем я тебя сегодня вечером!

Сидит Заяц под кустом, от страха дрожит, вечера дожидается. А под кустом жил колючий Ёж. И слышал он всё, что Лиса Зайцу говорила.

– Что ты дрожишь? – говорит Зайцу Ёж. – Чего ты боишься?

– Да как же не бояться, – отвечает Заяц, – ведь нет у меня хвоста-то…

– Нет у тебя хвоста, зато есть у тебя верный друг!

– Что ж, что ты друг! – дрожит Заяц. – Ты тоже маленький, и хвоста у тебя тоже нету…

– А дело-то не в хвосте, а в голове! – говорит Ёж. – Давай-ка мы с тобой Лису обманем. Придёт она вечером, а я свернусь клубком да к тебе на нос сяду…

Вот и солнышко село. И вечер наступил. Забрался Ёжик Зайцу на нос, стали они Лису поджидать.

А Лиса – тут как тут!

– Готов, Заяц? – спрашивает.

– Готов, готов. Садись, Лиса, под дубок да раскрывай свою пасть – я сам туда прыгну.

– Ну, прыгай, прыгай скорей! – кричит Лиса, а сама пасть пошире раскрывает.

Разбежался Заяц, подпрыгнул! Так и впились в лисью пасть ёжиковы колючки! Взвыла Лиса – и в лес, только хвост большой мелькает!

А Ёж говорит Зайцу:

– Видишь, мы с тобой маленькие, а большую Лису перехитрили!

…Так и наша Корея – маленькая, а всё равно врагам её никогда не победить!»

Вот такую сказку написал мальчик из Кэсона. Ему десять лет, и только половину из этих десяти он прожил с мамой и отцом. Потом в Корее была война и над домом, где жил этот мальчик, летали чужие бомбовозы. И вот он живёт один, как та девчушка с Сухой Мечетки, из детского дома на Тракторном.

Стала бы та девочка слушать мои стихи про Генку, если бы совсем рядом с ней – на другом берегу маленькой родной речки – хозяйничали фашисты, убившие её мать?!

…Мы всё-таки очень подружились с ребятами Кэсона. Потому что после сказки Ген Му Ена я рассказала им быль об этой сталинградской девочке.

 
От перегона к перегону —
войны тяжёлые следы:
подходят к самому вагону
воронки, полные воды.
 
 
А на краю большой воронки,
как в чистом поле над рекой,
сидит весёлая девчонка
и машет поезду рукой.
 
 
Оставив туфли на дорожке,
горячим днём разморена,
свои доверчивые ножки
в воронку свесила она.
 
 
И столько радости во взоре,
в глазах её отражено!
Ей невдомёк, какое горе
в воронке той погребено.
 
 
Она глядит счастливым взглядом.
Она проста и весела:
и рис растёт, и мама рядом,
земля – мягка, вода – тепла!
 
 
И, ветры в стороны бросая,
летят по рельсам поезда,
чтоб эта девочка босая
была счастливая всегда,
 
 
чтобы она в траве росистой
рвала цветы родной весны
и мыла ножки в речке чистой,
навеки смывшей гарь войны.
 

Где видела я эти горящие гневом глаза? Эти стиснутые кулаки, поднятые не для защиты, а для клятвы? Эти гордые, суровые лица – лица людей, которые никогда не отступят?

Это не бойцы французского Сопротивления. И не воины Мадрида. И не железные слова «Но пассаран!» гремят над городской площадью. Это не Испания 1937 года. Это Пхеньян, это 1957 год. И это люди Кореи собрались на митинг, чтобы сказать: «Нет!». Потому что на юг Кореи ввозит Америка атомное оружие.

Страстные голоса с площади долетают до раскрытого окна, у которого стоим мы – я и парень в солдатской гимнастёрке без погон. Он хороший парень – простой и застенчивый, ему 22 года. У него короткое, как у всех корейцев, имя.

– Только не называйте моё имя. Если об этом прочтут на юге – моим родным плохо придётся…

Да, этот парень пришёл с юга.

Не пришёл, а прибежал, потому что прийти с юга нельзя. С юга можно только убежать. И не прибежал, а приполз, потому что он боялся идти: его могли просто пристрелить, и он полз пять ночей подряд и пять дней отлёживался в зарослях шиповника и в ущельях. Он полз больной и голодный: он убежал в тот день, когда его выпустили из тюрьмы, где он, избитый, без пищи, сидел две недели. Он полз мимо родной деревни и боялся зайти в родной дом: его могли узнать и выдать. Когда ему осталось ползти последние два-три километра, – а он, сапёр, знал, что эти километры, как шахматное поле, разделены точными клетками минных гнёзд, – у него уже не было сил терпеть дальше! Он поднялся во весь рост и побежал изо всех сил куда глаза глядят.

