Текст книги "Литература в школе. Читаем или проходим?"

3. К русской классике ХIХ века – через Михаила Булгакова

У Михаила Булгакова, выпускника Первой Киевской гимназии, как и у арзамасского реалиста Аркадия Голикова, на дне сознания жила память о сочинениях Пушкина. И потому, по нашей версии, сон Татьяны в «Евгении Онегине» подсказал ему – скорей всего, неосознанно, – сцену встречи Маргариты с Воландом (с последующим появлением Мастера). Сцену, которая от редакции к редакции романа «Мастер и Маргарита» становится все необычнее.

Татьяна у Пушкина приняла помощь медведя – он, как известно, имеет в русском фольклоре двойную природу: и добрую, и враждебную людям. И Маргарита у Булгакова принимает помощь двойственных существ – Азазелло и Коровьева – тех, кто, принадлежа сфере демонической, могут тем не менее помогать каким-то выбранным ими самими людям.

Приглядимся к описанию увиденного Татьяной застолья, возглавляемого Онегиным:

 
Он знак подаст: и все хлопочут;
Он пьет: все пьют и все кричат;
Он засмеется: все хохочут;
Нахмурит брови: все молчат;
Он там хозяин, это ясно:
И Тане уж не так ужасно…
 

Это – атмосфера первого появления Маргариты у Воланда, когда Коровьев поясняет: «Вы женщина весьма умная и, конечно, уже догадались о том, кто наш хозяин». Квартира 50 раздвигается до необъятных пределов – ведь и во сне Татьяны: «Вдруг меж дерев шалаш убогой…», а «в шалаше и крик и шум», и «за столом Сидят чудовища кругом». Эта сцена в уже ярко освещенном «шалаше убогом» – ядро будущего бала висельников в романе Булгакова.

Пушкинская Татьяна во сне – потенциальная добыча гостей на сборище за столом Онегина (вполне соотносимых и с самой свитой Воланда, и с его гостями на балу). Только грозный возглас Онегина защищает ее:

 
…Все указует на нее,
И все кричат: мое! мое!
 
 
ХХ
Мое! сказал Евгений грозно,
И шайка вся сокрылась вдруг.
 

(Подобно этому у Булгакова после того, как Воланд «поднес ей чашу и повелительно сказал: – Пей!» – «Толпы гостей стали терять свой облик. И фрачники, и женщины распались в прах»).

Сохраняется и преемственность сложнейшей психологической атмосферы: тяготение к тому, кто представляет темные силы, опора на него.

Демонический образ Онегина из сна Татьяны в романе Булгакова, на наш взгляд, раздваивается – на Воланда и Мастера.

Сон Маргариты в романе Булгакова обещал ей свидание с возлюбленным. Но войдя в дом, где, как во сне Татьяны, идет шабаш, – она сначала встречает там квазивозлюбленного…

Напомним – и сопоставим – строки Пушкина и Булгакова.

 
Онегин тихо увлекает
Татьяну в угол и слагает
Ее на шаткую скамью
И клонит голову свою
Ей на плечо…
 

«Воланд широко раскинулся на постели, был одет в ночную длинную рубашку… Одну голую ногу он поджал под себя, другую вытянул на скамеечку. …Он протянул руку и поманил к себе Маргариту. Та подошла, не чувствуя пола под босыми ногами. Воланд положил свою <…> руку на плечо Маргариты, дернул ее к себе и посадил на кровать рядом с собою»;

«…Воланд в сорочке сидел на постели… Воланд поманил ее, как и тогда, к себе и показал, чтобы она села рядом…».

Зачем я предлагаю эти соположения вниманию учителей-словесников? Прежде всего – для демонстрации учащимся того, как знание текстов Пушкина углубляет и утончает наше восприятие лучших образцов русской литературы ХХ века.

Но мой прицел – более далекий. И более прагматичный.

Глянем еще раз в глаза реальности. Да, школьники в большинстве своем не читают заданную им на дом русскую классику и весьма изобретательно камуфлируют свое незнание Пушкина и Гоголя. Но социологические опросы неопровержимо свидетельствуют – большинство из них прочитало включенный в школьную программу роман «Мастер и Маргарита». Многие – в 12–14 лет! Они любят этот роман и помнят, легко цитируют наизусть.

На мой взгляд, нужно использовать этот факт – через Булгакова выводить учащихся к русской классике ХIХ – ХХ веков. В первую очередь, к булгаковским кумирам – Пушкину и Гоголю.

…Не только «Евгений Онегин», но, например, и хрестоматийное стихотворение «Бесы»:

 
…В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.
…………………………….
Там верстою небывалой
Он торчал передо мной;
Там сверкнул он искрой малой
И пропал во мгле пустой.
 

