Текст книги "Халцедоновый Двор. И в пепел обращен"

Часть вторая. Сей кровопийца 1648–1649 гг.

Король. Покажите же мне то Высшее Правосудие, что не нуждается в доводах Разума.

Лорд-председатель. Вот оно, сэр – это Общины Англии.

«Король Карл пред Высоким судом правосудия».

Халцедоновый Чертог, Лондон, 3 октября 1648 г.

Мертвую тишь ночного сада нарушало лишь негромкое журчание Уолбрука – реки, давным-давно ушедшей под землю, забытой Лондоном и ныне ставшей частью Халцедонового Чертога. Ни лордов и леди, гуляющих по дорожкам за тихой беседой, ни игры музыкантов… Волшебные огни, что освещали сад, выстроились над головой в звездную реку, точно указывая Луне путь.

Однако Луна в их указаниях не нуждалась. Путь сей она проделывала не раз и не два – каждый год, в этот октябрьский день. Для этого она облачилась в простое свободное платье, реликвию прежней эпохи, из белой парчи, не украшенной ни вышивкой, ни самоцветами, а ноги ее были босы. В эту ночь сад принадлежал только ей. Сегодня ее не потревожит никто.

Нужное место находилось не в центре сада, но в одном из укромных его уголков. Иллюзий Луна отнюдь не питала: скорби ее не разделит никто из придворных, ведь сердца дивных так ветрены… но не всегда. Стоит им полюбить – страсть их не угасает со временем.

Обелиск стоял под сенью вечно цветущих яблонь, среди ковра из яблоневых лепестков. Да, Луна могла бы поставить здесь статую, но это было бы слишком. Вдобавок, его лицо и без того никогда не померкнет в ее памяти.

Преклонив колени у могилы Майкла Девена, смертного человека, которого когда-то – и до сих пор – любила, Луна поцеловала кончики пальцев и коснулась ими холодного мрамора. Откуда-то изнутри, из потаенных глубин души, нахлынула боль. Нечасто Луна давала ей волю или хотя б позволяла себе вспомнить о ней – иначе и не заметишь, как превратишься вот в это, в телесную оболочку, не содержащую ничего, кроме скорби. Сейчас ее печаль была так же горька, как и в ночь его смерти. Такова цена ее выбора, такова цена ее любви.

– Мне так не хватает тебя, сердце мое, – шепнула она обелиску. Сколько же раз ей уже довелось повторить сей рефрен? – Бывает, ночами мне кажется, что я отдала бы все, только бы снова увидеть тебя… услышать твой голос… почувствовать прикосновение.

Казалось, от этой тоски ноет все тело. Никогда впредь не знать ей ни его объятий, ни тепла его рук. И никому иному места его не занять: Энтони – вовсе не Майкл Девен и не станет им никогда. Принося клятву в том, что рядом, у трона, всегда будет смертный, правящий Халцедоновым Двором вместе с ней, Луна прекрасно это понимала. И учредила титул Принца Камня, дабы смягчить удар перемен, дабы с чистой душой полагать сие положение должностью, которую может занять любой смертный. Любой, а вовсе не только ее консорт со всем, что это подразумевает.

Энтони все понял. И Майкл понимал – ведь он сознавал, что не вечен. Слишком долгая жизнь среди дивных сломит любого, как он ни крепок разумом. Да, время, проведенное ее Принцами при дворе, вкупе с толикой чар замедляло течение жизни – Энтони в свои сорок выглядел десятью годами моложе – и все же они неотвратимо старели и умирали.

Трава щекотала кожу сквозь платье.

– Нам нужно время, – пробормотала Луна, машинально погрузив пальцы в прохладную рыхлую землю. – Время, чтобы разведать путь, которым я слепо иду. Заявлять, что наш двор стоит за согласие меж дивных и смертных, служит мостом меж двух миров – все это прекрасно… но как? Как мне помочь им, не лишая их права на выбор? Как они могут помочь нам, если даже не знают о нас?

Замени «помощь» словом «использование» – все было бы много проще. Подобные настроения процветали при дворе до сих пор, и вовсе не только из-за козней Никневен. Сама Луна изо всех сил старалась добиться перемен, не переступая сей грани… и ничего, ничего-то из этого не выходило.

