Текст книги "Сочинения. Книга 2. Проза. Страницы дневников"

Им гордятся в Корее так, как у нас в Сталинграде гордятся Сталинградским тракторным. Этот завод – первенец корейского машиностроения. Он построен в самое трудное время, в годы войны. Поэтому он так дорог каждому корейцу.

Завод – в семи километрах от станции. Нас ждёт машина. Моя Мён За всю дорогу переживает: она совсем не разбирается в технике, как она будет переводить?.. Дорога вьётся по сопкам то вверх, то вниз. Проезжаем мост, а потом и вброд – широкую быструю речку. Клокочут камни под скатами, летят во все стороны сверкающие брызги. На берегу этой речки стоят новые дома: несколько кирпичных коттеджиков, несколько двухэтажных. Завода не видно, но машина остановилась. Где же он, Хиченский завод?

– Здесь, – улыбается наш шофёр и показывает на небольшое серое здание у подножия сопки.

Этот огромный завод – все его цеха, мастерские, энергоцентраль – находятся под землёй. В той самой сопке, возле которой стоит наша машина.

Мне хочется написать о Хиченском заводе так, как рассказывал нам о нём главный инженер завода товарищ Ким Бен Су. Он учился у нас, в Свердловске, и хорошо говорит по-русски. Напрасно Мён За беспокоилась: переводчик нам не нужен.

Вот как я запомнила рассказ главного инженера.

«Завод начали строить во время войны, в ноябре 1951 года. Я в то время учился, не видел этого, мне рабочие потом рассказывали.

Местность эта глухая. Жили здесь раньше крестьяне, и очень бедные. Дорога сюда трудная – сопки, реки, вы видели, когда ехали. Раз в год по этой дороге приходила со станции машина за древесным углем. Крестьяне жгли его на продажу.

Строить завод потому и решили в этой глуши: тут меньше бомбили. Ну, война была. Как строить? С чего начинать? Где рабочую силу брать? Завод подземный – нужны были шахтёры-строители. Но все шахтёры были на фронте. И вот из северных районов вышли сюда несколько семей шахтеров – старики, женщины, подростки, дети. Железные дороги тогда бомбили, люди шли пешком. Через горы. Зимой. Полуголодные. Одеты все плохо. От бомбёжек прятались в ущельях. На восьмой день некоторые не смогли идти: ноги до крови сбили. Прижгли им раны спичками, чтоб заражения не было. Достали в деревнях телеги, впряглись – кто ещё сам мог идти, повезли больных дальше. Так шли 1200 ли. Но пришли всё-таки сюда. Пришли, а жить негде. Кололи лёд на речке, растапливали его на кострах, кипятком землю оттаивали – строили землянки. Такие, чтоб только сидеть было можно. На большие-то землянки земли много надо было. А её трудно зимой доставать.

Потом пришли на помощь крестьяне из соседних деревень, китайские добровольцы. Начали завод строить. Сопки эти каменные, надо было делать инструменты, чтоб камень долбить. Кузницы не было. Горна не было. Угля тоже не было. Пошли в разбитые дома, взяли там решётки и горны от домашних печек; со станции перевезли каменный уголь – поезда всё равно не ходили. И начали делать инструменты. А потом сняли слой земли с этой сопки, стали камень долбить вручную. Конечно, тяжело смотреть было: сопка огромная, каменная, а где-то внизу копошатся люди – совсем маленькие, колотят её ломами, молотками. В то время на фронте было трудно, наши отступали. И некоторые здесь говорили: «От горя с ума сошли – руками гору разбить хотят!»

Первая радость была, когда зажглось тут электричество. А когда привезли шахтёрам первые перфораторы, они работали и плакали.

