Текст книги "Землетрясение в отдельно взятом дворе (сборник)"

Путильская ватра

Путильская ватра

И ведь сотни раз предупреждали, перестань уже…

И ведь сама убеждалась не раз, что придуманное мной обязательно материализуется. В особо изощренной форме. И писала уже об этом себе в назидание. Нет. Меня все несет и несет.

Вот смотрите… Только-только опубликовала текст «Приходите, бургомистры…» в Живом Журнале. И почти тут же в журнале «Фонтан». А потом еще в какой-то периодике опять – «Приходите, приходите…».

Ну и вот накликала… Бургомистры, они ведь тоже люди! Раз так настойчиво зовут: «Приходите! Приходите, бургомистры…», он и пришел. Наш бургомистр. Раз зовут. Пришел.

То есть сюжет, как всегда, материализовался. И как всегда – в особо изощренном виде.

Рассказываю… В Путиле – есть такой в Черновицкой области карпатский поселок Путила, – в Путиле был праздник «Путильска ватра». То есть путильский костер. Но это не звучит в переводе, потому что костер – это костер. А ватра – это совсем другое, хоть и тоже огонь. Это такой символ домашнего очага, огонь, который разжигают пастухи вдали от дома. Иногда он маленький, уютный, на нем варят кулеш или бануш, рядом с ним греются ночами, наигрывая на окарине или сопилке. А иногда он огромный, нарядный и буйный, когда пастухи празднуют день выхода на полонину и танцуют вокруг него «Аркан». Поэтому и праздник так называется – «Путильска ватра». Словом, это день, когда пастухи выгоняют стада на пастбища.

И в этот праздник наше районное начальство тоже собрало своих овец-сотрудниц и тоже поволокло их на летний выпас. Обычно они тусуются там пару часиков со скучающими, но суровыми минами – «мы-городское-начальство» – и оживляются только на словах «извольте откушать», где их и покормят, и нальют, а чего ж, от щедрот-то гуцульских… Дамы наклюкаются и уже в автобусе добреют.

Я приехала отдельно. Не смотреть, не наблюдать. А побыть. Чтобы понаслаждаться. Чтобы порадоваться. Душой отдохнуть.

Так вот, приехала в Путилу, начался дождь, и он то лил бешено, истерично, лупил молниями рассерженно, то немного успокаивался, но все равно капризничал и капал по чуть-чуть, потом опять набирался сил, вздыхал и хлюпал своими тучами, пыжился, обиженно дулся и опять начинал изливаться и рыдать от души.

Машину мы оставили далеко и шли пешком. И навстречу нам ехали всадники, и лошадки были нарядные, украшенные как будто на конкурс «Мисс Лошадь», одна краше другой, все в косах, лентах, цветах, плетеных ярких шнурах. Загляденье. И я раззявила варежку и любовалась такой красотой. И один юный легинь, увидев мою запрокинутую завистливую и восхищенную физиономию, привстал в стременах в своем ярком гуцульском наряде – вышитом кептаре и в постолах, – снял шляпу и с коня своего поклонился мне с достоинством и гордостью. И я завертела головой вокруг, завопила: «Вы видели? Видели? Это он мне! Это он мне поклонился!»

А по полю, где там и сям были расставлены палатки с сыром, колбасами, банушем, мамалыгой и всякими другими национальными кушаньями, ходило наше областное начальство. Засвидетельствовать. Ну и представители местных ведомств рядком выстроились по предполагаемому маршруту областных властей и стояли, чуть прогнувшись. А мне, любопытной, кто-то: «В сторону! Отойдите в сторону, сейчас СЮДОЙ губернатор пойдет! И другие представители».