К не прочитанному своевременно пушкинскому стихотворению можно заново привлечь внимание, обратив внимание на некоторые страницы булгаковского романа:

«И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный господин престранного вида. <…> Господин ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно…».

«Сажень» – то есть немного больше двух метров, да еще и узок в плечах – не тот ли, что в «Бесах» напомнил верстовой столб?.. Как известно, российский верстовой столб был трехметровым, очень высокого человека называли «верста».

«Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза. А когда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез…».

Как у Пушкина: «…И пропал во мгле пустой».

Случай напомнить учащимся, что даже такое удивительное, ни на что не похожее произведение, как «Мастер и Маргарита», не берется из ничего – любая реальность, служащая ему материалом, все равно проходит сквозь призму предшествующего литературного опыта. Только у разных писателей – ориентация на разный опыт: у одних – на самые высокие образцы, у других – на низкие.

 
…Страшно, страшно поневоле
Средь неведомых равнин!
………………………………
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Сил нам нет кружиться доле;
Колокольчик вдруг умолк;
Кони стали…
……………………………..
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?
………………………………
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине…
 

Прочитаем сразу вслед:

«Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. <…> Волшебные черные кони и те утомились и несли своих всадников медленно, и неизбежная ночь стала их догонять. <…> Ночь густела, летела рядом, хватала скачущих за плащи <…>. Когда же навстречу им из-за края леса начала выходить багровая и полная луна, все обманы исчезли <…>. Так летели в молчании долго, пока и сама местность внизу не стала меняться. Печальные леса утонули в земном мраке <…>» (финальная глава романа «Мастер и Маргарита» «Прощение и вечный приют»).

Не заимствовано, конечно, Булгаковым у Пушкина. Но скорей всего – Пушкиным навеяно. И кони, и невидимая луна, и быстрое движение в зловещей тьме, и ведьма Маргарита, скачущая рядом со своим возлюбленным, и бесы, и неземная тоска и страх…

Так еще раз мы видим, что Пушкин – неисчерпаем.

Небольшое отступление: в учебнике 9-го класса после текста пушкинского стихотворения следует его анализ. После заголовка «Поразмышляем вместе» начинается якобы совместное размышление:

«Глубокий общественно-философский и исторический смысл в стихотворении “Бесы” заключается в том, что в творческом сознании Пушкина укрепилась мысль о необходимости прочного союза между дворянством и крестьянством, и поэт ищет основания для сближения дворянина и народа. В “Бесах” оба участника бытовой сцены и исторического движения не знают верной дороги <…> Пушкин имел в виду не только свою личную судьбу, но судьбу всей России, исторические пути которой ему также были неясны и, может быть, даже более неопределенны, чем личная судьба».

Подростка, прочитавшего такой призыв к совместному размышлению, вряд ли потянет читать само стихотворение. В нем ведь уже не магия волшебных строк – «Невидимкою луна Освещает снег летучий» – окутывает тебя, а закладываются основания «для сближения дворянина и народа».

О мировоззрении Пушкина и многосложном отражении его в поэзии говорить надо или очень основательно (в гуманитарных классах, в школе Юного филолога), или – никак (в обычной школе). Да, буду на этом настаивать. Ведь не вдаваясь подробнейшим образом в детали мировоззренческого и биографического характера, все равно не понять, как смотрел Пушкин в эти именно годы на историческую судьбу России и свою собственную. И вышеприведенными беглыми сентенциями мы школьника никак не обогащаем. Зато сами стихи – наверняка затмеваем.

4. Гоголь у Булгакова

Гоголя Булгаков прямо называл своим учителем.

В ранних редакциях романа о Мастере он придавал герою портретное сходство с Гоголем.

Тот, кто хорошо помнит «Мастера и Маргариту», давно, увидел близость к «Вию» некоторых сцен романа.

Например – свет настольной лампы, освещающей кабинет финансового директора театра Варьете Римского, когда пред ним сидит администратор театра Варенуха. Он уже превратился в вампира, но Римский этого еще не знает – только смутно и с ужасом догадывается о чем-то непонятном и страшном,

«ни на мгновение не сводя глаз с администратора, как-то странно корчившегося в кресле, все время стремящегося не выходить из-под голубой тени настольной лампы…».

Темный кабинет – и только свет лампы, от которого прикрывается газеткой Варенуха, заставляет припомнить свечи в церкви в «Вие», которые освещают «только иконостас и слегка середину церкви», после чего и начинаются всякие страшные вещи.