Шесть лет гражданской войны, войны роялистов-Кавалеров со сторонниками парламента, «Круглоголовыми»… Конфликт охватил всю Англию до последнего уголка. Брат шел против брата. Сын – против отца. Шотландия воевала с Англией, в Ирландии бушевал мятеж. Король взят под стражу, проданный собственными подданными армии парламентариев за тридцать сребреников. Страна, которую Луна клялась оберегать, разрывается на части… и исцелить ее она бессильна.

– Мы отняли у них Марию Стюарт, – с горечью проговорила она, – а в отместку они отняли у нас ее внука.

Вражде Никневен придавал размах и силу Ифаррен Видар, старинный враг Луны, коего следовало бы заподозрить с самого начала. Однако разведка утверждала, будто после того, как ни одно из дивных королевств Англии не согласилось его принять, он перебрался во Францию, ко Двору Лилии. Луна была уверена, что он далеко, однако Никневен пригрела его у себя. Смешно: ведь это Видар, по приказанию Инвидианы, и помог королеве скоттов проделать путь к эшафоту… вот только доказательств сему у Луны не имелось, а на слово Никневен ей не поверит.

Взойдя на престол, Луна позволила ему сбежать – и вот теперь пожинала плоды собственного милосердия.

Казалось, прошедшие годы лежат на плечах тяжким грузом. Да, тяжесть его она ощущала нечасто, но, благодаря узам любви, изведала бренность бытия, и в такие минуты, как эта, бремя сие всерьез угрожало смять ее и сокрушить. Многолетняя усталость подтачивала силы, однако разум никак не мог успокоиться: даже сейчас, здесь, о веригах долга и былых оплошностей забывать не желал.

Не желал… и все же сейчас их следовало отложить в сторонку. Каждый год, на одну лишь эту ночь, она становилась не королевой Халцедонового Двора, а просто Луной, вольной скорбеть не обо всей Англии, а об одном-единственном человеке.

Поджав под себя ноги, она прислонилась к надгробному камню Майкла Девена и предалась печали.

Ломбард-стрит, Лондон, 4 октября 1648 г.

Шесть долгих лет противостояния не оставили на доме зримых шрамов. Ударам неприятеля оборона Лондона не подверглась, и прорвана тем более не была. Однако все эти годы прошли не бесследно. Приметы их, пусть не столь явные, состояли в ином – в отсутствии гобеленов, шандалов и большей части столового серебра. Постоянные подати на содержание парламентских армий да новые и новые ссуды от Сити совершенно лишили Энтони средств, в то время как роялистские силы в Оксфордшире разорили его владения до такой степени, что поместье пришлось продать.

«Вот она какова, цена умеренности…»

Впрочем, все могло обернуться и хуже. Справедливо полагая Энтони преданным сторонником парламента, комиссары, назначенные для сбора денег, обложили его налогами жестче, чем многих других, но хотя бы из дому не вышвырнули. Ну, а когда дела пошли совсем уж туго, от полного разорения спасли с осторожностью розданные «подарки» – золото фей.

Сидя за столом, выложив на столешницу руки, Энтони не сводил невидящего взгляда с темного дерева меж пальцев. Дом был тих. Сыновей и дочь отправили погостить в Норфолке, у кузена Кэт – человека столь безобидно нейтрального, что ему удалось сохранить относительное благополучие даже посреди конфликта, ввергшего в войны не только всю Англию, но и Шотландию с Ирландией заодно. Лакей Энтони, вдохновленный сектантскою истовостью, вступил в Ферфаксову Армию нового образца, дрался на стороне парламента против короля и назад не вернулся. Кухарка, обнаружившая, что работы у нее сделалось много меньше, начала попивать – но, по крайней мере, втихую.

Внизу распахнулась дверь, и с лестницы послышались шаги. Легкие, посему Энтони даже не шелохнулся.

Вскоре в комнату вошла Кэт. Увидев мужа, она остановилась и, размотав шаль (день выдался морозным), положила ее на край стола.

– Уголь все еще дорог, – сказала она, – но уж не настолько, как прежде. Завтра нужно прикупить еще.