Я пожала плечами: зачем мне губернатор и другие представители. Мне это не надо! Я скромно в сторонку отошла, стала музыкантов заводных слушать и приплясывать даже. А эта компания как раз мимо меня и промаршировала. А перед ними какой-то клювастый в сером костюме, мокрый уже от усердия и дождя, мне опять же: «В сторону! В сторону!» Я опять пожала плечами и решила не в сторону, а вообще куда-нибудь подальше. (Не туда, куда вы подумали.) Словом, я сделала шаг назад, чтобы выпасть из толпы, и наступила кому-то на ногу. Сначала я увидела модный светлый башмак с дырочками под своей сандалией, потом, как в кино, светлую брючину, потом льняной аккуратный рукав сорочки на крепкой сильной молодой руке, а потом… круглое, сияющее, радостное лицо мэра города Черновцы… (То есть бур-го-мист-ра, дорогие мои. Да!) Пока я, как видеокамерой, вела взгляд от башмака вверх к лицу, я, не останавливаясь, извинялась. Сначала на модном молодежном башмаке я вскрикнула: «Ой, извини, брат!»; на коленке в выглаженной брючине: «Ой, простите, молодой человек!»; на рубашечке: «Йой, выбачтэ!»; потом, когда увидела лицо Мыколы Трохымовыча, воскликнула: «О! Здрааасте!!!» И даже забыла, что плотно стою ногой не в грязи, а на чистеньком. И он, славный человек, благодушно выдирая свой белый, испачканный мною башмак из-под платформы моей сандалии (дождь был, говорила? И кругом болото, жижа и грязь), весело отмахнулся: «Та лааадна… Чево там…» И пошел дальше. Но потом (как говорят, сильный респект вам, господин бургомистр!) он вдруг вернулся, взял меня за руку и покачал головой: «Так не годится! Давайте-ка и я теперь вам на ногу наступлю».

«Ну давайте…» – помрачнела я. Мэр – парень спортивный, но не худенький.

Но он прямо как Махмуд Эсамбаев легонько-легонько, невесомо протанцевал на рантике моей сандалии и объяснил: «Это чтоб мы не поссорились!»

Слушайте, я чуть не кинулась его обнимать, нашего бургомистра. За то, что мы не просто потоптали друг другу ноги, бургомистр и я, а с прекрасной целью – чтобы жить в мире и дружбе и чтобы не ссориться. И распрощались, довольные друг другом, в грязной обуви, но миролюбивые.

И Николай Трофимович, наш бургомистр, пошел себе дальше вслед за губернатором. А я вернулась к оркестру. Там вообще происходило что-то феерическое. Эти замечательные хлопцы – труба, аккордеон, саксофон и барабан, – подпрыгивая и радостно подвизгивая и покрикивая в такт, темпераментно жарили молдавскую сырбу. А под нее танцевали абсолютно все – несколько развеселых кругов. В середине – какие-то беззаботные парни в кипах, по-видимому, гости из Израиля, выделывали кренделя ногами внизу и руками вверху; в среднем кругу – жители какого-то цыганского села, все в золотых зубах, атласных рубахах, широченных многослойных юбках, изгибались, притоптывали и трясли плечами, а в самом большом внешнем круге, сцепившись руками, отплясывали вместе гуцулы, и молдаване, и гости неопределенной национальности, и я в своих исторических сандалиях.

Недаром же писал наш мудрый М. М. Ж.: от количества наций количество праздников только увеличивается – размышляла я, весело подскакивая под музыку вместе с темпераментной старушкой в цветастом фартуке с одной стороны и молодым высоченным и уже немного хмельным пареньком – с другой. Эти двое, мои друзья по танцам, подмаргивали всем вокруг, вскрикивали в такт и подбадривали меня: мол, давай-давай, не стесняйся. Здесь все – СВОИ.

Но как только закончился этот танец, ко мне подлетела незнакомая разъяренная дама. И заверещала. Я тут же вспомнила ее укоризненный взгляд, когда топталась на туфле Николая Трофимовича.

Слушайте, я вам говорила, что терпеть не могу фальшивых блондинок? Говорила?

Так вот, она, видимо, чиновница из мэрии, заорала, перекрикивая музыкантов, которые завели новую мелодию: «Вы что себе позволяеце? Вы хоть зна-а-аеце, КОМУ вы на ногу наступили? А? Я прям умираю, что вы тут творице!!! Нет, я прям умру сейчас, какая вы нахальная! Какая вы наглая! Как вы смели с ним так разговариваць?! Нет, я просто умру сейчас! Вы хоть знаеце, кто это был? Вы хоть знаеце?!»