Во вторую ночь гоголевский Хома

«слышал, как бились крыльями в стекла церковных окон и в железные рамы, как царапали с визгом когтями по железу…»

Нельзя не вспомнить, как у Булгакова в кабинете Римского голая девица, к его полному ужасу, «ногтями начала царапать шпингалет и потрясать раму», стремясь проникнуть внутрь. А на третью ночь у Гоголя уже внутри самой церкви «все летало и носилось, ища всюду философа». У Булгакова же все совершается в одну ночь, ускоренно.

Варенуха подпрыгивает возле двери, «подолгу застревая в воздухе и качаясь в нем». Это – сильно уменьшенная картина того, что происходило в церкви в повести Гоголя. И когда в романе Булгакова с распахнувшейся рамой «в комнату ворвался запах погреба», то и здесь пахнуло Гоголем – от того «приземистого, дюжего, косолапого человека», который, как помнит всякий читавший Гоголя, весь был «в черной земле».

«…С треском лопнула железная крышка гроба и поднялся мертвец. Еще страшнее был он, чем в первый раз. Зубы его страшно ударялись ряд о ряд, в судорогах задергались его губы и, дико взвизгивая, понеслись восклицания» («Вий»).

От повести Гоголя и его страшных мертвецов ведет свое происхождение нечисть – свита Воланда:

«…Она испустила хриплое ругательство, а Варенуха взвизгнул… девица щелкнула зубами…»

Напомним и «петуший крик» в «Вие»: «Это был уже второй крик», и под него «испуганные духи бросились кто как попало, в окна и двери, чтобы поскорее вылететь». У Булгакова прямо-таки вслед за гоголевскими персонажами – тоже после повторного крика петуха! – и мертвая девица, и Варенуха вылетают из окна, оставляя в комнате «седого, как снег, без единого черного волоса старика, который недавно еще был Римским…».

Напомним – именно это случилось столетием раньше с Хомой Брутом, героем «Вия»:

«Да ты весь поседел! <…> половина волос его, точно, побелела».

Персонаж Булгакова, получается, оказался покрепче Хомы Брута – все-таки остался жив. Но ужасы, от которых седеют мужчины, переняты Булгаковым непосредственно у его любимого писателя. Гоголь, можно сказать, показал дорогу к этим ужасам в литературе – всегда кто-то первым пролагает путь новациям[6]6
  О кошмарах у Гоголя, в русской и мировой литературе и вообще о кошмарах рекомендую: Хапаева Д. Кошмар: литература и жизнь. М., 2010.


[Закрыть].

Первая репетиция ужасов у Булгакова – в его повести «Роковые яйца» (задолго до начала работы над «Мастером и Маргаритой»). Там сначала из лопухов подымается какое-то огромное «сероватое и оливковое бревно», потом «на верхнем конце бревна оказалась голова… Лишенные век, открытые ледяные и узкие глаза сидели в крыше головы, и в глазах этих мерцала совершенно невиданная злоба». А дальше: «змея приблизительно в пятнадцать аршин и толщиной в человека, как пружина, выскочила из лопухов».

Умножаем 15 на 70 см (длина аршина) – получаем змейку длиной в десять метров…

И на глазах у Александра Семеновича Рокка эта змея толщиной в человека стала давить его жену Маню. «Изо рта у Мани плеснуло кровью, выскочила сломанная рука, и из-под ногтей брызнули фонтанчики крови», и так далее…

«Вот тут-то Рокк и поседел. Сначала левая и потом правая половина его черной, как сапог, головы покрылась серебром»…

Точно так, как у Хомы Брута.

* * *

А теперь выскажем предположение о том, как одна фраза Гоголя дала Михаилу Булгакову нужную ему краску для изображения неприятеля в братоубийственной Гражданской войне.

В такой войне, как известно, убивают друг друга люди одного (или очень близких) этноса. Потому в распоряжении литератора, обратившегося к этой теме, нет того широкого диапазона средств, который всегда к его услугам для передачи нужной (отталкивающей) непохожести неприятеля-чужестранца.

В первой половине 20-х годов М. Булгаков погружен в материал гражданской войны. Он работает над романом о гражданской войне в Киеве с невероятно дерзким для тех лет названием «Белая гвардия» (для воевавших в ее рядах в советском публичном обиходе, устном и печатном, было лишь одно именование: белогвардейская сволочь). Пишет он и серию рассказов о том же – «Красная корона», «Китайская история» (1922), «Налет» (1924).