Глаза его глядели не на кочки и ложбинки под ногами, не на землю, прячущую смерть, не на месяц, предательски осветивший поле, по которому он бежал. Его глаза глядели на север. И он бежал на север. Ни о чём не думал, ничего не помнил. Только бежал.

– Стой! Кто идёт?

Он не сразу понял, где это крикнули, – впереди или за спиной. И не знал, кто кричал, – северяне или южане. Он больше ничего не мог. Поднял руки и упал.

Очнулся в лесной избушке на мягкой постели из травы. Вокруг стояли бойцы Корейской Народной Армии и китайские добровольцы. Ему дали воды и миску горячих китайских пампушек. Перевязали сбитые ноги. Прожил он в этой деревушке десять дней.

– Эти десять дней я жил, как в сказке.

Он рассказал мне, почему убежал оттуда – из армии Ли Сын Мана. С родной земли. От семьи. От любимой.

Он не мог больше терпеть унижения, голода, побоев, грабежей. Его готовили к войне, а он не знал, против кого ему надо воевать: против своих братьев-корейцев или против янки в белых перчатках, которые ради забавы давят машинами корейских детей, насилуют девушек, убивают стариков? Он хотел узнать правду о севере, чтобы потом вернуться на юг и рассказать там эту правду.

– Не думайте, что я убежал от трудной жизни. Я знаю – и на юге корейцы тоже борются за объединение. Но я не знал, как найти тех, кто борется. А я хочу честно прожить молодость.

…Кипит под окном толпа – море серых спецовок, море поднятых кулаков и единодушных криков:

– Мир!

– Янки, вон из Кореи!

– Юг и север – это одна Корея!

Мы долго смотрим в окно. Паренёк-южанин тихо говорит мне на прощанье:

– Когда вы будете вспоминать Корею, очень прошу вас, думайте не только о севере, но и о юге.

…Меня часто спрашивали в Корее:

– Что вам запомнилось больше всего?

Было трудно ответить.

Корея – прекрасная страна. Страна утренней свежести. Белые туманы на рассвете. Плакучие ивы у дорог. Ржавый танк, затонувший в мирном рисовом поле. Ребятишки купаются в огромной снарядной воронке, полной воды. Залитые кровью партбилеты погибших героев. Рассказы живых героев об их труде. Зелёные реки и молодые леса. Горы белой ткани на Пхеньянском текстильном комбинате, новые станки хиченцев, широкие поля Мангендэ. Древние легенды кэсонских лесов и новые песни рыбаков Вонсана. Города и заводы, выросшие после войны, и круглые румяные лица детишек, рождённых тоже в мирное, счастливое время.

Но где бы я ни была в Корее, кто бы ни говорил со мной там, и о чём бы мы ни говорили, за полтора месяца я не встречала человека, который не сказал бы, как хочет он, именно он, и весь народ мирного объединения Родины.

Это запоминается больше всего. И я уверена, что именно это запомнилось больше всего не только мне, но и всем, кто хоть немного побыл на далёкой корейской земле. И все, кто был там, вспоминая Корею, думают не только о севере, но и о юге.

Он вышел на сцену так же, как все скрипачи на свете: чёрный костюм и чёрная «бабочка» у белоснежного воротничка. В тонких руках скрипка, которую тоже, пока она молчит, не отличить от всех скрипок мира. Но по тому радостному и гордому вздоху, по тем непростым, любовным овациям, какими встретил его зал, я поняла, что это непростой скрипач.

Рядом со мной сидит семилетний мальчик, который, как и я, впервые видит этого скрипача. Отец объясняет: – Это Пяк Ко Сан. Самый лучший скрипач… – Во всём мире? – перебивает сын.

И я понимаю без переводчика, что он спросил именно об этом: столько мальчишеской требовательности и взрослой надежды в его интонации. – Нет. Во всей Корее. Это – наша первая скрипка…

Пяк Ко Сана любят в Корее так, как там вообще любят музыку: все-все и очень сильно. О нём рассказывают наивную, трогательную легенду, красивую, как все сказки.

Однажды Пяк Ко Сан со своей скрипкой гулял в лесу, на берегу Тэдонгана. На него напали разбойники. Ведь настоящая сказка не бывает без разбойников!

Они отобрали у скрипача всё – одежду, деньги. И скрипку. Оставили ему только жизнь. Тогда он сказал: «Оставьте мне лучше скрипку. Потому что без неё я не смогу жить. Я – Пяк Ко Сан». И, услышав это имя, разбойники отдали Пяк Ко Сану всё, что они у него взяли. И ушли в лес. Ведь настоящие разбойники из сказок всегда благородны!..

Он играет Чайковского. И цыганские напевы Сарасате. Его не отпускают. Ему аплодируют и кричат – о чём-то просят. И он играет ещё.