Все, кто со мной давно знаком, например мой муж и дети, мои друзья, моя мама, немедленно закрыли бы мне рот. Ладонью, куском сыра, поцелуем, в конце концов. Но я стояла одна-одинешенька, с сожалением поглядывая на своих товарищей по прыганью под национальную музыку, стояла перед этой вроде бы умирающей, но очень энергичной чиновницей.

«Вы хоть знаеце?!» – продолжала она, размахивая рукой перед моим лицом.

«Знаю, знаю, – ответила я. – А ОН знает?! Он знает, кому ОН на ногу наступил?» – смотрела я честно прямо ей в глаза. Черные брови, и помада такая… Вылезла за границы губ… Противная… И костюм. И эти прядки… Я вам говорила, что ненавижу?… Ах да, говорила…

Дама от неожиданности сделала губами куриную… эту… Как это говорится… куриную гузку.

«Что?! Что вы себе позволяеце?! Немедленно идемце и попросице прощения! Немедленно!»

Чиновница даже схватила меня за руку. (Не надо было ей этого делать, ох не надо было! Кроме фальшивых блондинок, обведенных контуром ярких нарисованных губ, я еще не люблю навязанного физического контакта. Есть такое слово – «прайвеси». Ну частное пространство, по-нашему…) Словом, когда она схватила меня за руку, перебив мои радостные размышления про жизнь и хороших людей, оборвав такой веселый дружный хоровод с моей прекрасной старушкой в фартуке и юным пьяницей, я разозлилась. Я вырвала свою руку (многострадальную правую руку, которая еще до сих пор болит после февральского осколочного множественного перелома), я вырвала свою руку, повернулась и пошла к машине…

Вот так и окончился праздник. Вот так.

Третий глаз

Редактор нашего молодежного еженедельника Загаевский в общении с сотрудниками редакции оперирует всего несколькими фразами, самые распространенные из них: «Так», «Давай» и «Не морочь голову». При этом он ухитряется пользоваться уважением коллектива и выпускать популярную газету.

Рано-рано на рассвете просыпаются утята, и котята, и кто-то там еще, но я обычно как раз на рассвете крепко сплю. И, как обычно, звонит телефон. Пять утра. Загаевский уже на ногах. Почему бы его сотрудникам не проснуться тоже.

– Так. Ты что, спишь? – Зачем «Доброе утро? Извини, что разбудил»? Зачем эти формальности? – Ты что?! Спишь?!

– Нет, – говорю, – жду вашего звонка, Загаевский! – сонным голосом бормочу я.

Собственно, неважно, что Загаевскому говорить, на его вопросы можно и не отвечать, главное, дать понять, что ты есть на другом конце провода и слышишь его указания. Можно мычать, можно мяукнуть. Завыть, наконец. От такой жизни. Сегодня я спросила:

– Ну?

– Она приехала, – торжественно объявил Загаевский. – Так. Давай. Иди и бери у нее интервью. Люди это любят. Давай. Иди бери.

– А кто мне даст, – подала я реплику, – отметиться в эфире.

За окном темно. А тут еще долго выяснять, у кого брать и кто приехал. И вообще пять часов утра.

– Не морочь голову. Целительница Федосия! Кто же еще? Мать Федосия! Договаривайся давай! Спит она. Давай!

– Уже сейчас? – жалобно заскулила я.

– А когда? – поинтересовался ядовито Загаевский. – Если не хочешь мать Федосию, сделай материал по национальной самоидентификации!

– Кого?

– Что?

– Национальную идентификацию – чью?

– Кого – чью?

– Национальную самоидентификацию – кого?! Племени мумба-юмба? Или кого?! Чью?! – Я уже орала во все горло.

Если Загаевский хотел меня разбудить, он своего добился.

– Так! Не морочь голову! Давай! – И отключился.

Рекламные проспекты целительницы Федосии висели на каждом столбе. Там было сказано, что целительница и спасительница (ого!) мать Федосия ворожит на персте указующем, на вибрации голоса, на высушенных и растертых насекомых, на кофейной гуще и на фасоли. Пророчит и изменяет судьбу, исцеляет от всех болезней, помогает похудеть без диет, снимает порчу, изгоняет духов и открывает третий глаз. Тут я задумалась. Внешне я и так не очень, а с тремя глазами…

На фотографии сидела огромная пасмурная баба с лицом бывшего сельского клубного работника. Несколько тронутого былым девичьим легкомыслием. Баба Федосия в черном платке отгораживалась от фотографа двумя холеными пухлыми ладонями: мол, вот они, ручки-то, чистые, непорочные. Ими же и лечу.

