Текст книги "Слова, которые исцеляют"

Я не помню, сколько дней прошло, прежде чем я почувствовала чрезвычайную потребность сбежать. Во всяком случае по меньшей мере дней восемь, потому что в то утро (а я уверена, что это было утром) мадам дала мне выпить половинку таблетки, а я точно помнила, что неделю я должна была принимать по четверть таблетки, а затем – по половине.

В какой-то момент я поняла, что лежу в постели нормально, на спине, с открытым лицом. Это меня удивило: уже много месяцев я могла жить лишь съежившись, спать лишь свернувшись клубочком, с головой, накрытой простыней. Обнаружив эту перемену, я почувствовала тяжесть в затылке, как будто что-то давило на меня внутри, как будто мозжечок был из свинца. И тогда я осознала, что эта тяжесть, не слишком отчетливая, существовала во мне уже в течение некоторого времени. В ту же секунду я увидела, что внутреннее Нечто больше не было тем возбужденным, пыхтящим, проворным – оно стало плотным, липким, густым. Во мне сейчас обитал не столько страх, сколько, скорее всего, отчаяние, горечь, отвращение. Мне не хотелось больше находиться в клинике. Я не знаю, какой инстинкт заставил меня тогда отдать предпочтение изнурительной борьбе с Нечто разъяренным, вместо того чтобы сосуществовать с Нечто мягким, прилипшим ко мне с отвратительным бесстыдством.

Утром, чувствуя все большую тяжесть и боль в голове, уткнувшись в подушку, я установила связь между моим нынешним состоянием и таблетками. Я вспомнила разговор между другом-психиатром и моим дядей. Они говорили о новом методе лечения, о «химическом электрошоке», который пока мало применялся, однако результаты его были лучшими по сравнению с обычным электрошоком. Они беседовали в моем присутствии, как будто я была всего лишь каким-нибудь фарфоровым сосудом. Главное, что вначале я не придала их словам никакого значения. Я просто думала о том, что круг замкнулся, что меня положат в больницу, и это было естественно, так как я была не в состоянии жить, как все остальные, не в состоянии воспитывать как положено своих детей.

И потом я больше не выдерживала, я хотела освободиться от страха, от того внутреннего Нечто любой ценой.

И все же в то утро в клинике я поняла, что цена этому будет слишком высокой, и мне не хотелось платить эту цену.

Не буду принимать их противные таблетки, я решилась! Когда придет мадам, я буду симулировать глотание таблетки, но не проглочу ее, выплюну в окно. В водосточную трубу под крышей.

Так я и поступала.

Перебирая в памяти события того периода, я удивляюсь, находя там лишь пустые длинные пласты, отдельных людей и предметы, пляжи, посыпанные смутными обрывками моих дней, и среди этого вдруг конструкции – ясные, четкие, цельные, отлично сбалансированные и яркие. Во время болезни моя голова бывала порой более сообразительной, более ясной, чем когда-либо. С того времени я храню одно душераздирающее воспоминание. Когда я была сумасшедшей, я открыла в своей голове ходы, которые без помешательства я никогда бы не открыла. Во мне обнаруживались невероятные интеллектуальные способности, иногда меня осеняли глубокие, тонкие, отчетливые соображения, ведущие меня к более совершенному познанию, к более глубокому пониманию всего, что меня окружало. Я присматривалась к другим и видела их идущими по пути, абсолютно отличному от того, что открыла я, даже по противоположному, такому пагубному для них, что хотелось остановить их, предупредить об опасности. Но я этого не делала, ибо, считая себя больной, думала, что все мои открытия были не чем иным, как чистой деменцией. Как могло меня пугать то, что пропадают другие, когда я сама была умалишенной?

Итак, в тот день я ясно увидела, что произойдет и со мной. Ведь я никогда не встречала «излеченных» психиатрических больных. Я видела некоторых из них: чучела, безобидные, осторожные даже сами с собой, люди с влажными ладонями и с двусмысленным взглядом: пламя, пепел, пламя, пепел… Я думаю, что их Нечто уже не заставляло их страдать, но оставалось живым внутри и продолжало управлять ими.

