Текст книги "Литература в школе. Читаем или проходим?"

5. Бунин в «Мастере и Маргарите»

Еще одна тема для прочтения недочитанного – Булгаков и Бунин.

Летом 1976 года В. П. Катаев рассказывал мне в своем доме в Переделкине о том Булгакове, каким предстал он перед «гудковцами» в начале 1920-х годов. И припомнил среди прочего, как изумился, когда Булгаков вдруг прочел наизусть конец «Господина из Сан-Франциско» Бунина.

«Блок, Бунин – они, по моим представлениям, для него не должны были существовать! Его литературные вкусы должны были кончаться где-то раньше…»

В известном смысле это так и было. Но чтение Бунина не прошло бесследно для Булгакова-писателя. Рассказ, процитированный им Катаеву наизусть, отразился в его творчестве не раз.

Сначала в «Белой гвардии» – прямо, открыто.

«…Перед Еленой остывающая чашка и “Господин из Сан-Франциско”. Затуманенные глаза, не видя, глядят на слова: “…мрак, океан, вьюгу”».

Это – финальные слова рассказа. Можно, пожалуй, установить и полные данные книги, лежащей перед Еленой, – скорей всего это первое книжное издание «Господина из Сан-Франциско», давшее название сборнику (М., 1916).

Рассказ отразится и во втором романе Булгакова – «Мастер и Маргарита», – уже прикровенно и гораздо более сложно.

У Бунина описывается океанский пароход, плывущий из Америки: «По вечерам этажи «Атлантиды» зияли во мраке как бы огненными несметными глазами, и великое множество слуг работало в поварских, судомойных и винных подвалах». Пассажиры обедают в ресторане – под звуки оркестра, затем танцуют. В начале одного из таких обедов – уже не на пароходе, а в отеле на острове Капри – умирает один из пассажиров «Атлантиды», весьма богатый «господин из Сан-Франциско».

Реакция на известие об этом описана так:

«…И многие вскакивали из-за еды, опрокидывая стулья, многие, бледнея, бежали к читальне, на всех языках раздавалось: “Что, что случилось?” – и никто не отвечал толком, никто не понимал ничего, так как люди и до сих пор еще больше всего дивятся и ни за что не хотят верить смерти. <…> Через четверть часа в отеле все кое-как пришло в порядок. Некоторые, возвратясь в столовую, дообедали, но, молча, с обиженными лицами <…> тарантеллу пришлось отменить, лишнее электричество потушено, большинство гостей ушло в пивную…» (курсив наш).

А затем гроб плывет в трюме той же «Атлантиды», где наверху вновь обедают и танцуют.

Вот эта ситуация из очень памятного Булгакову рассказа и найдет отражение в романе – в главе «Дело было в Грибоедове», даже с невольными дословными повторами.

«И вдруг за столиком вспорхнуло слово: “Берлиоз!!” Вдруг джаз развалился и затих, как будто кто-то хлопнул по нему кулаком. «Что, что, что, что?!!» – «Берлиоз!!!» И пошли вскакивать, пошли вскрикивать…».

В самой первой редакции этой главы (сожженной автором и частично нами восстановленной или реконструированной) совпадений еще больше: «<Так> как <ясно было всем, ч>то был погибший <Берлиоз… атеисто>м, ясно было, что <он, как всякий из посетит>елей Шалаша, <был далек от мысл>и о смерти» (курсив наш).

Гром музыки, крики официантов, звуки, доносящиеся из подсобных служб, – все это вполне соотносимо со звуковым антуражем действия в рассказе Бунина:

«На баке поминутно взвывала с адской мрачностью и взвизгивала с неистовой злобой сирена, но немногие из обедающих слышали сирену – ее заглушали звуки прекрасного струнного оркестра» и т. п.

Само сравнение ресторана с адом близко метафорике рассказа Бунина:

«…Мрачным и злобным недрам преисподней, ее последнему, девятому кругу была подобна подводная утроба корабля».