– Спасибо, – сказал Энтони, поднявшись и взяв жену за руки.

Суровыми военными зимами, когда Ньюкасл оказался во власти шотландского короля и в Лондон угля почти не привозили, Кэт приходилось куда хуже, чем ему. Это и послужило еще одной причиной отправить детей к родне: дрова и торф, дабы обогреть дом, у кузена жены имелись в достатке.

Кэт стиснула его пальцы, медленно опустила голову, невнятно хмыкнула и отвернулась.

– Что случилось? – спросил Энтони, смущенный ее неожиданной неприязнью.

Сдернув скромный полотняный чепец, что покрывал ее голову, Кэт скомкала его и вновь, с тою же резкостью, повернулась к мужу.

– Думаешь, я не вижу черных пятен на твоих пальцах? Думаешь, мне неизвестно, что они значат?

Энтони изумленно воззрился на собственные ладони. Об этом как-то не задумывался. Думал он совсем о другом – о тысяче разных других вещей… о стольких делах, что и не управиться.

– Сознайся, – горько сказала Кэт, – ты заодно с Лилберном? Или с кем-то еще? Что за бунтарские мысли ты распространяешь, если их нужно печатать в тайне от всех? И не говори, будто это чернила: следы краски я от чернил отличу.

Сия тирада лишила Энтони дара речи. Неужто она вправду может поверить в его союз с этими возмутительными левеллерами – людьми, стремящимися отдать власть над Англией толпе простолюдинов? Да, Лилберн откровенно высказывался о коррупции среди парламентских лидеров, от новообретенной власти утративших разум, но на сем согласие Энтони с этим субъектом и заканчивалось.

Вот только Кэт завела разговор не об этом. Возражай она против отстаиваемых им идей – о них и начала бы спор. Нет, тут дело в чем-то ином.

Похоже, ей не по нраву таинственность.

– Нет, не с Лилберном, – негромко признался Энтони, опустив руки. – Но – да, это краска для печатного станка.

Кэт стиснула зубы.

– И что же, по-твоему, стоит риска угодить в Тауэр или к позорному столбу? Что же ты полагаешь столь важным?

Энтони глубоко вздохнул и вернулся в кресло. Кэт не без колебания устроилась рядом.

– А к чему я всегда призываю? К умеренности и надежде на мир. Потому и пишу о том, что происходит в Палате общин, и о планах Армии, которые ее вожди предпочли бы скрыть от народа.

За сими с легкостью сказанными словами таилась бездна замешательства. Умеренность, да – но как? Ведь двух сторон и четкого курса меж ними более нет: в жизни все так смешалось, что верного пути назад, к здравомыслию, Энтони просто не видел, и уж тем более не мог никому его указать.

Жена выслушала все это спокойно. Нет, не простила – ведь он только что откровенно признался, что в столь опасные времена подверг риску себя и свою семью – однако первоначальная вспышка гнева поугасла, уступив место жару, тлеющему, точно угли в золе.

– Значит, когда они опубликовали те донесения генерала Кромвеля неполными, – проговорила она, – их полные тексты выпустил в свет ты?

– Один. Второй был опубликован по ошибке – или же якобы по ошибке – со стороны Лордов.

До сих пор комкавшая в руках чепец, Кэт расправила его и положила на стол.

– Энтони… им ведь твои взгляды известны. Думаешь, обрезав волосы на манер Круглоголового[29]29
  Эта бранная кличка, данная приверженцами короля сторонникам парламента, произошла от начавшего входить в употребление среди буржуазии обычая стричь волосы в скобку.


[Закрыть], ты хоть кого-нибудь обманул?

Энтони невольно поднес руку к едва прикрытому волосами вороту.

– Сколько членов Палаты общин были вышвырнуты вон за несогласие с ними? – продолжала Кэт. – Если они и не дознаются о тайном печатном станке, так загонят тебя в Тауэр за твой политический курс – и одно разоблачение повышает вероятность другого.

Кэт было неизвестно (да и не следовало знать), сколь близко к этому подошло. Дивные в эти дни помогали ему с опаской. Лондон был наводнен людьми, убежденными, что уж теперь-то Реформация, коей благочестивые едва не добились при старой Елизавете, да промахнулись, не за горами. Жизнь для подземных жителей сделалась неуютной, однако, когда возникла нужда, они вмешались и от Тауэра его уберегли.