Булгаков, несомненно, ищет нужную ему подсказку. И находит ее у Гоголя, с текстами которого он в буквальном смысле не расстается. Бликами этих текстов полны его сочинения. Даже ключевое слово простенькой, но из-за одного именно слова незабываемой фразы – возгласа несчастного Ивана Бездомного в клинике Стравинского: «Так вот вы какие стеклышки у себя завели!» – подхвачено Булгаковым у Гоголя, в повести о капитане Копейкине: «Избенка, понимаете, мужичья, стеклушки в окнах, можете себе представить, полуторасаженные зеркала…». Итак:

«Тарас указал сыновьям на маленькую, черневшую в дальней траве точку, сказавши: “Смотрите, детки, вон скачет татарин!” Маленькая головка с усами уставила издали прямо на них узенькие глазки свои, понюхала воздух, как гончая собака, и, как серна, пропала, увидевши, что козаков было тринадцать человек».

Заметим – всего один выделенный нами эпитет передает далекий, не очень-то различимый (непонятно вообще-то, как в «точке» удается различить «узенькие глазки»; тем очевидней их знаковость, символичность) облик неприятеля. Предполагаю, что именно благодаря этому эпитету враждебный автору «Белой гвардии» и его любимым героям лагерь петлюровцев получает любопытные физиогномические признаки.

Когда в ранней редакции романа «Белая гвардия» куренной допрашивал подозреваемого в дезертирстве сечевика, его «…хлопцы <…>, раскрыв рты, смотрели на сечевика. Жгучее любопытство светилось в щелочках глаз» («В ночь на 3-е число: Из романа “Алый мах”»).

Та же физиогномика – в сцене преследования Турбина петлюровцами в печатной редакции романа:

«Лишь только доктор повернулся, изумление выросло в глазах преследователя, и доктору показалось, что это монгольские раскосые глаза. Второй вырвался из-за угла и дергал затвор. На лице первого ошеломление сменилось непонятной, зловещей радостью.

– Тю! – крикнул он. – Бачь, Петро: офицер. – Вид у него при этом был такой, словно он, охотник, при самой дороге увидел зайца».

Но – заметим! – очи женщин Украины никогда не будут описаны подобным образом… Вот хотя бы во сне Алексея Турбина:

«Чьи-то глаза, черные, черные, и родинки на правой щеке, матовой, смутно сверкнули в сонной тьме».

То есть – речь только о двух станах воюющих мужчин, только о противниках, стоящих с оружием в руках лицом к лицу и вынужденных для успешности схватки искать враждебное в лицах друг друга.

Во время встречи Петлюры в Городе с колокольным звоном

«…в черные прорези многоэтажной колокольни, встречавшей некогда тревожным звоном косых татар, видно было, как метались и кричали маленькие колокола…».

Хотя Петлюру, по-видимому, встречают трезвоном (татар же скорее всего встречали набатом – всполошным звоном), автор «Белой гвардии» осторожно настаивает на уходящей вглубь веков связи петлюровцев с азиатской, исторически враждебной русским стихией. Потому и описывает он будто бы унаследованные от трехсотлетнего ига «широкоскулые» лица со «щелочками»[7]7
  Возможно, легкий блик этих «щелочек» брошен и на этнически далекого от петлюровцев Александра Семеновича Рокка. У этого человека, погубившего в повести «Роковые яйца» из-за своего невежества и замешенной на «передовой» идеологии самонадеянности множество людей, в том числе свою жену, – «маленькие глазки смотрели на весь мир удивленно и в то же время уверенно».


[Закрыть] глаз как физиогномически отталкивающие.

Несомненно, читая в начале 1918 года стихотворение А. Блока «Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы, / – С раскосыми и жадными очами!» (оно тогда у всех было на слуху), Булгаков никак не мог противостать вместе с Блоком буржуазному цивилизованному Западу как уходящей культуре. Разве что – почерпнуть из этих строк поддержку для своей художественной интерпретации раскосости как признака враждебности той судьбе, которую он желал бы России…

Совсем не только петлюровцы, а и московский барин может быть увиден в том же азиатском ракурсе. В конце 1923 года, вскоре после «Дьяволиады» и в разгар доработки «Белой гвардии», Булгаков пишет рассказ «Ханский огонь». В центре сюжета – русский дворянин, приехавший инкогнито в красную Москву под видом иностранца. Он посещает тайком свою усадьбу, обращенную в музей. Прототип ее – Архангельское, бывшее имение Юсуповых. Татарское происхождение основателя того рода, который наследует главный персонаж рассказа, подчеркнуто фамилией – Тугай-Бег. Примечательно, что Булгаков предполагал в 1929 году воспользоваться для публикации главы из ранней редакции будущего «Мастера и Маргариты» псевдонимом «Тугай» – перекликающимся не только с именем одного из его персонажей, но и с хорошо ему известным тюркским происхождением собственной фамилии.