Наконец, как и в рассказе, в последней редакции романа посетители ресторана возвращаются к еде —

«…и кой-кто уже вернулся к своему столику и – сперва украдкой, а потом в открытую – выпил водочки и закусил» (курсив наш) и т. д.

Примечательно и сходство двух эпизодических персонажей – разной, но одинаково необычной внешности. И в рассказе, и в романе к ним привлечено внимание.

«Океан, ходивший за стенами, был страшен, но о нем не думали, твердо веря во власть над ним командира, рыжего человека чудовищной величины и грузности, всегда как бы сонного, похожего в своем мундире с широкими золотыми нашивками на огромного идола и очень редко появлявшегося на люди из своих таинственных покоев»; «гигант-командир, в парадной форме, появился на своих мостках и, как милостивый языческий бог, приветственно помахал рукой пассажирам» («Господин из Сан-Франциско»).

А вот метрдотель посреди ресторана в доме Грибоедова:

«И было в полночь видение в аду. Вышел на веранду черноглазый красавец с кинжальной бородой и царственным взором окинул свои владения».

Сказано к тому же, что пиратский бриг плавал под его командой. В последующем же диалоге со швейцаром (который даже «услыхал плеск волны за бортом») персонаж этот именуется однажды «командиром брига» – и это еще теснее сближает два произведения.

Уже в первой главе романа Булгакова протягиваются нити к рассказу Бунина. На Патриарших прудах, незадолго до смерти, Берлиоза охватывает необоснованный, но сильный страх. И вслед за тем

«знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. <…> Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык. Еще более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: “Этого не может быть!..”».

И «в точности тот самый гражданин» появляется перед Берлиозом за минуту до гибели:

«Только сейчас он уже был не воздушный, а обыкновенный, плотский… <…> Михаил Александрович так и попятился, но утешил себя тем соображением, что это глупое совпадение и что вообще сейчас об этом некогда размышлять» (курсив наш. – М. Ч.).

Сопоставим с этим отрывок из рассказа Бунина:

«Вежливо и изысканно поклонившийся хозяин, отменно элегантный молодой человек, встретивший их, на мгновение поразил господина из Сан-Франциско: взглянув на него, господин из Сан-Франциско вдруг вспомнил, что нынче ночью, среди прочей путаницы, осаждавшей его во сне, он видел именно этого джентльмена, точь-в-точь такого же, как этот, в той же визитке с круглыми полами и с той же зеркально причесанной головою. Удивленный, он чуть было даже не приостановился. Но как в душе его давным-давно не осталось ни даже горчичного семени каких-либо так называемых мистических чувств (как в душе Берлиоза. – М. Ч.), то тотчас же и померкло его удивление: шутя сказал он об этом странном совпадении сна и действительности жене и дочери, проходя по коридору отеля. Дочь, однако, с тревогой взглянула на него в эту минуту: сердце ее вдруг сжала тоска, чувство страшного одиночества на этом чужом, темном острове…» (курсив наш).

Так и у Берлиоза – сначала «гражданин» (бунинский «джентльмен») появляется как мираж (= сон), потом – в реальности. Это – предвестник наступающей в этот же день смерти. Понятно, что и Бунин, и Булгаков, прекрасно знающие Священное Писание, уверены, что их читатель вспомнит Гефсиманский страх Иисуса Христа, который начал «ужасаться и тосковать» (Мк, 14. 33), испытывать томление в Гефсиманском саду в предчувствии смерти.

Отметим и опережающее авторское указание в первой главе романа: «…изломанное и навсегда уходящее от Михаила Александровича солнце», также восходящее к бунинскому рассказу: «Что чувствовал, что думал господин из Сан-Франциско в этот столь знаменательный для него вечер?» (в чем знаменательность вечера, читателю Бунина еще неизвестно, как и читателя Булгакова должно бы удивить – почему это заходящее солнце уходит от Берлиоза навсегда?..).