С моей больной, тяжелой, страдающей головой (этот мозжечок, который лекарство «отрывало» от меня!) я тем не менее поняла все. Я не желала такой судьбы и придумала отличный план побега, рассчитав все до мельчайших подробностей. Во-первых, не принимать ни кусочка таблетки. Затем немного поесть, так как, чтобы выйти отсюда, мне нужны силы. Получить разрешение гулять в парке. После этого будет проще. Но, главное, я предвидела, что без моих собственных лекарств внутреннее Нечто вновь начнет атаковать меня тревогами, лихорадкой, страхом, потливостью. Я опять начну плохо видеть, начну кровоточить, как кусок мяса. Я во что бы то ни стало должна была убраться! Я знала, что на то, чтобы сыграть намеченную роль, в моем распоряжении было всего двадцать четыре часа. Потом я уже не смогу бежать, ибо все мои силы опять будут сосредоточены на схватке с внутренним Нечто, ведь я сомневалась, что смогу унести с собой сумку с кучей успокоительных средств, снотворных и со всеми теми вещичками, которыми я пользовалась в своей борьбе: кусочками сахара, чтобы усмирить желудочные колики, мятными таблетками, чтобы язык не был таким липким, а горло немного разжалось, аспирином, чтобы остудить голову, дезодорантом, чтобы унять запах пота, тампаксами, бумажными салфетками, ватой, чтобы остановить кровь, черными очками, которые спрятали бы мои глаза от других людей и защитили бы от невыносимого света. В этой сумке были и деньги, в которых я нуждалась, потому что находилась, по сути, в чистом поле, где невозможно было сесть в автобус, поезд или взять такси. Я должна была найти другой способ. И я найду его.

Я пойду в деревню и позвоню другу. (Меня знали на почте: «Племянница директора… заплатит завтра». Я уже поступала так.) Я была уверена, что попросить свою сумку было равносильно провалу. Они не должны ничего заподозрить. К счастью, я хорошо знала парк, где в детстве играла и где потом часто гуляла со своими детьми. Мне были знакомы некоторые дыры в заборе, сквозь которые можно было пролезть незаметно для сторожей. Им было неизвестно, по какой причине я находилась в клинике – она не была предназначена специально для лечения душевнобольных. Можно с уверенностью сказать, что только дядя, тетя и медсестра владели этим секретом. Но сторожа могли проболтаться, и тогда дядя мог узнать, что я вышла из парка. Тогда бы весь мой план провалился. Иначе обстояли дела с работниками почты – они не были в контакте с персоналом клиники.

Я все сделаю завтра. А послезавтра уйду. Единственное, что могло меня выдать, это пульс. Будет ли мое успокоительное действовать достаточное время?

Чтобы принять обеденную таблетку, я легла на кровать. Вошла медсестра.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, похоже, сегодня вы чувствуете себя лучше.

– Да, я себя чувствую лучше.

Давление, пульс, стакан воды и половина таблетки на маленьком металлическом подносе. Уже несколько дней мне не надо было бы ее растворять, я могла глотать нормально. Ловко зафиксированный под языком, прилипший к зубам полумесяц, вода, которая течет в горло.

Я улыбаюсь, она уходит. Таблетка отправляется в водосточную трубу. Послеобеденное время – на сей раз я стою в туалете.

– Сегодня хорошая погода.

– Да, хорошая.

– Мне хотелось бы увидеться с дядей. Хочется выйти.

– Ну-ну, полно, я думаю, это невозможно. Вот так, в разгар лечения?!

– Но я могла бы увидеться с дядей? Мне хочется что-нибудь почитать.

– Конечно.

Давление, пульс, таблетка в водосточной трубе. Через несколько мгновений заходит дядя:

– Итак, я вижу, тебе лучше, появилась охота читать! Я принес тебе иллюстрированные журналы и детективы.

– Мне хотелось бы немного походить. Нельзя ли погулять по парку?

– Я должен спросить твоего лечащего врача.

– Позвони ему. Я знаю, это пойдет мне на пользу, мне очень хочется.