В 1952 году (я уже здесь сам работал) получаем из Пхеньяна телеграмму: «Встречайте иностранных гостей». Гостей у нас принято хорошо встречать. Вот собрались мы, все начальники, у директора, стали думать, как быть. Гостей разместить – комнат нет. Кроватей тоже нет. Ни одного полотенца, мыла нет даже! А приезжают иностранцы… Что делать? Срочно стали звонить в Пхеньян, а нам оттуда отвечают: «Не беспокойтесь, для этих гостей ничего не надо готовить». Опять нам новая загадка: что же это за гости, да ещё иностранные, которым ничего не надо готовить?

Смотрим, идут по нашей дороге легковые машины, и на каждой машине флажок: Польша, Чехословакия, Румыния, Венгрия. Это приехали к нам послы дружественных стран. Показали мы им наш завод. К тому времени уже было что показать: один участок механосборочного цеха у нас в три раза больше, чем подземный театр на Моранбоне! А венгерский посол попросил показать ему общежитие рабочих. Я тогда только что вернулся из СССР, жить негде было, я ночевал прямо в цехах: укроешься соломенным мешком и спишь. Работать много приходилось, и я не знал, как рабочие живут. Вот пришли мы с послом в общежитие, комнатка – 6–7 квадратных метров, и там спят рабочие. Один парнишка проснулся, вскочил, с гостем поздоровался. Венгерский посол спросил:

– Сколько тут человек живёт?

А парнишка отвечает:

– Шестьдесят.

Я думаю: вот врёт, неудобно гостей обманывать, говорю ему по-корейски:

– Это ведь друзья. Зачем врёшь? Правду скажи.

А он опять:

– Шестьдесят!

Ну, я не поверил. А парнишка говорит:

– Нас же три смены: 20 человек работают, 20 здесь спят, а 20 – гуляют, где хотят, смены ждут…

И я смотрю – у посла слёзы на глазах.

Ходили гости в столовую, а мы тогда почти голодные жили. Вечером в клубе собрались все послы и рабочие. Послы спрашивают наших:

– Что вам прислать: одежду, продукты, медикаменты? Чем вам помочь?

А наши в один голос:

– Нам нужны только станки! Если бы нам другое оборудование, мы бы в пять раз больше продукции давали.

И через несколько месяцев мы стали получать чешские станки.

Но опять беда: кто на этих станках будет работать? Совсем кадров не было – ни рабочих, ни специалистов; страна-то ведь аграрная была.

В это время приехал к нам советский специалист с завода имени Серго Орджоникидзе Иванов Константин Павлович. Когда в СССР в 1935 году выпускали первый станок ДИП-200, он работал слесарем. И теперь приехал помочь нам выпустить первый корейский станок. Стали мы готовить кадры: технологов, конструкторов, контролёров, плановиков – из тех рабочих, которые кончали среднюю школу. Учили их Иванов, я, другие товарищи, которые в Советском Союзе вузы окончили.

У нас на заводе все помнят дни, когда мы готовились выпустить первый станок. И сам товарищ Ким Ир Сен спрашивал нас:

– Когда дадите первый станок?

Он приезжал на наш завод трижды, в самое трудное время – в дни войны.

Мы подумали и дали слово:

– Через месяц!

В министерстве все переполошились, звонят нам каждый день:

– Честно скажите, будет станок через месяц?!

А у нас дела плохо идут: детали все готовы, а собрать станок невозможно – плохие детали, неточные. Всё снова делать стали. Собрали всё-таки станок. И пускать его страшно: думаю, нажму кнопку – и всё развалится! Попросил одного рабочего: нажми ты, включи! Он включил, станок работает. Поставили резец, стали ждать первую стружку. Она и сейчас хранится у меня дома. А станок этот потом долго стоял в приёмной товарища Ким Ир Сена… Это было в январе 1955 года. А сейчас у нас заканчивают окраску тысячного станка».

Мы переходим из цеха в цех. Все они огромны. Высокие своды. Живой заводской шум. Молча работают люди. Сверкают готовые детали. Ослепительно горят электрические лампы. Забываешь, что ты под землёй.

Главный инженер, показывая завод, рассказывает по пути несколько историй.