Оба героя, и в романе и в рассказе, служат напоминанием толпе, тем, обедающим, не просто о том, что «человек смертен», но и о том, «что он иногда внезапно смертен», о чем безуспешно предупреждает Берлиоза сатана. Как Дьявол в рассказе Бунина следит «со скал Гибралтара, с каменистых ворот двух миров, за уходящим в ночь и вьюгу кораблем», так Воланд следит в романе за толпой посетителей ресторана, углубляющихся в хаос своей жизни и смерти.

6. Небольшой дивертисмент

В 2007 году я ездила на машине по стране, проводя письменный конкурс среди школьников и студентов «Русским языком вам говорят!».

После завершения работы над ответами по русскому языку (подробней о конкурсе – в III части), я читала вслух пять-шесть фрагментов русской классики ХIХ – ХХ веков (под номерами – «Фрагмент 1-й», «Фрагмент 2-й»…). Предупредила, что писатели входят в школьную программу, но те произведения, откуда взяты отрывки, – не обязательно. Конкурсанты должны были попытаться определить – кто автор? Из какого произведения – я называть не просила. Только попытаться отличить стиль Толстого – от Тургенева или Бунина.

«…А теперь позвольте спросить вас: как изобразить всю эту сцену дурацкими человеческими словами? Что я могу сказать вам, кроме пошлостей, про это поднятое лицо, освещенное бледностью того особого снега, что бывает после метелей, и про нежнейший, неизъяснимый тон этого лица, тоже подобный этому снегу, вообще про лицо молодой, прелестной женщины, на ходу надышавшейся снежным воздухом и вдруг признавшейся вам в любви и ждущей от вас ответа на это признание?»…

Честно говоря, наслушавшись за последние годы от всех и каждого, что школьники ничего не читают, а играют в компьютерные игры, я результатов почти не ждала. Задача моя была другая – пусть хотя бы послушают звучание классической русской речи.

«…Когда, подставивши стул, взобрался он на постель, она опустилась под ним почти до самого пола, и перья, вытесненные им из их пределов, разлетелись во все углы комнаты».

«…Он видел, что глубина ее души, всегда прежде открытая пред ним, была закрыта от него. Мало того, по тону ее он видел, что она и не смущалась этим, а прямо как бы говорила ему: да, закрыта, и это так должно быть и будет вперед. Теперь он испытывал чувство, подобное тому, какое испытал бы человек, возвратившийся домой и находящий дом свой запертым».

…Пусть послушают, думала я, о чем и каким языком говорили их соотечественники около полутора веков назад, и сами поразмыслят – слишком ли отличались темы, способ рассуждения и самый язык от сегодняшних наших речей.

«– …И вот еще что прошу заметить. Сойдется, например, десять англичан, они тотчас заговорят о подводном телеграфе, о налоге на бумагу, о способе выделывать крысьи шкуры, то есть о чем-нибудь положительном, определенном; сойдется десять немцев, ну, тут, разумеется, Шлезвиг-Гольштейн и единство Германии явятся на сцену; десять французов сойдется, беседа неизбежно коснется “клубнички”, как они там ни виляй; а сойдется десять русских, мгновенно возникает вопрос <…> о значении, о будущности России, да в таких общих чертах, от яиц Леды, бездоказательно, безвыходно. Жуют, жуют они этот несчастный вопрос, словно дети кусок гуммиластика (тогдашняя жвачка – пояснила я моим слушателям): ни соку, ни толку. Ну, и конечно, тут же достанется и гнилому Западу. Экая притча, подумаешь! Бьет он нас на всех пунктах, этот Запад, – а гнил! И хоть бы мы действительно его презирали <…> а то ведь это всё фраза и ложь».

Как они слушали!..