Пробиться к Федосии по контактному телефону не было никакой возможности. На спасительницу-мать было установлено пять степеней защиты. Как в Пентагоне. Первый контактный номер, когда я представилась, послал меня на второй. Второй номер, когда я снова подробно все объяснила, – на третий. Третий послал на четвертый. А четвертый в крепких выражениях послал меня так далеко, что я не имела представления, каким образом туда попасть. Пятый номер оказался телефоном прорабского участка, куда, по всей видимости, я не первая позвонила по поводу встречи с целительницей-избавительницей. Пришлось записываться на прием на общих основаниях.

Федосия принимала в Доме культуры железнодорожников. Люди в очереди томились явно давно, ерзая и скрипя старыми откидными соединенными стульями, списанными из зрительного зала. Люди сидели и авторитетно делились диагнозами. Отдельной высокомерной группой стояли пышные нарядные похудантки.

– Вы по какому поводу сюда? – спросил мужичок с беспокойными глазами.

– Я? – раздумывала я, какой из моих малочисленных диагнозов предъявить. – Головные боли… Иногда…

– А я пью, – честно поделился мужичок, пытливо-искательно глядя мне в лицо. – Меня жена бросила. И я пью. А она… – Мужичок кивнул головой на дверь, за которой происходило таинство. – И жену вернет, и от пьянства вылечит.

– Вы уверены? – осторожно спросила я.

– Ну да! Наш сосед вон животом маялся. Был у нее вчера…

– Ну и как?

– Просветлился.

– А живот?

– Болит, – вздохнул сосед, – зато в глазах свет. И надежа. О как!

– А третий глаз?

– Не видел, не скажу… – Сосед погрустнел и замолчал.

К матери Федосии я вошла часов через шесть.

Она оказалась еще огромнее, чем на фотографии. Подперев рыхлое лицо рукой, устало сидела она у стола, на котором были выставлены разные плошки, банки, сухие букетики и стопка фотографий самой Федосии, той самой, что на объявлениях. В углу маялся от скуки молодой человек неясного предназначения.

– Гроши давайтэ, – не ответив на мое приветствие, равнодушно сказал юноша томный, протягивая коробку из-под обуви.

– А сколько? – растерянно спросила я у Федосии.

Федосия помолчала, оглядывая оценивающе мой свитерок, и величественно произнесла:

– А сколько дашь. Бо я лично… – Федосия для убедительности бережно уложила ладонь на необъятный бюст… – От лично я, – еще раз подчеркнула она свою причастность к откровению, – з презрением отношуся до этой суеты. Поняла? – И, обернувшись к своему мачо, повелительно и раздраженно велела: – Иды, Орест! Шо ты сыдышь отут!

Орест зевнул, лениво поднялся, выудил из коробки энную сумму денег под строгим взглядом хозяйки и медленно скрылся за дверью.

– Ну, – потирая руки, спросила Федосия, – будем чакры смотреть сначала чи хочешь сразу исцелятыся?

– Исцелиться, – неуверенно предложила я.

– Ну, тада ложись, – велела Федосия, махнув рукой на топчан, и начала выделывать руками то ли гимнастику, то ли массаж. Она терла одну руку о другую, вертела ими в разные стороны, крутила руки в кистях, сопела, кряхтела, постанывала – и все буквально перед моим носом.

После физзарядки спасительница неясно и мелко перекрестилась на икону Божьей Матери, установленной в углу, и грозно скороговоркой приказала:

– Гос-с-пди, баслави. – И добормотала машинально: – На усп-др-рс-тен-я!

У Богородицы на иконе, надо сказать, был растерянный и тревожный взгляд. По-моему, сегодня она занималась только Федосией и ей это порядком надоело.