«Тут есть ваш земляк. Смотрите: советский станок. Обычный продольно-строгальный станок Минского станкостроительного завода им. Ворошилова. Мы его получили в годы войны. Дорогу от станции до завода бомбили и с самолётов обстреливали. Машине не пройти. И рабочие тащили этот станок на верёвках. А он весит 25 тонн. Семь километров – двадцать дней. Быстрее нельзя было – дорога трудная, горы, реки. Да и бомбили почти без перерыва. Налетит самолёт, люди – в ущелье, а станок на дороге стоит. Видите, как ему досталось, и впадины, и царапины, и осколками много раз пробит.

А рабочий, который за ним стоит, говорит, что, когда он смотрит на эти отверстия от осколков, ему легче работается.

Я недавно был в Праге. Там на станкостроительных заводах техника великолепная. И там тоже есть советские станки. А из Праги – самолётом в Москву и сразу на «Красный пролетарий». Видел я, как там рабочие трудятся. Какие нормы высокие, а они – перевыполняют. Стоит парень у станка, видно, устал, а сам улыбается. Посмотрел я на того москвича и вспомнил минский станок, который вам сейчас показывал. Что за люди в Советском Союзе! Страна огромная, станков самим сколько надо, а они ещё и помогают – и Китаю, и Корее, да и Чехословакии тоже. Когда у нас говорят, что советские люди – наши братья, хочу, чтобы вы знали, что это – очень дорогие слова.

Недавно прочитали мы в «Правде» статью министра машиностроения СССР. Он очень ругал руководство Ташкентского текстильного комбината за то, что они не могут наладить производство шлаковаты. Условия, мол, у них отличные, а шлаковаты нет. Мы тогда этой статье обрадовались. Конечно, чего радоваться, когда людям от министра попало! Но нам очень была нужна шлаковата, а производства её у нас не было. Послали мы тогда письмо в Ташкент: помогите, пришлите чертежи установок шлаковатного производства. И ведь прислали! Отличные чертежи, в двух экземплярах. И письмо хорошее – «С братским приветом! Директор текстильного комбината».

В прошлом году был я в отпуске в Свердловске, с женой ездил – там у нас дочка живёт, у родителей жены. Ну, делать мне там нечего было. Пошёл к директору Уралмаша, говорю:

– Можно я к вам пока на завод похожу, поучусь?

Директор сказал:

– Вы – свои люди, вам всё можно. Идите в любой цех. Смотрите, что хотите.

Так я и ходил каждый день, как на работу. Конечно, познакомился со всеми, узнал много. Вижу, многого у нас не хватает: и инструментов нет таких, как на Уралмаше, и чертежей. Конечно, и у нас будет, но время дорого! Начальники цехов говорят:

– А мы тебе подарим!

Пошёл я к директору. Рассказал ему всё, прошу:

– Дайте сейчас! Всё равно – официально попросим, пришлёте. Но ведь полтора года пройдёт.

Позвонил директор начальникам цехов:

– Подарим?

– Подарим!

Это очень дорогого стоит.

Вы понимаете, что я не о деньгах говорю?..»

Мы уезжали из Хичена на следующую ночь. Весь посёлок спал, только светились окна в обоих этажах вечернего техникума: в Хичене много студентов. На соседнем поле надрывались лягушки, но всё равно казалось, что вокруг тишина: так темна была эта летняя ночь. Скрылось за поворотом здание техникума – и сразу густая чернота вокруг: ни домов, ни дороги, ни речки, ни сопок – только мягкий чёрный воздух навстречу. Только мерцают зелёные искры – и близко, и поодаль, и совсем далеко. Это дальние звёзды и светлячки перепутали в темноте свои места: звёзды присели прямо на дорогу, а огни светлячков зажглись на вершинах сопок.

Машина летит, не замедляя хода на самых крутых поворотах. Свистит в ушах чёрный ночной ветер. На станции мы прощаемся с шофёром Хиченского завода. И только в вагоне чувствуем, что ночь была холодной. Заспанная девчушка-проводница улыбается, заботливо приносит нам по второму одеялу. Очень тепло и тихо. Так тихо, что я слышу сквозь стенку купе: в коридоре вагона кто-то шёпотом отчитывает нашу проводницу, а она, тоже шёпотом, пытается оправдываться и, кажется, начинает всхлипывать.