– Энтони, – едва ли не шепотом спросила Кэт, – может, подумаем об отъезде?

Энтони вздрогнул. Эти нотки мольбы… нет, его Кэт была отнюдь не трусихой. Просто она полагала, что оставаться в Сити бессмысленно и опасно, и в сем нимало не ошибалась.

Но Луна просила его остаться.

Да, в открытую Энтони не мог сделать почти ничего. Начни он высказывать свои взгляды перед Общинами – вышвырнут, даже не дав закончить. Однако он наблюдал, докладывал и втайне, по мере возможности, пытался поддерживать равновесие. Вот и сейчас, на острове Уайт, уполномоченные парламента ведут переговоры с заточенным в Карисбрук королем, стараясь достичь соглашения, которое могло бы вернуть Англию к некоему подобию обычной жизни…

Подавшись вперед, он накрыл ладонями руки Кэт, сложенные поверх полотняного чепца.

– Я не могу пойти на попятный, – отвечал он. – В парламенте слишком много сторонников Армии, чтоб кто-либо мог сохранять душевный покой. Недалек день, когда она объявит себя хозяйкой Англии, и власть закона сменится властью меча.

– А разве последние шесть лет прошли иначе? – с горечью заметила Кэт.

– Не так скверно, как могли бы. В Общинах еще есть те, кто опасается вождей Армии и хочет возврата к прежнему – к королю на троне, а не в тюрьме. Но самые горячие головы готовы отринуть все Божьи и человеческие заповеди, указующие, как надлежит править людьми, и предоставить нас милости парламента без всяких на то оснований, кроме военной силы.

Эту грань они уже перешли. А началось все с Пима, с его старых вздорных аргументов: королевская власть-де не то же самое, что королевская особа, а потому должна принадлежать парламенту до тех пор, пока Карл не начнет поступать как должно – иными словами, как пожелают парламентарии. Однако Энтони, сколь бы ни презирал подобную софистику и подобные оправдания войне против Короны, искренне сожалел, что Пима нет больше в живых. Этот, по крайней мере, был политиком, а не кровожадным смутьяном; пришедшие же ему на смену оказались куда как хуже.

Жена глубоко вздохнула и поднялась, нависнув над ним.

– Энтони, – сказала она, – уничтожить нашу семью я тебе не позволю.

Сердце Энтони замерло.

– Кэт…

Кэт без всякой на то необходимости оправила юбки.

– Им известна твоя манера речи и письма. А если и нет, то кто-нибудь непременно заметит, как ты ходишь к этому печатному станку. Впредь твоими памфлетами займусь я.

Теперь уж Энтони оказался на ногах, даже не заметив, как поднялся с кресла.

– Кэт…

– Думаешь, мне эта жизнь нравится больше, чем тебе? – медленно закипая, перебила она. – Шотландские войска явились на английскую землю биться с королем обеих стран, а после продали короля врагам! Парламентская «Армия нового образца» держит в заложниках всю страну! Все узы благопристойности и почтения, что связывали нас воедино, разорваны – возможно, навеки…

Тяжело дыша, Кэт оборвала фразу на полуслове, не без усилий совладала с гневом и негромко прорычала:

– Писать я могу не хуже тебя. Не знаю, что помещать в твои памфлеты, но это ты объяснишь.

Казалось, Энтони онемел. Когда же дар речи к нему вернулся, с языка сорвалось первое, что пришло на ум – и далеко не самое главное из возражений:

– Но не могу же я посылать тебя их печатать.

– Отчего?

«Оттого, что печатный станок находится в Халцедоновом Чертоге».

Ну вот… Он вверг себя в эту беду, искупая один грех умолчания, и теперь вплотную подвел жену ко второму. И в этой тайне сознаться уже не мог.

– Если тебя выследят, – сказал он, – не думай, они и женщину наказанию подвергнуть не преминут.

Кэт пренебрежительно хмыкнула.

– Ну, если уж так меня беречь… ты ведь наверняка трудишься не один? Нет, не один. Тогда присылай домой за бумагами какого-нибудь человека – да хоть мальчишку. Все не так подозрительно, как самому вечно бегать к печатному станку, о котором им не следует знать.