– Я позвоню, в принципе после обеда он должен прийти осмотреть тебя.

– Я не могу все время сидеть неподвижно. Знаешь, мне намного лучше.

Широкая улыбка. Он сидит у кровати и едва осмеливается смотреть на меня. Чтобы спрятать свое беспокойство, делает вид, что просматривает мою карточку, где ежедневно указываются давление, пульс и дозы прописанных лекарств. Он знает эту карточку наизусть – каждое утро ему приносит ее медсестра.

– Ты выглядишь, как будто тебе действительно лучше, отлично. Я обязательно тебе скажу, что думает по этому поводу твой доктор.

Мой доктор! Я даже не знаю, как его зовут.

В ожидании возвращения дяди я решаю привести себя в порядок. Медленно расчесываю волосы, затем чищу зубы. Утомилась, у меня почти не осталось сил. Караулю внутреннее Нечто, но оно не беспокоится. Тогда я сажусь смотреть, как течет моя кровь в биде. Это мое любимое занятие с тех пор, как я нахожусь в клинике. Зрелище напоминает мне море и его волны, бегущие журча навстречу пляжу. Я думаю и о планетах, которые совершают свое регулярное вращение.

Как только я слышу скрип ступенек, я натягиваю трусы и с открытым журналом сажусь на стул у стола. Джина Лоллобриджида, с глубоким декольте, широко улыбается. Боже, как удается этой женщине быть такой счастливой?

Вошел дядя, одетый все в тот же белый халат, немного обтягивающий ему живот, с белым колпаком на голове, который он надевает в операционной.

– Твой доктор согласен. Завтра можешь пойти погулять. Он очень доволен тем, как быстро улучшается твое состояние. А ведь этот новый препарат, случается, оказывает на пациентов противоположный эффект, приводя их к апатии, провоцируя у них мигрени. Тебя будет сопровождать медсестра. Твоя тетя спрашивает, не хочешь ли ты поужинать с нами.

– Нет, не сегодня, спасибо. Я уже поела и лягу спать. Я приду завтра, если прогулка пойдет мне на пользу. Поблагодари ее от меня, она поймет, почему я не хочу прийти.

– Конечно. Знаешь, она ни минуты не сомневалась, что ты очень скоро выйдешь из своего состояния. Это не в духе вашей семьи. Ты слишком переутомилась, желая самостоятельно вырастить детишек. И все. Тетя очень беспокоится за твою мать, которая места себе не находит от волнения. Ты знаешь, как сильно они любят друг друга. Целый день висят на телефоне. Бедная твоя мать, она еле держится на ногах. Дети ее утомляют.

– Я очень скоро приду в себя. Вы должны успокоить ее. Все это не надолго.

– Знаешь, то, что я говорю, больше относится к твоей матери. Бедная женщина многого натерпелась, она заслуживает покоя… В конце концов, я говорю с тобой как… со взрослым человеком. Не преувеличивай трудности.

– Нет, нет. Я тебя понимаю, я покончу с этим, я чувствую, мне лучше.

– До свидания, моя большая девочка.

Он целует меня в лоб, выходит.

Я не хочу думать о матери. Я не должна думать о детях…

Затем все помутнело. Драка с внутренним Нечто была жестокой. Я чувствовала, что мне не хватает сил на долгую борьбу с ним, голыми руками, без хотя бы капельки лекарства, без ничего, и все же я выдержала. Я вышла без медсестры, одна. Побежала по полю. (Я стараюсь вспомнить, была ли пшеница на поле уже высокой, но мне это не удается.) Я застаю своего приятеля дома, у телефона.

– Пообещай мне, что завтра приедешь к этому же часу? Жди меня на перекрестке национального шоссе и дороги, где указатель на клинику, это за километр до въезда в деревню, налево.

– Можешь на меня рассчитывать, я приеду.

Вечером, сидя у телевизора между дядей и тетей, я подумала, что мы находимся в большом аквариуме. Они были милыми рыбками, спокойно щиплющими водоросли, а я – каракатицей.

Нужно стараться не быть агрессивной, не делать ничего, что им было бы неприятно, ни одного слова, ни одного жеста.