Я спрашиваю у Мён Зы:

– Кто это?

– Начальник, наверное.

– Что он говорит?

Мён За уже спит, она прислушивается и сонным голосом переводит:

– Он говорит: «Как тебе не стыдно, тут советские товарищи едут, а у тебя пыль в окна дует».

Мне хочется встать и сказать этой милой девушке и её строгому начальнику, что мне очень хорошо и тепло здесь – в их вагоне, в их стране. Но разве хорошо подрывать авторитет начальников? И потом – ни он, ни его подчинённая меня всё равно не поймут, потому что золотая моя переводчица уже совсем спит, натянув на ухо два шерстяных одеяла.

Завтра рано вставать. Я тоже закрываю глаза. И вспоминаю: «Это очень дорогого стоит!

Вы понимаете, что я не о деньгах говорю?..»

Осмотр Чхончжина лучше начинать с моря.

Чхончжин – морской город. Чхончжинский поэт Ден Мун Хян говорит, что у них всегда так: неожиданно идёт дождь, неожиданно его прогоняет солнце. Как хочет море!

Ещё он говорит, что сегодня море, видимо, хочет дождя. И поэтому, хоть он и мечтает показать мне свой город, сегодня нам придётся подождать. Он ловит ладонью редкие тяжёлые капли и с сожалением, вроде извиняясь, говорит:

– Так хочет море!

Но я возвращаю ему его же слова: пусть себе упрямое море хочет дождя! Мы ведь тоже упрямы и мы будем смотреть Чхончжин. И, может быть, тогда и море, как мы, захочет солнца?..

Может, это совпадение. Может, так и должно быть, если о чём-нибудь рассказывает поэт. А может, в Корее все немного поэты? Но не было случая, чтобы, показывая мне памятник войны или истории, в Корее не рассказали бы о нём красивую, похожую на легенду быль, достойную вечной памяти.

В белой трофейной машине «меркурий», любезно отданной нам сегодня председателем Чхончжинского горсовета, мы едем навстречу дождю – к морю. Чхончжин – город не древний. Раньше морской залив в этом месте со всех сторон обступали скалы. И вот – у самой воды вырубили часть каменных гор и построили город. С трёх сторон – утёсы и сопки, с четвёртой – море.

Во время войны город на 90 процентов был разбит в один день с моря.

Рядом со скалами – обгорелые каркасы зданий, и в проёме верхнего этажа видно, как на далёкой сопке вспыхивает и гаснет красный свет маяка… Опять скалы, а в них – окошечки, похожие на бойницы, у подножия – деревянные двери, обложенные мешками с песком. Осталось после войны. Убирать некогда.

Ден Мун Хян рассказывает, что в горах, под землёй, есть целые дороги, по которым во время войны уходили в леса, в деревни – подальше от города, от моря, от снарядов.

Возле крутой невысокой сопки наш белый, умытый дождём «меркурий» останавливается. Дальше мы идём пешком. У этой сопки в 1945 году высадился первый советский морской десант. Японские войска стояли на самом берегу. Наши моряки могли сначала обстрелять город с моря – у них тогда было бы меньше жертв. Но они не могли стрелять в корейских ребятишек. Они начали бой без артобстрела, десантом.

– Этого, – говорит Ден Мун Хян, – чхончжинцы никогда не забудут.

Я тоже никогда не забуду: стоят в заливе рыбацкие лодки, висят на шестах сети с берестяными поплавками. Играют дети. Сидят у моря жёны рыбаков: скоро приедут мужья, привезут морскую капусту.