Отправив все положенные по ее сценарию ритуалы, Федосия нависла надо мной, как коршун в платке, водя руками, как будто мыла невидимое окно, и зловещим шепотом пообещала:

– А сейчас на тебя накотит блаженствие! Будет жарко. Или холодно.

«Блаженствие» не катило, не накатывало. Но меня трясло. От смеха. Федосия явно думала, что от «блаженствия». Ее понесло без предварительного анонса:

– Ты, дорогенька, работаешь…э… З бумагами?

– Да… – Ну ясно, что не на стройке.

– Ага! Учителька? Бухальтер?

– Ну, собственно… – неопределенно замычала я.

– Ага! Ты бухальтер. И одинока-йя-а!!! – завыла Федосия, убедившись в отсутствии обручального кольца на моем безымянном пальце. – Порча. Будем знимать. А сейчас – чакры, – объявила целительница.

Она принялась обмерять меня пальцами, мурлыкая что-то себе под нос, как наш портной дядя Миша, когда снимает с меня мерки.

– Сердце, суставы болять?

– Нет.

– Ага. Тада кашляешь часто.

– Нет.

– Нет? Угу. – Федосия начала мять мой живот.

– Желудок, печень болит?

– Нет.

Федосия перешла ниже.

– Венерическими заболеваниями болела?

– Нет, – возмутилась я.

– Тай шо? – Федосия закатила глаза, предаваясь каким-то своим личным воспоминаниям. – Всякэ в жизни бувае. Ага. А туберкулезом?

– Нет!

– А Боткина?

– Нет!!

– А почки?

– Не-ет!!!

– А что ж в тебя тада болит?! – Федосия встала недоуменно – такого здорового больного в ее практике еще не было.

– Э… Голова… Иногда…

– А! – обрадовалась. – Ага. От я ж так и вижу! Значит, так. Шо я тебе скажу! Тока ты не волнуйся щас. В тебя, женщина, больная голова! Шото в тебя з головой! Шоб ты знала, – торжественно объявила Федосия. – Наверно, порча. Точно. Порча. Будем знимать. И шоб голова не болела, и шоб замуж выйшла.

Федосия замотала руками над моей головой, а меня снова стало трясти. Федосия опять неправильно диагностировала мои конвульсии, решив, что это слезы.

– Тихо, женщина. Не бойся. Мы эту твою хворобу враз вылечим. Враз. Слухай, от заряжена вода, по двадцать гривен литр. Будешь пить вечером по столовой ложке. А это моя хвотография, тоже заряжена з космосу, тоже двадцать гривен, будешь до головы прикладать. Як рукой знимет. И будем открывать третий глаз. За это дополнительно сто гривен.

– Ой, не надо третий глаз! – взвизгнула я и соскочила с топчана. – Я и так все вижу. Не надо.

И направилась к выходу.

– А воду брать будешь?

– Нет, пожалуй.

– А хвотографию?

Я замялась, представив на секунду, как в пять утра звонит Загаевский, а я расслабленно лежу с Федосииной рожей на башке, типа чищу чакры.

– Нет. Мне и так все ясно.

Лицо Федосии потемнело. Интуиция у нее была, не спорю – профессиональная мошенница, что и говорить.

– Ты смотри мине! – пригрозила она. – Если погано про меня где-нибудь скажешь, то я тебе враз! Как порчу с тебя сняла, так обратно наведу. Поняла?! Я ж про тебя все-о знаю!

– И я про вас теперь все знаю, – попрощалась я.

Я вышла из Дома культуры железнодорожников темным вечером с дикой головной болью. То ли потому, что не ела целый день, то ли Федосиина порча меня догнала. Позвонила из автомата Загаевскому.

– Загаевский!

– О! Давай, – поздоровался Загаевский. – Была у Федосии?

– Была… Загаевский, – взмолилась я, – можно я лучше напишу материал по национальной самоидентификации?

– Не морочь голову. Ты материал о Федосии вези давай.

– Я не написала, – призналась я, добавив: – И не буду.

– Почему?! – возмутился Загаевский.

– Почему-почему… – Я вдруг вспомнила растерянное лицо на иконе в Федосиином кабинете. – Почему-почему… – И, прежде чем опустить трубку на рычаг, добавила: – Богородица не велит!