– Вам, наверное, трудно будет понять то, что он сейчас играет, – говорят мне друзья. – Конечно, в музыке не нужны переводчики… Но это – очень корейская музыка…

Я слушаю эту «очень корейскую музыку», нежную и грустную. И вижу всё, о чём поёт сейчас скрипка Пяк Ко Сана.

Это опустился тёплый вечер на рисовые поля Мангендэ. Уходит за сопки солнце. Спадает жара. Зелёными шеренгами, похожая на нашу озимь, торчит из воды рисовая рассада. У дороги цветут белые акации. Пахнет мёдом и тёплой сырой землёй. На траву присели отдохнуть молодые крестьянки. Руки их ещё влажны от работы в воде. Жёлтые брызги глины засохли на светлых кофточках. И, как маленькие родинки, сидят на румяных щеках сухие глиняные капли.

Я опускаюсь на траву рядом с женщинами, и мы разговариваем. О чём? Конечно, о детях. О чём же ещё может говорить и думать мать, идя домой с работы? Она целый день не видела сына или дочку, и эта маленькая разлука сделала малыша ещё дороже материнскому сердцу.

Потом мы стоим на высокой сопке, а вокруг – тишина и ширь. Розовое вечернее небо, широкая река внизу, а за ней – залитые водой поля, которые где-то далеко сливаются с зелёной порослью сопок. Вдали, на полях, плавно и медленно ходят большие белые птицы, выгибая длинные шеи.

– Угадайте, это аисты или гуси? – лукаво спрашивают меня женщины.

Но это не аисты и не гуси. И не тонкие шеи птиц плавно мелькают над мокрыми рисовыми ростками. Это работают люди Кореи. И дотемна белеет на полях их одежда, и неустанно летают над землёй их руки, гибкие, как шеи больших белых птиц…

Этот тёплый вечер опустился и над Кэсоном. Звенят ночные цикады в сухой траве. Шуршит мелкой галькой витая горная тропинка. Лёгкие круглые камешки, тронутые медленным стариковским шагом, с шумом скатываются с горы. А за ними, согнувшись под огромными вязанками хвороста, спускается по лесной тропе чета стариков, смуглых, как вечерний воздух. В белой одежде. В белой обуви. И седые волосы – тоже белы. Только чернеют за спиной голые высохшие сучья да, как маленькие, густые хворостинки, разбежались по щекам сухие морщины.

На минуту шаги смолкли и камешки не шуршат: старики останавливаются и думают: «Может, этой зимой сын вернётся с юга. Может, он озябнет с дороги. Надо запасти побольше дров». Так думают старики и смотрят на тропинку, идущую к югу. Если идти по этой тропинке, можно прийти в Сеул. Там тоже цветут у дорог дикие розы. И кукуют на сопках кукушки – пророчат урожай. А по утрам, когда спят люди, там слышно, как здесь, в кэсонском лесу, кричат фазаны. Так это близко! Но туда нельзя пойти и увидеть сына. И просто узнать, жив ли он! Нет, они не могут туда прийти. Они только верят и ждут, и собирают в лесу сухие сучья. И смотрят на тропинку, по которой уходит к югу их тоска…

Потому не только поёт, но и плачет скрипка. Потому всё перемешалось в её песне – радость и боль матерей, тревога и счастье народа, его надежды и борьба. Уже невозможно различать – что это, звонкое и гордое, растёт и растёт в торжественном пенье скрипки. То ли поднимаются на севере заводы и города? То ли растут баррикады на улицах юга? То ли новая песня звенит над Пхеньяном? То ли плачет в Сеуле корейская мать? То ли просто сердце, как сама Корея, разрывается на две части от горя и радости…

Так поёт и плачет скрипка Пяк Ко Сана – первая скрипка Кореи. Она поёт по-корейски. И плачет по-корейски. Но если ты честный человек, разве ты не понял, о чём она плакала и пела?

 
Как аисты в рисовом поле,
в траве самолёты стоят.
Мне руки сжимают до боли,
прощальное что-то кричат.
 
 
Расходятся клочья тумана,
шасси приминает траву.
Летит самолёт из Пхеньяна,
летит самолёт на Москву.
 
 
Из облака вынырнул лучик,
сверкнул самоцветом в окне.
А маленький смуглый попутчик
уже улыбается мне.
 
 
В пути я его обучаю —
ладошками «ладушки» бью
и просто тихонько качаю,
и «баюшки-баю» пою.
 
 
Лежит он – такой смуглокожий,
рождённый в далёком краю,
и всё-таки очень похожий
на светлую дочку мою!
 
 
Чем ближе к Москве, тем быстрее
плывёт самолёт в облаках.
Горячий комочек Кореи
уснул у меня на руках.