Я сказала:

– Это трудная задача. (О трудности, кстати, можно было судить по лицам слушавших учителей. Сложная гамма чувств была на этих лицах!) Не смущайтесь, что не сумели определить всех авторов. Сможете определить трех – это будет очень хорошо. Двух – тоже очень неплохо. Неплохо даже одного определить. Вот если уж никого не определите – ну что ж, значит, перед вами загорится невидимый дисплей, на котором замигает надпись: «Мало читаешь, мало читаешь!».

И всё оказалось – представьте себе! – много лучше, чем все мы сегодня ожидаем.

Конечно, были и те, кто не сумели узнать никого. И в конце одного такого нулевого ответа юноша написал крупными печатными буквами: «Мало читаю, мало читаю!» и рядом круглую грустную мордочку – смайлик.

Не скрою от учителей, читающих эти строки, своего приятного изумления – никак не ожидала того, что немалая часть конкурсантов узнала-таки авторов фрагментов! Одного, двух или даже трех.

Встречались и такие ошибки, которые, может быть, не менее ценны, чем точное знание: когда, например, о фрагменте из бунинского «Легкого дыхания» девочка написала с неуверенным вопросительным знаком – «Тэффи?»

Но были вещи для меня совершенно непостижимые – хотя люблю биться до конца, разгадывая загадочное (один из моих коллег называет это с неодобрением «Комплекс отличницы»).

Обычно не угадавшие называли других известных писателей. Но были десятки работ, где авторами прозаических фрагментов были названы знаменитейшие поэты, включая Некрасова, Блока, Маяковского, Ахматову, Есенина… Ничего более непостижимого я в ответах не встречала: именно в посредственных по уровню работах автором заведомой прозы упорно называли заведомого поэта. Я понимала: можно принять Толстого за Тургенева. Но как можно прозу Толстого принять за стихи Тютчева или Ахматовой?.

Встала в тупик и выйти из него самостоятельно не могла. В Якутске, где конкурс был особенно многочисленным (это был, коллеги, мой личный рекорд: 178 работ по 13 страниц каждая пришлось мне проверить за ночь, чтобы определить к 12 часам следующего дня первую, две вторых, три третьих и поощрительные премии…), спрашивала у преподавателей – недоумевали вместе со мной.

И только лучший студент филфака Якутского университета (выросший, замечу, без отца, только на скудные материнские деньги), ставший лауреатом первой премии (я, конечно, знать ничего о нем не знала, решая уже под утро мучительный вопрос главной премии, – и вот совпало!), открыл нам глаза.

– Это все от ЕГЭ и подобных тестов. Там ведь один ответ правильный, а вокруг всякая чушь, никак с темой не связанная. И вот когда не знают, что ответить, – пишут что попало, чтоб заполнить место… Так и тут, видно, получилось.

…Последнее время, слушая рассказы знакомых профессоров-математиков о совсем новых свойствах первокурсников последних лет, начинаю лучше понимать этот казус. Рассказывают, что пять-шесть человек из группы с усилием вспоминают, кто такой Пифагор, три-четыре человека могут огласить его теорему. Но предложение доказать ее ставит в тупик всю группу.

– Они не просто не могут доказать, – пояснял мне профессор, – они, уже привыкшие выбирать ответ из четырех, и только – НЕ МОГУТ ПОНЯТЬ, ЧЕГО Я ОТ НИХ ХОЧУ.

7. Еще о грустном

Передо мной 36 «типовых экзаменационных вариантов», предложенных «авторским коллективом: Е. Н. Зверева, И. П. Цыбулько». По этим типовым вариантам девятиклассник должен готовиться к экзаменам по русскому языку. В книжке 36 отрывков из литературных произведений – на страничку с небольшим. С ними он и должен манипулировать, отвечая на разные вопросы касательно русского языка.

То есть была возможность дать прочитать подростку – хоть и поневоле – 36 отрывков прекрасной русской прозы. Независимо от нашей оценки данной структуры экзамена, внутри нее возникла форма популяризации в среде школьников лучших образцов отечественной литературы.