Во всем виноват Чаушеску
(Случай на границе)

– Вовчик! Вовчик!!! – орала в телефон жена командира погранзаставы майора Чепухни. – Вовчик! А ты говорил, не покупай лотерею, не покупай! А я купила! Десять штук! Отак! И выиграла! Я выиграла мотоцикл!!! Отак! С коляской! Беру день-га-ми! Так, все! Едем на море.

– Какая лотерея, какой мотоцикл, какое море, Тося, и вообще, кто меня летом отпустит?

– А ты подумай, а ты подсуетись!.. Сколько можно в отпуск в феврале?

– А границу кто будет охранять?

– А чего ее охранять?! Она ж на замке!.. Ладно, ты уж как-нибудь постарайся…

* * *

Мы живем почти на границе трех государств. Если забраться на чердак нашего дома, подставить к слуховому окошку стул, забраться на него, встать на цыпочки, высунуться в окно, вытянуть шею вправо, а еще лучше взять бинокль, то легко можно увидеть яркие сочные луга Румынии, где чабаны пасут овец, кодры и сады Молдовы, откуда жизнерадостные и очень музыкальные граждане своей страны воруют яблоки и виноград. Поэтому жизнь пограничных застав у нас, жителей небольшого старинного городка, как на ладони.

Граница проходит по фарватеру Прута, то есть по условной линии самых глубоких мест основного русла. Это важно. Это, читатель, надо запомнить. Что на границе есть река Прут. А в реке Прут водится большая рыба сом.

* * *

Это было еще в прошлом веке. Во второй половине.

Заметили, да, что, если вдруг что-то человек сильно задумал, все обязательно складывается. Только Чепухневая жена задумала поехать в отпуск летом, и вот пожалуйста – звонит на заставу командир погранотряда Уткин и говорит: мол, надо в Киев – парочку сомов. Там юбилей у шефа, в Киеве… Словом, надо послать сомов. Сегодня вечером, последний срок – ночью. Пару или три-четыре. Больших. В пять утра в Киев машина уходит. Сделаешь сомов, майор Чепухня, пойдешь в отпуск летом. Слово даю. И заму скажи: будут сомы – пойдете в отпуск, ты – в июле, зам – в августе.

Чепухня в ответ:

– Та не вопрос, сделаем! А сам забоялся, срок-то слишком короткий.

Сома, как кошку, на «кис-кис» не подзовешь. Хочет – приплывет, а нет – так и нет. Чепухня заместителя своего:

– Слышь, капитан, ты рыбак вообще?

– Ну, – утвердительно заместитель, – а кто ж на заставе не рыбак.

– А чего ловишь? – Чепухня интересуется между прочим.

А капитан Таранда:

– Ну всякого ну… толстолобика там, сома, ну… Сом хорошо идет под осень. Ну. За лето откормится. Он вообще днем, – увлекается капитан, сдвинув фуражку на затылок. – Он, значит, днем под нашим берегом отлеживается, потому что у нас тут дамбы, ямы и глубоко, ну! А к вечеру и ночью на отмель всплывает к румынской стороне, на малька охотится. Такие дуры подымаются – смотреть страшно, чистые бревна, ну!

– А если не поймаем? Сомов? – готовит отступление Чепухня.

– А чего их ловить, сомов-то, ну? Можно ж и не ловить, – хитро посмотрел Таранда. – Можно просто из Прута достать. Руками. Они, правда, тяжелые, но можно. Ну.

– Это как? – взбодрился Чепухня.

* * *

В сумерках Чепухня и Таранда взяли на складе две тротиловые шашки, привязали к ним длинные палки. Таранда объяснил: чтобы мах был – сомы ведь на другой стороне Прута, во-вторых, чтобы на поверхности держались – сомы ведь на отмелях пасутся.

Подожгли, швырнули через реку, рвануло, делов-то. Сели в лодку, собрали повсплывавшую рыбу, загрузили в багажник и довольные – в отряд. За летним отпуском.

* * *

– Разрешите доложить! – Чепухня и Таранда внесли в кабинет увесистые мешки с уловом.

– Ну, Чепухня, ну не ожидал! Ну молодцы. – Уткин радостно потирал руки. Готовьте маски и ласты на летние отпуска! Полковник Уткин вам не абы кто. Сказал – сделал.