А рядом – гранитная пирамида с маленьким чугунным якорем наверху. От самой вершины, от чугунного якоря и до основания памятника, спускаются ровным рядом тёмные полоски. Словно кто-то натянул на гранит тельняшку, чтобы вечно жила в груди камня широкая морская душа. Но когда подходишь ближе, видишь – это не тельняшка, а высеченные на камне имена:

Уланов

Алёхин

Кириллов

Ляма Мария

Хабибулин

Морозов

И ещё, ещё…

Это моряки 305-го гвардейского полка. Знают ли их матери, в каком море, у каких берегов стали на вечный якорь их сыновья?..

Каменистой тропкой, идущей от моря, мы поднимаемся по крутому склону к другому памятнику, белому и маленькому. Он стоит у могилы, в которой лежат семьдесят человек. Такие могилы называются братскими. Но это – сестринская могила.

В августе 1950 года в одном из бомбоубежищ собрались матери Чхончжина, чтобы подписать Стокгольмское воззвание мира. У них не было другого помещения: дома, клубы, школы были разбиты. Люди жили в землянках. Женщины взяли с собой детей, боясь оставить их дома.

Я так и вижу: в тёмном убежище собрались простые усталые женщины. По одной они подходят к столику, на котором мигает самодельная лампа, и ставят свои подписи. Когда мать наклоняется над листом воззвания, наклоняется и её ребёнок, привязанный широким полотенцем к тёплой материнской спине. И всё растёт, растёт список имён, который никто потом так и не прочитал: началась бомбёжка. Одна из женщин охнула и бросилась вон: она оставила дома спящего ребёнка! А когда, прижимая его к груди, она прибежала обратно, убежища уже не было. В него попала американская бомба…

Долго пытались откопать и спасти тех, кто остался под землёй. Но сыпучая почва рушилась снова и снова. Одному из солдат удалось вырыть крохотное отверстие – из него вылетела муха. Но – новый страшный обвал. И – снова бомбёжка.

Семьдесят матерей! А сколько детей?

Опять пошёл дождь. Мы едем в город. Красивая улица обсажена плакучими ивами. До земли опустились и полощутся на ветру тонкие ветви. Улица выходит на площадь. В центре огромного цветника стоит бронзовый моряк-десантник. Это памятник советским морякам-освободителям. Он поставлен в 1945 году. Автор памятника – советский скульптор, фамилию которого в Чхончжине не помнят. Во время войны американцы взорвали памятник. А когда война кончилась, молодой корейский художник воспроизвёл скульптуру по памяти.

– Нам всем очень хотелось, чтобы она была точно такая же! – говорит Ден Мун Хян. – Но, конечно, получилось не совсем то, что было…

Я не знаю, что было. И я не разбираюсь в тонкостях ваяния. И, может, он грубоват и неуклюж, этот бронзовый русский парень, вынесший столько сражений. Но получилось то, что очень дорого: он стоит, прижимая к груди автомат, парусом гудит за спиной бронзовая плащ-палатка, бескозырка сдвинута на бровь, а из-под широких русских бровей смотрят куда-то далеко-далеко чуть раскосые корейские глаза. Наверно, он смотрит туда – на море. Потому что море для моряка – это, прежде всего, дорога к родной земле.

…Они могли обстрелять город с моря: у них было бы тогда меньше жертв. Но они не стали стрелять в корейских ребятишек. Они просто сами погибли за этот маленький далёкий город, прижатый утёсами к морскому безбрежью…

Усталые волны выносят на берег хлопья мокрых опилок и жёлтые, кудрявые, как морская пена, свежие сосновые стружки. Чхончжин строится! Выбежали на берег девчонки. Выхватили из отхлынувшей волны по золотистому сосновому завитку и, смеясь, нацепили их, как браслеты, на тоненькие смуглые запястья. Чхончжин строится, и его дети счастливы. Он не зря погиб, мой земляк, советский матрос.

Мигает маяк. Ползёт на город морской туман. Идёт дождь. Так хочет море!..

– Приезжайте к нам через десять лет, – говорит мне Ден Мун Хян. – Тогда вы увидите, каким прекрасным станет наш город!