Я не знала, что покидаю их навсегда. Знала только, что я их обманываю, и это меня задевало. Их – представителей того, что было самым удачным в нашей семье.

Отдаляясь от них, я отдалялась от Добра. Но таковой была дорога, по которой я решила идти. Если задуматься, я никогда не была нормальной, не умела жить нормально, как они. Исчезая, я освобождала их от себя.

На следующий день машина была в назначенном месте. Мы сразу тронулись в путь, и я дала себе волю – дрожала и стучала зубами.

– Тебе нехорошо? Что я могу сделать для тебя?

– Ничего, ничего, ты ничего не можешь сделать для меня. Вези меня к Мишель. Не волнуйся, пройдет. Потом позвони в клинику, скажи, что я в надежном месте, пусть не ищут. Но не говори им, где я. Я больше не хочу их видеть.

На следующий день я впервые шагала по глухому переулку.

Кто позвонил доктору? Я? Мишель? Не помню. Она была с ним знакома, я слышала о нем. Возможно, это сделала я. (У Мишель я нашла какие-то успокоительные таблетки и смогла усмирить свое внутреннее Нечто.)

И вот, я все рассказала доктору.

Мне хотелось говорить о крови, но я больше говорила о внутреннем Нечто. Он выгонит меня? Я не осмеливалась взглянуть на него. Говоря о себе в той маленькой комнате, я чувствовала себя хорошо. А что если это был капкан? Последний? Может, не стоило так доверяться?

Доктор сказал: «Вы правильно поступили, что перестали принимать таблетки. Они очень опасны».

Все мое тело распрямилось. Я почувствовала глубокую благодарность к этому порядочному человеку. Может, существуют какие-то средства общения между мной и другими. Ах, если бы это действительно было так! Если бы я могла говорить с кем-то, кто действительно услышал бы меня!

Он продолжил: «Думаю, я смогу вам помочь. Если вы согласны, с завтрашнего дня мы сможем начать анализ. Вы будете приходить три раза в неделю на сеансы по сорок пять минут каждый. Но в случае, если вы согласитесь, я должен вас предупредить о том, что, во-первых, психоанализ может перевернуть всю вашу жизнь, и, во-вторых, придется прямо с этой минуты отказаться от любых таблеток, будь они от кровотечения или для лечения нервной системы. Никакого аспирина, ничего. Наконец, вы должны знать, что анализ длится, по меньшей мере, три года и стоить он будет дорого. Я попрошу с вас сорок франков за сеанс, то есть сто двадцать франков в неделю».

Он говорил серьезно, и я чувствовала, что он хочет, чтобы я выслушала его и все взвесила. Первый раз за долгое время кто-то обращался ко мне как к нормальному человеку. И первый раз за долгое время я вела себя как человек, который способен взять на себя ответственность. Тогда я поняла, что в прошлом постепенно у меня была отнята любая ответственность, я была уже никем. Я стала думать о том, что происходит, и о том, что он мне только что сказал. Что за крутой поворот может произойти в моей жизни? По-видимому, я разведусь, ибо внутреннее Нечто появилось как раз в момент замужества. Да, я, наверно, разведусь, посмотрим. Кроме этого, я не видела ничего, что еще могло бы измениться в моей жизни.

С деньгами было хуже – у меня их не было. Я жила на деньги, заработанные мужем, и на деньги моих родителей.

– Доктор, у меня нет денег.

– Вы их заработаете. Вы должны оплачивать сеансы деньгами, которые заработали лично вы. Так предпочтительнее.

– Но я не могу выходить, я не могу работать.

– Вы сможете. Я подожду три месяца, полгода, пока вы найдете себе работу. Мы можем договориться. Мне лишь хотелось, чтобы вы знали, что вам придется платить мне и что это обойдется вам дорого. Сеансы, которые вы будете пропускать, будут оплачиваться вами так же, как и остальные. Если вам это не будет стоить ничего, вы не примете анализ всерьез. Уж это мне известно.