Конечно, не всякая проза подойдет для специальных учебных целей (указать слово с чередующейся безударной, заменить словосочетание одного типа другим и т. п.). Вряд ли, скажем, подойдут длинные, ветвящиеся фразы Толстого или Бунина. Но, конечно, не составляло труда найти нужный фрагмент у Пушкина, Лермонтова, Чехова… Или из ХХ века – у Юрия Олеши или Бориса Житкова. У современников – Кучерской, Улицкой, Андрея Дмитриева…

Однако реальный подбор оказался таким – Анатолий Алексин (3 фрагмента из 36), Юрий Яковлев (3), Альберт Лиханов (5 фрагментов; «Солнце плещется в соцветиях черёмухи, слепит глаза розовыми красками зари. Вот миновала ночь. Вечером – торжество, вручение аттестатов, танцы. Выпускной вечер моего класса…»), по одному – Т. Устинова, Л. Захарова («Елена Михайловна всегда с удовольствием ждала встречи с седьмым “А”, потому что они были ее любимцами и уроки в этом классе становились ежедневным праздником. <…> Урок русского языка, хотя и начался с большим опозданием, но прошел организованно, в обычной деловой обстановке. Елена Михайловна про себя (? – М. Ч.) решила предложить коллеге обсудить ситуацию <…>». Такая проза), Ю. Грибов.

По одному, наравне с Т. Устиновой и Л. Захаровой, – Л. Андреев, Л. Пантелеев, В. Осеева, В. Катаев, Ф. Искандер, Ю. Домбровский, Л. Улицкая… Им всем, надо понимать, далеко оказалось по литературному качеству до Алексина и Лиханова.

Три фрагмента из переводной литературы; Сетон-Томпсон и Сент-Экзюпери – замечательные писатели, но раз уж они предложены для анализа с точки зрения русского языка, то следовало бы, наверно, хотя бы указать имена переводчиков, поскольку предмет рассмотрения – именно их владение русским языком.

Далее идет материал, предложенный для сочинения «не менее 70 слов»: «Напишите сочинение-рассуждение, раскрывая смысл высказывания Е. В. Джанджаковой: “Художественный текст заставляет обратить внимание не только и не столько на то, что сказано, но и на то, как сказано”»; «Напишите сочинение-рассуждение, раскрывая смысл высказывания современного лингвиста Ираиды Ивановны Постниковой: “Способность слова связываться с другими словами проявляется в словосочетании”» (честно признаюсь, что затруднилась бы в написании сочинения-рассуждения, раскрывающего смысл этого высказывания).

Да, здесь тоже был большой простор для расширения культурного кругозора школьников. Но их предпочли знакомить с афористикой современных лингвистов, имена которых они, разумеется, забудут непосредственно после экзамена.

Не хочется никого обижать, но если цитируются Джанджакова и Постникова, то где гордость отечественной лингвистики академик Андрей Зализняк? Блеск его публичных лекций, яркость языка, кажется, никто не возьмется отрицать. Так почему ж не познакомить с этим именем и с подписанными им текстами школьников?..

8. Проходить – или все-таки читать?

К Пушкину, Гоголю, Бунину через Булгакова – это, конечно, лишь один, причем дополнительный вариант.

Главный же ресурс – другой. Ради того, чтобы убедить учителей принять его, и пишу я эту небольшую книжку.

…Мое предложение требует от учителя большой смелости, потому что идет наперерез вековой – как я уже пояснила – традиции. Но сегодня самое время ее, наконец, разрушить.