– Ах, как мне хочется приехать к вам через десять лет! Но ваш город станет прекрасным гораздо раньше. Я это знаю: я же из Сталинграда.

Я говорю всё это и тороплюсь достать из кармана платок. Потому что морской туман всё-таки застилает мне глаза.

Хорошо, что идёт дождь.

 
Сырой туман ползёт неторопливо,
вливаясь в пароходные дымки…
На берегу корейского залива
на вечный якорь стали моряки.
 
 
По-прежнему навеки море близко.
Волна, как слёзы, вечно солона.
На светло-сером камне обелиска
строка к строке —
                     героев имена:
 
 
Мария Ляма…
Сидоров…
Осташко…
И если только издали взглянуть,
то кажется —
                  матросская тельняшка
натянута на каменную грудь.
 
 
И дата боя – памятная дата.
Запомню всё. Не плачу. И стою,
и понимаю, почему так свято
в Корее любят Родину мою.
 

Был он простым шофёром в Вонсане и возил нас на своём стареньком «газике» смотреть красоту Кореи – Алмазные горы. Видимо, возил он туда не только нас, потому что, не успели мы отъехать от города, – он начал рассказывать…

– Эти горы известны всему миру. Весной они покрываются зелёным шёлковым ковром. Азалии, цветы сливы, сирень наполняют воздух ароматом. И тогда горы называют Кымган – алмазными! Летом здесь серебрятся струи водопадов. А среди ветвей сосен и кедров носится много певчих птиц, наполняя гомоном лесную чащу. И тогда горы называют Бонря – живительный фимиам. Осенью клёны, дубы, камелии расцвечивают горы богатым нарядом. Тогда их называют Пхунак – кленовые горы. А зимой на фоне скал вырисовываются голые, белые от инея, ветки деревьев, поэтому горы называют Кагор – скелетом… – Ким! Вы поэт, вы так красиво говорите!

– Это не я говорю, это пхеньянский «Интурист» говорит! – ответил Ким и вытащил из-под сиденья тоненькую книжечку – путеводитель, в котором я, слово в слово, прочитала всё, что только что услышала.

Все мы смеялись, и громче всех – он.

…Когда я сказала Киму, что хочу написать о нём, он ответил:

– Пожалуйста. Только я плохо говорил, поэтому, прошу, не называйте моего имени.

Я обещала. И долго ломала голову, как же мне назвать его в своей книге? А потом подумала и оставила так, как есть: ведь в Корее столько Кимов, сколько Агашиных в моей ярославской деревне! Пойди догадайся, о котором из них идёт речь…

Мы приехали в Кымгансан под вечер. На чёрные камни надвигался с моря белый туман и нёс белые сумерки. Было светло, и я села на крыльцо гостиничного домика записать, что вижу. Подошёл Ким.

– Вы пишете про Корею?

– Да. Про Корею.

– А как вы про неё пишете?

Я подумала.

– Да вот – как всё вижу, так и пишу.

Ким тоже подумал. И сказал:

– Дом можно видеть снаружи и внутри. В лес – тоже можно в самую чащу забраться. А про человека – как писать, если ты его только видел? Как узнать, какой это человек, какой у него характер?

Я рассказала Киму, что пишу о девушке, пхеньянской ткачихе, которую я видела. У неё чёрная коса, смуглое, очень румяное лицо и худенькие, в два раза тоньше косы, руки. Они просвечивают сквозь ткань белой кофточки. Эти худенькие руки в дни войны построили подземный завод. Они перетаскали в его глубокие цеха все станки своей фабрики. И работали эти руки так, что народ назвал её – ткачиху Ким Бон Нё, девушку с тонкими руками, – Героем Труда Корейской Республики.

– Я знаю это имя. И всё это правда, – сказал Ким. – Но если она сама про себя так рассказывает, у неё не корейский характер!

– Нет, Ким, у неё корейский характер! Она сказала мне только, что ей было очень нелегко стать героем труда, но рассказывать о том, как она стала героем, ей гораздо труднее! Всё остальное о Ким Бон Нё мне рассказали её друзья…

Но Ким думает ещё о чём-то и отвечает не сразу.