Энтони помимо собственной воли задумался обо всем этом. В самом деле: гонец может быть дивным под разными личинами, дабы предотвратить подозрения. Заодно и ему одной утомительной заботой меньше…

– Этот вид мне знаком, – сухо сказала Кэт. – Ты только что подумал о согласии, но тут же ужаснулся: да как тебе, дескать, в голову такое могло прийти! Что ж, если это тебя хоть малость успокоит, подумай: так куда меньше риска. Что, если я сама начну искать способы принести пользу? Что, если в один прекрасный день отправлюсь разъезжать по полям со всем воинством, какое сумею собрать, называя себя «Ее Величество Генералиссима», как королева?

Не сдержавшись, Энтони прыснул от смеха. Да, с нее и такое станется: во время этой войны множество дам из семейств ноблей и джентри[30]30
  Нетитулованное мелкопоместное дворянство.


[Закрыть] обороняли свои дома от осаждающих либо втайне возили письма во вражеский тыл. Суровый аскетизм нынешнего Лондона – ни театральных пьес, ни прочих легкомысленных воскресных забав – вгонял Кэт в невыносимую скуку.

Правду сказать, не только Кэт, но и его самого. А ведь у него имелась отдушина – Халцедоновый Чертог, грызший ноготь[31]31
  Грызть ноготь большого пальца или пощелкивать им по зубам считалось оскорбительным, пренебрежительным жестом.


[Закрыть] по адресу пуританского благочестия!

– Думаю, твое молчание означает «да», – с оживлением, какого Энтони не слыхал в ее голосе уже много дней, подытожила Кэт. – Не бойся: ты сможешь прочесть то, что я напишу, и сказать, подходяще ли вышло. А теперь идем, заставим кухарку очнуться и поужинаем, как следует!

Халцедоновый Чертог, Лондон, 8 октября 1648 г.

Собравшиеся в комнате дивные – от эльфов до гоблинов, паков и хобов – оживленно шептались. Все они пришли убедиться своими глазами, верны ли последние слухи.

Из-за занавесей узорчатого бархата, окружавших кровать, доносилось прерывистое, судорожное дыхание. Повинуясь жесту Луны, один из духов отдернул полог.

Леди Карлина вздрогнула от неожиданности. Ее миловидное, чувственное лицо блестело от пота, пропитавшего простыни, бледные пальцы конвульсивно вцепились в их складки.

– Что произошло?

Придворная дама не без труда расправила плечи.

– Ваше величество… этот человек запел, и…

– Стоп. Начни сначала. – Встревоженная, Луна отдала сей приказ резче, чем следовало бы, и велела себе смягчить тон. – Для чего ты отправилась наверх?

– С… с визитом к одному человеку.

Не стоило бы и спрашивать. По разумению леди Карлины, смертные мужчины существовали на свете исключительно для постельных забав. Впрочем, как и мужчины любого иного племени.

– Кто он таков?

Карлина машинально отбросила в стороны мокрые пряди волос, павшие на лицо, словно вопрос о возлюбленном напомнил, насколько она растрепана и неприглядна, а между тем вокруг полно зрителей.

– Кавалер, – отвечала она. – Один из тех, кто взялся за оружие в защиту короля и дрался при Нейзби. Здесь он живет в тайне от всех, в подполе у друга, а я… скрашиваю его одиночество.

Лислик, стоявший за левым плечом Луны, едва уловимо хмыкнул – возможно, в насмешку над сим деликатным выбором слов, а может, и в раздражении. За все эти годы он получил должность главного смотрителя псарен, но до королевской постели допущен не был.

Луна сделала вид, будто ничего не слышит.

– Продолжай, да смотри, не упускай ни единой мелочи.

Отлипший от кожи уголок тафтяной мушки в форме звезды, наклеенной Карлиной на щеку, задрожал, заплясал в воздухе.