И когда Чепухня и Таранда, попрощавшись, уже уходили из кабинета, Уткин, заглядывая в пакет, вдруг поинтересовался:

– А вы их как? На удочку, на спиннинг? Че-то вид у них… Помятый больно… Как с поля боя…

– Та, чепухня… Сетями… – нехотя, почесав затылок, ответил Чепухня.

– Ну! – подтвердил Таранда. – Сетями, ну…

– А-а-а, ну-ну… – ответил Уткин и как-то нехорошо задумался.

* * *

Когда «УАЗ» уже подъезжал к заставе, когда Чепухня уже сочинял героическую историю для жены Тоси, как он летний отпуск добывал, чтоб поняла, с каким человеком она рядом живет, пока они оба расслабленно хохотали: «А он, мол, че-то у них вид такой помятый. А ты – сетями, ну! А он, мол, как с поля боя… А ты – та сетями же, ну товарищ полковник, ну!» – и планировали выпить перед сном по чуть-чуть, вдруг на дороге, освещенной фарами их машины, замаячил ответственный по заставе. Он бежал по шоссе навстречу, размахивал руками и орал навзрыд:

– Назад! В отряд! Уткин! Назад! Приказ! В отряд! Срочно! Война-а-а!!!

Скрипя и визжа тормозами, «УАЗ» развернулся и на страшной скорости помчался обратно в город.

* * *

Полковника Уткина было не узнать. В распахнутом кителе, без галстука, рубашка расстегнута до живота, весь взмокший, как будто неприятели его уже захватили в плен и немного подопрашивали. Уткин стоял над своим столом в странной позе, покачиваясь, опершись кулаками о столешницу, водил челюстями, смотрел из-под взмокшего чуба по-звериному налитыми кровью глазами и бормотал себе под нос:

– Ур… ур… ур-роды… сетями они… ур… ур… ур-р-роды… сетями… Из Бухареста – в Москву уже… Зво… зво… нили… Ур-р-роды… се… се… тями они ловили… из… из… из Москвы – в Киев… из Киева – сюда, в Черновцы… Ур-р-ро-ды… Диверсия на границе!!! – взревел наконец Уткин. – Стратегически важный объект!!! Сетями?! Взорвали! Водокачку румынскую взорвали! И кто?! Начальник и замначальника пограничной заставы!!! Ур… Ур-р-р-роды!!!

Чепухня и Таранда переглянулись и тут же смекнули: вторая шашка, которая за счет деревянной палки держалась на поверхности, в темноте тихо ушла вниз по течению, и румынская мощная водокачка легко всосала ее вместе с прутовой водой, где шашка и взорвалась.

– Отпуск летом?! Я те покажу отпуск! Уран добывать поедете! На каменоломнях булыжники таскать!!! Расстреляю! Сам лично!!! За баней!!! Ле-е-том… О-о-отпуск… Шагом марш в приемную! Пишите объяснительную, ур-р-роды! И пишите фамилии! Пишите фамилии виновных! Так и пишите: ответственность за теракт взяла на себя вражеская группировка погранзаставы номер N! Ур-р-роды… – Полковник Уткин распахнул окно в кабинете, тяжело вздохнул, как всхлипнул, и кинул в зубы сотую за вечер сигарету.

Над объяснительной потом потешался весь погранотряд. Чепухне и Таранде нельзя было отказать в изобретательности. В ней было написано:

«Ответственность за взрыв стратегически важного объекта государства Румыния, а конкретно – водокачки, лежит на Гитлере и Чаушеску. Потому что гитлеровские войска при пособничестве румынских фашистов оставили при отступлении на наших землях много необезвреженных снарядов, а Чаушеску, как руководитель страны, виновен, потому что водокачку на румынском берегу Прута установили слишком высокой мощности – она не то что снаряд, полреки могла всосать».

«А мы удивлялись, почему летом русло пересыхало. А это виновата была румынская водокачка», – склочно дописал Чепухня под диктовку Таранды.

* * *

Чепухню и Таранду уволили.

Так что к морю они оба все же поехали тем летом. С семьями…