Со стен усадьбы смотрят Тугай-Бег-Ордынские.

«Отливая глянцем, <…> сидел в тьме гаснущего от времени полотна раскосый, черный и хищный, в мурмолке с цветными камнями, с самоцветной рукоятью сабли, родоначальник – повелитель Малой Орды Хан Тугай».

Автор холодно-беспощадно изображает последнего в роду Тугай-Бега, который, захваченный несбыточной мечтой о скором времени мести, «зажал бородку в кулак и стал диковинно похож на портрет раскосого в ермолке». Когда же он, поняв бесповоротность совершившегося («Не вернется ничего. Все кончено»), решает сжечь свою усадьбу – в его облике еще сильней проступает печать Азии, родство с древними захватчиками:

«…Взял со стола очки и надел их. Но теперь они мало изменили князя. Глаза его косили, как у Хана на полотне, <…> дернул щекой и, решительно кося глазами, приступил к работе».

Булгаков настойчиво играет одним и тем же «гоголевским» эпитетом (узкие = косые глаза). Почему, собственно, Тугай-Бег ему враждебен? Потому лишь, что готов вновь перейти к войне – к тому же запоздалой – внутри своего народа. Революция и закономерно вытекавшая из нее Гражданская, то есть братоубийственная война – главная вина всех русских, по мысли Булгакова. Об этом его первое литературное выступление – статья 1919 года «Грядущие перспективы».

Для Булгакова не отвоеванное своевременно с оружием в руках – потеряно (напомним слова генерала Чарноты в «Беге»: «Я на большевиков не сержусь. Победили и пусть радуются»). И запоздалые разрушительные действия законного хозяина усадьбы отбрасывают его в глазах автора рассказа от цивилизованного, дореволюционно-российского, европейского (для Булгакова это – синонимы) – в азиатское, ведущее к хаосу. И, соответственно, отвергаются.

Добавим сюда же примеры из «Китайской истории»: «Старые китайские глаза при этом совершенно прятались в раскосые щели…», «В агатовых косых глазах от рождения сидела чудесная прицельная панорама», «Глуша боль, он вызвал на раскосом лице лучезарные венчики…». А также – из пьесы «Зойкина квартира» – реплика Манюшки, обращенная к китайцу: «Что я тебе, контракт подписывала, что ли, косой?».

* * *

Еще один гоголевско-булгаковский пассаж можно было бы назвать «Колесо и экипаж» – он поможет вернуть школьников к недочитанным или вовсе непрочитанным «Мертвым душам».

«…У Максима железные клещи вместо рук и на шее медаль величиною с колесо на экипаже… Ах, колесо, колесо. Все-то ты ехало из деревни “Б”, делая N оборотов, и вот приехали в каменную пустоту. Боже, какой холод» («Белая гвардия»; курсив наш. – М. Ч.).

Здесь самое значимое, может быть, слово – «экипаж». Именно ненужность, избыточность в данном сравнении и потому явная цитатность этого слова прямым образом отсылает нас к Гоголю:

«…Только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем. “Вишь ты, – сказал один другому, – вон какое колесо! Что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву, или не доедет?”» («Мертвые души»; курсив наш. – М. Ч.).

Так в воспоминании о гимназических годах возникает идеологический подтекст. Скрытая отсылка к Гоголю наводит на размышления о том, куда же заехало колесо российской истории?.. И в еще большей степени – доедет ли это колесо до Москвы вместе с Белой гвардией?..

…И уж конечно, Явдоха в «Белой гвардии» – не без Гоголя. Имя слишком яркое для уха русского читателя, чтобы не вспомнить иные литературные с ним встречи.

В «Старосветских помещиках» Пульхерия Ивановна, чуя свою смерть, поручает Явдохе своего мужа:

«Смотри мне, Явдоха», говорила она, обращаясь к ключнице, которую нарочно велела позвать: «когда я умру, чтоб ты смотрела за паном, чтобы берегла его <…>. Не своди с него глаз, Явдоха, я буду молиться за тебя на том свете, и Бог наградит тебя».

Диалог Василисы с Явдохой в «Белой гвардии» неуловимо напоминает вышеприведенный – и не только упоминанием имени Божьего («Что ты, Явдоха? – воскликнул жалобно Василиса. – Побойся Бога») или повтором обращения («Смотри, Явдоха, – сказал Василиса <…>, – уж очень вы распустились с этой революцией. Смотри, выучат вас немцы»), но и тем, что это вновь – та Явдоха, от которой зависит чье-то будущее…