– Я поднялась наверх, – гулко сглотнув, заговорила она, – воспользовавшись колодцем на Треднидл-стрит. Разумеется, под покровом чар. Он живет на Финч-лейн, совсем рядом. Но, стоило мне свернуть за угол, какой-то человек – уж и не знаю, кто он… он затянул псалом…

По комнате волной прокатился ропот. Нахмурившись, Луна резко взмахнула рукой, и Амадея погнала всех к дверям. Не прошло и минуты, как в комнате не осталось никого, кроме Луны, Карлины, Лислика и самой леди обер-гофмейстерины.

Подняв кверху заплаканное лицо, Карлина устремила взгляд на королеву.

– Ваше величество… мои чары развеялись.

Об этом Луна уже слышала. Хватило же Карлине ума отправиться на свидание днем в воскресенье! Однако сие событие, породившее среди остальных множество слухов и опасений, Луна относила на счет иной, более прозаической причины.

– Вкушала ли ты бренный хлеб?

Карлина закивала.

– Задолго ли до этого?

– И получаса не прошло, государыня.

Что ж, вполне надежно. Одного ломтика хватит на целый день…

Взгляд Луны пал на затейливый ларчик, не вырезанный, но выращенный из переплетенных ветвей березы. Подняв крышку, она обнаружила внутри двухнедельный запас бренного хлеба, нарезанного на ломтики вполне подходящей величины. Любопытно, на что же, на какие услуги Карлина сумела выменять так много? После трех неурожаев кряду хлеба не хватало у всех: какой же смертный будет приносить жертвы дивным созданиям, когда едва способен прокормить семью?

Луна поднесла ломтик поближе к глазам. Грубо смолотая пшеница, нижняя корочка слегка подгорела…

– Этот хлеб ты и ела?

– Нет, государыня. У меня был другой, овсяный.

Овсяный хлеб. Скверная пища, но ничего удивительного: богатые лондонцы держатся пуританства ревностней неимущих и о дивных думают только одно – что все они есть бесы в ином обличье. Если так будет продолжаться и дальше, придется искать другие способы борьбы с сей хронической недостачей.

– Ваше величество… что, если он больше не действует? – прошептала Карлина за ее спиной.

Обернувшись, Луна увидела придворную даму у своих ног. В обрамлении спутанных черных волос лицо ее казалось бледным, как сама смерть.

– Что… что, если их вера сделалась настолько сильна…

– Сомневаюсь, – холодно сказала Луна, оборвав ее прежде, чем она успеет закончить. Прежде, чем придаст силы страхам, уже разрастающимся там, по ту сторону двери. – Скорее, тут дело в ошибке со стороны матери семейства, что принесла его в дар. А может, местный священник проходил мимо, да и благословил дом. Леди Амадея…

Обер-гофмейстерина сделала реверанс.

– Поспрашивай при дворе, узнай, у кого еще есть этот хлеб, и конфискуй весь.

– Начнутся жалобы, государыня.

Как будто, если этого хлеба не конфисковать, они не начнут жаловаться, что королева не может их защитить!

– Возмести конфискованное из моих личных запасов. А все, что найдешь, принеси ко мне.

Лислик предупредительно замер у изножья кровати Карлины. Нет, не высовываясь вперед, не вызываясь помочь – он давно понял, что нахрапом ничего не добьется, однако ж к услугам готов был всегда.

Вот потому-то Луна и поручила сию задачу Амадее.

«Конечно, ничего, кроме предчувствий, у меня нет, однако в прошлом они послужили мне неплохо. И сейчас подсказывают, что эта беда – его рук дело».

Другие беды – уж точно. Луна едва сдержала руку, непроизвольно потянувшуюся к плечу – к ноющей ране, нанесенной холодным железом. Все еще не зажила, и до конца не заживет никогда. Полезное напоминание эта боль…

К несчастью, вовсе не удостоить Лислика внимания она не могла: об этаком пренебрежении еще до ужина будет шептаться весь двор.

– Останься с Карлиной. Утешь ее, – негромко сказала она, поманив Лислика в сторонку. – Пусть позабудет об этом досадном случае, не то еще расхворается от тревог.

Рыцарь послушно склонил златовласую голову. Вероятно, «утешение» не обойдется без этой самой кровати, на коей вновь замерла, лишившись чувств, леди Карлина, но это и к лучшему. Возможно, сие ослабит его поползновения в адрес самой Луны – хотя бы на время.