Он говорил довольно сухо, тоном человека, который заключает деловую сделку. Ни тени сочувствия в голосе, ни тени врачебного или родительского отношения. Я не знала, что, идя на то, чтобы тут же начать со мной анализ, он брал на себя дополнительную нагрузку, еще три часа в неделю, отягощая тем самым свою жизнь, и так уже переполненную встречами с больными. Он не сделал ни одного намека ни на избыток усталости, ни на то, что поступал так исключительным образом потому, что видел, насколько я больна. Ни одного слова, наоборот, на первый взгляд, речь шла лишь о простой сделке. Он брал на себя риск, выбор оставался за мной. Ведь он знал, что, кроме него, у меня было лишь два выхода: психиатрическая больница или самоубийство.

– Доктор, я согласна. Я не знаю, как я буду вам платить, но я согласна.

– Все в порядке, начнем с завтрашнего дня.

Он достал маленький блокнот и указал мне дни и часы, когда я должна приходить.

– Доктор, а если у меня появится кровотечение?

– Ничего не предпринимайте.

– Но я уже была госпитализирована по этой причине, мне делали переливания крови, выскабливания.

– Знаю. Ничего не предпринимайте, я жду вас завтра. Одного я все же от вас потребую: постарайтесь забыть все, что вы знаете о психоанализе, не прибегайте к этим знаниям, ищите замену для слов из аналитического словаря, которые вы выучили. Все, что вы знаете, будет лишь притормаживать вас.

Верно, я считала, что знаю об интроспекции все, и в глубине души мне казалось, что лечение будет иметь для меня тот же эффект, что и массаж для деревянной ноги.

– Но, доктор, что у меня?

Он сделал неопределенный жест, как будто говоря: «Какой смысл имеют диагнозы?».

– Вы утомлены, взбудоражены. Думаю, я смогу вам помочь.

Он проводил меня до двери.

– До свидания, мадам, до завтра.

– До свидания, доктор.

II

Ночь после этого первого визита была тяжелой. Нечто металось внутри меня. Уже долгое время я засыпала лишь после большой дозы препаратов, а доктор велел прекратить прием всех лекарств.

Я лежала в постели подавленная, на последнем издыхании, вся в поту. Когда я открывала глаза, то переживала распад всего внешнего: предметов, воздуха. Когда я закрывала глаза, то переживала распад внутреннего: клеток, собственной плоти. Это пугало меня. Ничто и никто ни на минуту не мог остановить эту деградацию всего. Я тонула, не могла дышать, повсюду были микробы, личинки мух, разъедающие все вокруг кислоты, гноящиеся опухоли. К чему такая жизнь, которая поедает сама себя?

К чему это вынашивание, наполненное агонией? Почему мое тело стареет? Почему оно производит жидкости и зловонные материи? Зачем моя потливость, фекалии, моча, кал? Почему? Зачем эта война всего, что существует, клеток – какая какую убьет и чьим насытится трупом? Зачем этот бесконечный величественный хоровод фагоцитов? Кто правит этим абсолютным монстром? Какой неутомимый мотор управляет погоней за добычей? Кто с такой силой приводит в действие атомы? Кто наблюдает за каждым камешком, каждой травинкой, каждым воздушным пузырьком, за каждым младенцем с исключительным вниманием, чтобы сопроводить их до смертного тления? Что, кроме смерти, столь же стабильно? Где успокоиться, как только не в смерти, представляющей собой само разложение? Кому принадлежит смерть? Что представляет собой это Нечто, огромное и мягкое, безразличное к красоте, радости, спокойствию, любви, – то, которое опускается на меня и душит? Кто одинаково любит дерьмо и нежность, не различая их? В чем другие находят силу, чтобы выдержать свое внутреннее Нечто? Как они могут жить с ним? Они сумасшедшие! Все они сумасшедшие! Я не могу спрятаться и ничего не могу поделать, я целиком зависима от того Нечто, которое приходит тихо, неумолимо, которое хочет меня, хочет для того, чтобы пожирать!

Течение разлагающейся жизни тащило меня по моей воле или самостоятельно к абсолютно неминуемой смерти, представляющей собой самое отвратительное. Это внушало мне ужасный, невыносимый страх. Так как для меня не существовало другой судьбы, кроме как свалиться в отвратительное смрадное чрево, то пусть это хотя бы произойдет как можно скорее. Мне хотелось покончить с собой, поставить точку.