– Это всё правда, всё, что пишут о нас ваши писатели. Они всегда пишут, как мы воевали и как работаем. И говорят: «Это корейский характер!» Но когда я был на фронте, я знал, и все у нас знали, как воевали ваши солдаты под Сталинградом. И работать мы тоже учимся у вас… Значит, это не только корейский характер!

– А какой же он, Ким, этот ваш корейский характер?

– Не знаю. Ведь я не писатель… Но хотите, каждый вечер я буду говорить вам пять корейских пословиц? Может, тогда вы лучше узнаете наш характер?

…Три дня мы ходили по горам, оставляя «газик» там, куда он только мог забраться. Три дня я смотрела и не могла насмотреться на Алмазные горы, которые были в сто раз прекраснее, чем писал о них путеводитель «Интуриста». И все три дня Ким таскал на спине тяжеленный рюкзак с продуктами и только молча огорчённо отворачивался, когда мы говорили:

– Давай по-честному, по очереди!

С этим мешком он расстался только тогда, когда, цепляясь за огромные, тонкие, как кружево, иероглифы, высеченные на скалах много веков назад, он лез на каменные кручи: там цвели магнолии. Он приносил нам букеты, такие огромные, что невозможно было удержать руками. Поэтому Ким связывал их ржавой проволокой, которую оставила война на сказочных тропинках Кымгансана.

В первый «горный» день я, с непривычки, очень устала и сразу после ужина пошла в свою комнату. Но у дверей стоял Ким, подняв пять пальцев. Я вспомнила: пять пословиц. Страшно хотелось спать, и я знала, что он устал ещё больше, поэтому подняла обе руки – десять пальцев:

– Пусть лучше сразу десять пословиц, но завтра!

Он вздохнул и поднял один палец, и это означало:

– Если не можете выслушать пять, выслушайте хотя бы одну!

И Мён За перевела эту одну пословицу: «Обещание для мужчины дороже жизни».

Ах, Ким, Ким, – корейский характер! Конечно, я записала и эту, и ещё четыре, и записывала каждый вечер, пока была там, в Алмазных горах. Потом мы уехали в Пхеньян. А через неделю в Союзе писателей мне передали письмо из Вонсана. В нём было ровно тридцать пять пословиц – за все семь дней! И все они были прекрасны, и каждая была чистой каплей настоящего корейского характера.

…Есть у корейцев любимый цветок торази. Он распускается в сопках в первые весенние дни. Тогда корейские девушки уходят в леса, поют песни о то-рази, расцветающем вместе с весной, и разыскивают в траве его маленькие, незаметные цветы и глубокие сладкие корни.

Сотни лет камни Алмазных гор обвевались солёным ветром корейского моря. Их жгло южное солнце, хлестали тяжёлые тропические ливни, зимой покрывали чистые, как сердца корейцев, снега. Но вот попало на жёсткую поверхность скалы крылатое семечко. Было оно маленьким и лёгким – любой ветер мог унести его в открытое море. Но семечко так хотело жить, что дрогнули вековые камни и раскололись. И выросло на голой скале гордое дерево – корейская сосна, о которой говорят в Корее, что она сильнее камня.

И ещё говорят в Корее: человек должен быть прямым, как бамбук, – пусть сломается, но не согнётся!

Вот так я думаю и пишу о Корее, о её народе – скромном, как торази, сильном, как корейская сосна, несгибаемом, как ствол бамбука.

 
Вы мне говорили в Корее,
к моим привыкая словам,
что русское слово «тропинка»
особенно нравится вам.
 
 
Бывают большие дороги,
большие слова и дела.
Одна дорогая тропинка
у каждого в жизни была…
 
 
Далёко-далёко в Корее
остались не только друзья.
Одну дорогую тропинку
в Корее оставила я.
 
 
И что бы потом ни случилось,
и сколько бы лет ни прошло, —
на этой хорошей тропинке
по-прежнему будет светло.