Ни унции дружелюбия – в голосе ли, во взгляде – изобразить не удалось, однако Лислик галантно, как ни в чем не бывало, направился к Карлине. Его Наследники чинили препятствия тайным молитвенным собраниям пуритан в такой манере, чтобы виновными сочли сочувствующих роялистам, и от души развлекались, наблюдая, как смертные дерутся промеж собой. Тем временем Луна держала под наблюдением все входы и выходы из Халцедонового Чертога, предвосхищая любые попытки повторить покушение Тейлора, а Энтони охраняла с тщанием, о коем Принц даже не подозревал, однако, склоняясь перед необходимостью, позволяла Лислику разыгрывать кое-какие замыслы до конца – и таким образом выявляла все новые и новые нити сплетенной им паутины.

Но не пора ли с этим покончить? Теперь ей было известно все – его союзники, его возможности и способы сообщения с Никневен и Видаром. Сомнений не оставалось: они готовят некий финальный ход, дабы расстроить соглашение с Карлом – зачем ограничиваться гражданской войной, когда короля можно низвергнуть вовсе? Очевидно, подстрекатели Лислика играют в их замыслах ключевую роль. Какой Луне прок продолжать держать его при себе?

Невеликий. А может, и вовсе никакого.

И это значило, что долгожданный час расправы со златоволосым сэром Лисликом наконец-то пробил.

Постоялый двор «У ангела», Ислингтон, 11 октября 1648 г.

Покачиваясь в седле, Энтони ехал к северу от столицы. Плечи его ныли от напряжения. Мир был так близок – рукой подать! Все, что им нужно – заключить это соглашение с королем, и пусть он вновь займет надлежащее место. Вот только если Армия и ее сторонники-левеллеры поднимут какой-нибудь бунт, дело опять может пойти прахом.

Дабы предотвратить это, Энтони, не покладая рук, трудился в двух мирах разом. В течение дня он жил одними лишь парламентскими заботами, об руку с единомышленниками сплачивая и поддерживая достаточно сильный альянс в противовес офицерам Армии нового образца в Палате общин – Генри Айртону, Оливеру Кромвелю и всем остальным.

По ночам он обращался за помощью к дивному народу. Сегодня это означало поездку в Ислингтон.

Верхом путь к постоялому двору «У ангела» занимал куда меньше часа. Вот только стражу у Криплгейтских ворот пришлось подкупить: теперь час гашения огней в Сити блюли куда строже обычного. Однако с наступлением дня ему нужно вернуться назад, в Вестминстер. Он и без этого пропустит часть дебатов, так как сегодня Общины опять засиделись до поздней ночи.

Нет, направлялся он не к «Ангелу», но к колоссальному, густому розовому кусту, росшему на задах постоялого двора и с первого же взгляда отбивавшему всякие мысли о стрижке. Укрыв коня в рощице неподалеку, Энтони подошел к кусту. Среди шипастых ветвей, вопреки жуткому осеннему холоду, упрямо цвела одинокая роза.

– Энтони Уэйр, – прошептал он цветку, запуская руку в кожаную сумку, висевшую на плече.

Пока он нашаривал и вынимал из сумки тряпичный узелок, ветви куста расступились, раздвинулись, открыв перед ним усеянный шипами арчатый проем и древние ступени, ведущие вниз. С опаской ступая по истертым несказанным множеством ног доскам, Энтони спустился в обитель сестер Медовар.

Внизу, в уютной гостиной, его ждала Розамунда. Под покровом чар малютка-брауни, крохотная, точно ребенок, могла бы сравниться ростом с невысокой женщиной.

– Мы выслушали вашего голубя, милорд, – сказала она, присев перед ним в реверансе. – С радостью погляжу, что вы такое принесли.

Во всем, касавшемся тайной связи, дивные обладали перед смертными немалым числом преимуществ. Взять для примера хоть их голубей! Привязывать записки к лапке Энтони не пришлось: с птицами сестры умели беседовать столь же легко, как и с ним.

Развернув узелок, он подал Розамунде краюшку ржаного хлеба. Отщипнув кусочек, брауни вдумчиво заработала челюстями.