Наконец, к утру я заснула, обессиленная, свернувшись, как внутриутробный плод.

Когда я проснулась, я плавала в собственной крови, она просочилась сквозь пружинный матрац и капала на паркет… Он сказал мне: «Ничего не предпринимайте, жду вас завтра». Еще шесть часов ожидания, я этого не выдержу.

Я лежала на кровати без движения, оцепеневшая, словно усопшая, и ожидала самого худшего. Два ужасных воспоминания всплывали в моей памяти в самых мельчайших подробностях, две катастрофы, два кошмара, которые я пережила в состоянии бодрствования. Однажды кровь потекла такими большими сгустками, что можно было подумать, что это куски печени, которые выходили один за другим, с абсурдным упорством, прикасаясь ко мне, нежно и тепло лаская. Меня срочно повезли в больницу, чтобы делать выскабливание. В другой раз, наоборот, кровь лилась из меня как толстая красная нитка, не переставая струиться: открытый кран. Я вспоминаю об остолбенении, которое я испытала, когда с ужасом констатировала: «В таком темпе вся кровь вытечет из меня за десять минут». Опять больница, переливание крови, врачи, медсестры, все обрызганные кровью, настойчиво осматривавшие мои плечи, ноги, руки, чтобы найти вену, боровшиеся всю ночь напролет. Затем утром операционная и еще одно выскабливание.

Я не осознавала, что, отдавая себя во власть крови, я маскировалась, прятала то самое внутреннее Нечто. Бывали минуты, когда проклятая кровь полностью занимала все мое существование и отнимала все силы, делая меня еще более беспомощной перед Нечто.

В назначенное время я была в конце глухого переулка, вся перебинтованная, затянутая в какие-то самодельные пеленки. Я немного подождала, так как пришла чуть раньше. Человек, который был до меня, вышел. Как и накануне, я услышала, как открылись и закрылись две двери. Наконец, я вошла и сказала:

– Доктор, я обескровлена, я экс-сангвина.

Я очень хорошо помню, что произнесла это слово, потому что оно казалось мне красивым. Помню еще, что я старалась говорить с пафосным лицом и в пафосной манере. Доктор ответил мне мягко и спокойно:

– Это психосоматические расстройства, они меня не интересуют. Говорите мне о чем-нибудь другом.

Рядом был диван, но мне не хотелось воспользоваться им. Мне не хотелось сидеть или лежать. Мне хотелось стоять и драться. Слова, произнесенные этим человеком, были как пощечины, я еще ни разу не сталкивалась с такой грубостью. Прямо в лицо! Моя кровь его не интересовала! В таком случае все пропало! Я задыхалась, меня будто ударило молнией. Он не желал, чтобы я говорила ему о моей крови! Но о чем другом он желал, чтобы я говорила? О ЧЕМ? Кроме крови существовал лишь страх, ничего другого, а об этом я не могла говорить, не могла даже подумать об этом.

Я свалилась как подкошенная на кушетку и заплакала. Я, которая столько времени никак не могла заплакать, я, которая месяцами тщетно искала утешения в слезах! И вот, наконец, они лились большими каплями, они расслабляли мою спину, торс, плечи. Я плакала долго. Я погружалась в свою беду, разрешала ей схватить себя за руки, затылок, сжатые кулаки, тесно прижатые к животу, ноги. Как долго я не ощущала приятного спокойствия печали? Сколько времени мое лицо не испытывало нежности слез, смешанных со слюной и с тем, что текло из носа? Как давно я не испытывала боли, теплой волной проливающейся по моим рукам?

Мне было хорошо, как лежащему в своей люльке сытому младенцу, у которого еще не высохло на губах молоко и который сонливо переваривает пищу под оберегающим взглядом своей матери. Я лежала, прямая, как струна, на спине, послушная, доверчивая. Я стала говорить о своей тревоге и интуитивно поняла, что буду говорить о ней долго, годы напролет. Я почувствовала в своих глубинах, что, возможно, найду способ, как убить Нечто.