Начну с крайне важного отличия (которому не придается должного значения) уроков литературы от других предметов: в других школьных дисциплинах материал для усвоения содержится в самом учебнике. Прямо из учебника мы узнаем не только нечто о теоремах в геометрии и законах физики, но и сами эти теоремы и законы. Учебник же литературы в старших классах отделен от самой литературы. Теперь, правда, сделан важный шаг – внутри учебника немало стихотворений, включена и небольшая проза – «Бедная Лиза». Но ведь нет там ни «Мертвых душ», ни пушкинских повестей, ни романов Тургенева, Толстого и Достоевского. Получается, что на уроках литературы и дома, готовя заданное по учебнику, надо усваивать не литературу, а что-то другое – вместо нее.

Но как, интересно, усвоить все эти интерпретации учителя и учебника, если ты само прославленное произведение не читал и читать не собираешься?

Секрет ларчика, который просто открывался, был объявлен еще в том же мною не раз упомянутом 1915 году. Но мы, как известно, долго запрягаем. А потом либо быстро едем невесть куда, либо никуда не едем, а судорожно ищем свой особый, ни у кого, борони Бог, не заимствованный путь.

«Совершенно необходимо, – писал Б. М. Эйхенбаум, – чтобы текст каждого изучаемого произведения прочитывался в классе, хотя бы частями, потому что никакой пересказ, никакая “характеристика” не может заменить текста».

Выделено нами, и прибавить к этому нечего. Это именно то, повторю, ради чего я пишу эту книжку.

Сегодня этому противостоят все власти, занятые образованием. Лев Айзерман приводит чудовищные примеры:

«Одна учительница рассказывала мне, что ей сделали замечание, зачем она тратит время на чтение “Двенадцати” Блока. Другой – за то, что читала на уроке “Реквием” Ахматовой»[8]8
  Айзерман Л. Указ. соч. С. 121.


[Закрыть].

Теперь – внимание! Будем рассуждать логически.

Те, кто делали учительнице замечание, я уверена (или – хочется верить):

1) точно знают, что поэма Ахматовой «лучше» рассуждений любого методиста – то есть того, что, предполагается, должен был втемяшивать в головы учеников учитель в то самое время, которое было им «неэффективно» потрачено на чтение прославленной поэмы,

2) точно знают (не маленькие!), что если текст поэмы не прозвучит на уроке – подавляющее большинство заканчивающих среднее образование не прочитает ее никогда.

И – что?..

Все наши рассуждения приводят к однозначному, видимо, ответу, который мысленно дают эти люди: «И пусть!..»

Так как для меня, как, надеюсь, и для большинства моих читателей, – в высшей степени не «пусть», то вот что настоятельно (пока не поздно) предлагаю.

Поскольку школьное поле вот уж сколько лет как расчищено все-таки – не будем отрицать очевидного! – от прямой догматики, то самое время радикально реформировать уроки литературы.

Предлагаемый мной рецепт (мало в чем была так уверена, как в этом, хотя он резко противоречит сегодняшней ориентации школы на ЕГЭ; но ведь и не такие стены в нашем отечестве падали!):

не менее получаса из 45 минут каждого урока читать вслух классические тексты.

Частично – учитель (если он уверен в достаточной выразительности своего чтения). Частично – те из школьников, кто умеет читать не запинаясь и не бубня.

Это – совсем не то, что нацепить каждому наушники с аудиокнигами.

Чтение вслух на уроке – если чтецы к тому же сменяют один другого – оживляет внимание, создает некое действо вместо пассивного, сегодня господствующего, потребления информации.

А что же учебник?

«Учебник должен представлять собой исключительно справочную книгу, в которой ученик мог бы найти изложение биографических фактов, хронологию произведений, литературу о писателе и проч. Все остальное должно быть исключено (выделено нами. – М. Ч.). Работа должна слагаться из чтения текста с попутными остановками, из беседы учителя с учениками после прочтения и из докладов, которые составляются учениками на основе материала» (Б. М. Эйхенбаум).

Последнее требование сегодня нуждается в ревизии – тогда ведь Интернета не было… Б. Эйхенбаум верил в самостоятельную работу докладчиков.