– Трудно сказать, – заключила она, проглотив прожеванное, – однако, боюсь, вы правы. Проверим?

Только, конечно же, не в доме. Поднявшись на свежий воздух, они, безопасности для, удалились в рощу, где мирно дремал конь Энтони – разумная тварь, куда мудрее хозяина… Розамунда выжидающе скрестила руки на груди, но Энтони заколебался.

– Если наши подозрения верны…

– Бывало со мной и похуже, – твердо ответила Розамунда. – Пойте, милорд, не стесняйтесь.

От пения Энтони решил воздержаться: брауни добровольно вызвалась претерпеть такое, что страдания от его неспособности пропеть в лад хоть пару строк ей совсем ни к чему. Вместо этого он негромко заговорил.

Некогда, сразу же после того, как он связал жизнь с Халцедоновым Двором и сделался Принцем Камня, эти слова будто бы позабылись, стерлись из памяти под действием прикосновения дивных. Вот и сейчас они не желали слетать с языка столь же естественно, как в детстве. Дабы их выговорить, пришлось собрать в кулак всю волю.

– Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.

Розамунда была к сему готова и потому даже не охнула, однако оцепенела, содрогнулась всем телом, а когда дрожь унялась, вновь сделалась ростом с ребенка и покачнулась. Вовремя подхватив брауни, Энтони осторожно опустил ее на стылую землю. Укрытая плащом, Розамунда казалась крохотнее прежнего, однако с радостью запахнула его полы на груди.

– Да, – мужественно изображая беззаботность тона, подытожила она. – Похоже, не действует.

Молитва Энтони была из самых обычных, англиканских – никакого касательства к пуританской вере, однако столь мудреных объяснений происшедшему искать не требовалось.

– Этот хлеб, – мрачно сказал Энтони, – был передан Льюэну Эрлу одним из ближайших соратников сэра Лислика.

Обычно румяные, щеки малютки-брауни побледнели вовсе не только от лунного света.

– Так запросто Луне его ни за что не выставить. Вы, милорд, давненько при дворе не бывали: с тех пор, как он спас королеву, слишком уж многие от него без ума. Не смеет она показаться своенравной, низвергнув его, в то время как он заслуживает немалой благосклонности. А интриговать против него не решается: слишком уж это напоминает Инвидиану.

Старая королева… Луна о ней заговаривала нечасто, однако порой Энтони казалось, будто черная тень Инвидианы лежит на дворе и всех придворных делах до сих пор. И даже на самой Луне – хотя бы из-за ее упорного нежелания походить на предшественницу.

– Но что-то же делать придется, – сказал Энтони. – Увидев, что защита ненадежна, остальные и вовсе начнут опасаться выходить на улицы. Возможно, Никневен наконец-то отыскала способ уничтожения всего, чего добивается Халцедоновый Двор.

– Не только Никневен, – поправила его Розамунда, – но и Видар.

– Да, этот «Властитель Сумрака»…

Казалось, сей титул змеей извивается на языке, искаженный гневом на все зло, причиненное этим созданием не только Халцедоновому Двору, но и верхнему миру. Как знать: не приложи Видар всех стараний, чтоб углубить обиды и рознь, расколовшие Англию надвое, никакой гражданской войны, возможно, и не случилось бы…

– Луна о нем почти не рассказывала. Отчего между ними такая вражда?

– Я вам все расскажу, – отвечала Розамунда. – Только не здесь.

Энтони невольно заозирался, вглядываясь в ночные заросли.

– За нами следят?

Брауни усмехнулась. Былая бодрость духа возвращалась к ней на глазах.

– Нет, но заднее место я вот-вот отморожу напрочь. Идемте-ка в дом.

Радуясь возвращению ее улыбки, Энтони помог Розамунде подняться на ноги, и оба отправились назад, в тепло и уют. Гертруда отправилась ко двору, с визитом к Луне, и посему весь дом принадлежал только им двоим. С благодарностью вернув Энтони плащ, Розамунда подошла к очагу и протянула руки к огню.

– Видар, – заговорила она, – был одним из лордов при старом дворе.

– Верным Инвидиане?

– Ничуточки! Вечно доискивался, как бы выдать ее врагам с головой и сесть на трон самому.