И все же, выйдя после первого сеанса и закрыв за собой дверь, я сразу вспомнила о крови и подумала, что доктор – помешанный, еще один шарлатан. Какому колдовству я отдалась? Сейчас мне нужно было действовать быстро, поймать такси и поехать на консультацию к врачу, к настоящему.

Шофер оказался разговорчивым, или, может, ему показалось, что я странно выгляжу, во всяком случае, он говорил непрерывно, и я все время видела его внимательный взгляд в зеркале заднего вида. В этих условиях, а главное, по причине того, что, чтобы пойти к врачу, я всю себя обвязала, я не могла приступить к привычной короткой и секретной проверке крови. Чем ближе мы оказывались к дому, адрес которого я ему указала, тем более необходимой становилась эта проверка. Я становилась все более беспокойной, агрессивной. Мне одновременно хотелось, чтобы шофер остановил машину и чтобы он продолжал ехать. Он ничего не понимал. Наконец, я подвинулась на край сиденья, положила левую руку на спинку переднего сиденья и прислонила к ней голову. Я делала вид, что слушаю этого человека. Между тем правой рукой шарила под юбкой, открывала застежки, рвала повязки, скрепленные английскими булавками, пока не добралась до источника крови. Мне пришлось констатировать, что ничего особенного не произошло, кровотечение не усилилось, мне даже показалось, что оно приутихло. Трудно сказать, ибо, когда я уходила час назад, я кровоточила очень сильно.

Я вдруг передумала и поменяла направление, указав таксисту адрес Мишель. Затем я свернулась клубком на заднем сиденье. Может, я смогу выдержать до послезавтра, до следующего сеанса.

Очертя голову я побежала вверх по лестнице, цепляясь одеждой, отрывая от нее лоскутки. Скорее в ванную. Разбросав запачканные пеленки по полу, я кинулась на биде. Кровь больше не текла! Я не могла поверить своим глазам. Кровь больше не текла!

Я не знала, я не могла знать в тот день, что кровь уже никогда не будет течь так, как она текла прежде, – непрерывно, месяцами и годами. Я думала, что она остановилась лишь на несколько мгновений, которыми мне теперь хотелось насладиться, как я наслаждалась слезами. Я помылась и легла голой, с раздвинутыми ногами, на кровать. Чистая. Я была чистой! Я была священным сосудом, алтарем крови, киотом слез. Чистой, гладкой!

Доктор сказал: «Попытайтесь понять, что с вами происходит: что вызывает, ослабляет или усиливает ваши кризисы. Все имеет значение: шумы, цвета, запахи, жесты, окружение… Все. Попробуйте сделать это с помощью ассоциаций идей и образов».

В тот день, несмотря на то, что я была еще совсем незнакома с анализом, мне все же не составило труда установить промежуточное звено между кровотечением и его остановкой: они были отделены друг от друга «пощечиной» доктора («Кровь меня не интересует, говорите мне о чем-нибудь другом…») и моими слезами.

В ту ночь моя голова, освободившись от крови, отважилась на радужные легкие рассуждения, простые подсчеты, успокоительные мысли. По обыкновению я восприняла это как часы отдыха, который, однако, не мог продолжаться долго, иначе меня охватило бы внутреннее Нечто, а от него я могла избавиться, лишь находясь в максимальной точке своего живого разума, в глубинах воображения, на пути к бесконечности, непостижимости, таинству, магии.

Вот так абсолютно нелепым образом, с легкостью ключевой воды, с воздушностью облака, с простотой яйца я поняла, что, подвергшись десяткам медицинских исследований, рентгенографий, тестов, анализов, я не получила ни одного результата, который указывал бы хоть на малейшую аномалию в каких-либо функциях моего тела, – ни в гормональном плане, ни в клеточном, ни в кровообращении, ни в органике, ни даже в составе моей крови. Я ясно поняла, что кровь была тем спасительным кругом для врачей и для меня, который позволял нам плавать по морю необъяснимого. Я кровоточу – она кровоточит. Почему? Потому что что-то не функционирует, что-то органическое, что-то физиологическое, что-то очень важное, что-то очень сложное, что-то фиброматозное, извращенной формы, сломанное, ненормальное. Анализы ничего не показывают, ни о чем не говорят, но не может ведь она кровоточить просто так, без всякой причины. Надо открыть и посмотреть. Надо сделать большой разрез на ее коже, в ее мышцах, в ее венах, раздвинуть плоть живота, внутренности и добраться до теплого, розоватого органа, отрезать его, удалить. Так крови больше не будет. Никогда, ни один гинеколог, ни один психиатр, ни один невропатолог не признал, что кровь исходила от внутреннего Нечто. Наоборот, мне давали понять, что внутреннее Нечто возникло из-за крови. «Женщины часто „нервничают“, потому что их гинекологическое равновесие является непрочным, весьма хрупким».

В тот вечер для меня стало очевидным, что главным было внутреннее Нечто, что именно ему принадлежала вся сила.

Я боролась с ним. Оно уже не было таким смутным, хотя я пока не знала, как его точно определить. В тот вечер я впервые приняла для себя сумасшедшую – допустила, что она существует в действительности. Мне захотелось принять свою болезнь такой, какой она была. Я поняла, что была той сумасшедшей. Она меня пугала, ибо носила в себе Нечто. Она вызывала у меня отвращение и все же привлекала меня, как те прекрасные гробы, в которых выставлялись святые мощи. Золото, драгоценности и другие красивые вещи для содержания черепов с прогнившими зубами, старых бледных костей, засохшей крови! И священники, окружающие их, со своими кадилами, покровами, хоругвями и одуревшей толпой, распевающей псалмы в процессии, следующей за этими уродливыми, высохшими останками. Плач и экстаз, исходящие из всех этих двигающихся губ, из всех этих потерянных взглядов, согнувшихся спин, пальцев, запутавшихся меж четок! Безумие! Таким было внутреннее Нечто, оно использовало то, что было самым лучшим в сумасшедшей, чтобы заставить ее обнажить худшее.

Я обрела уверенность в том, что Нечто находилось в моей голове, а не где-то в другом месте тела или вовне. Я была с ним один на один. Вся моя жизнь была не чем иным, как историей взаимоотношений между ним и мной. С той минуты моя собственная изоляция приобретала новый смысл: стала переходом, превращением.

Может быть, я вновь вернусь к жизни? Ведь я страшно страдала из-за безумия, в котором искала убежище. Меня разрывало на части, когда я находилась в ожидании решений от других, которые тогда, когда я их получала, каждый раз или ранили, или отталкивали меня еще больше. Кто смел меня задеть? Какой смысл имело волнение окружающих? Какой смысл был в непостижимом смешении слов, движений, в законных и цивилизованных действиях или же в диких поступках?

Я была неспособна понять членение жизни на годы, лет на месяцы, месяцев на дни, дней на часы, часов на минуты, минут на секунды. Почему все люди делали одно и то же в одно и то же время? Я уже ничего больше не понимала, жизнь окружающих не имела больше никакого смысла.

Я была отдана на произвол окружающего мира, который тогда, когда не был мне враждебен, был мне безразличен. И я должна была держать ответ перед этим миром, должна была все время винить себя за плохие поступки и каяться, что я их совершила. Мои мысли путались так, что по мере того как шли годы, у меня все больше складывалось впечатление, что я погружаюсь во что-то плохое, или неправильное, или недостойное, или даже непристойное. Мне больше никогда не удавалось быть довольной собой. Я считала себя отбросом, хламом, аномалией, чем-то постыдным и, что хуже всего, я считала, что запуталась из-за собственной отвратительной натуры. Я думала, что могла бы попасть в лагерь хороших людей, если бы обладала хоть крупицей смелости, крупицей воли, прислушивалась бы к великодушно даваемым мне советам. Но из-за своего малодушия, лени, бездарности, подлости я стала на плохую сторону и полностью скатилась в гнусность. И само тело стало тяжелым, согнулось. Мне казалось, что я стала такой же уродливой снаружи, как и внутри.