Текст книги "Литература в школе. Читаем или проходим?"

11. Тайнопись автора

Литературных персонажей, рассчитанных на узнавание прообраза, можно представить себе в виде двухконтурных фигур: внешний, «большой» контур, ориентированный на неопределенную читательскую аудиторию, более расплывчат, но очерчивает многозначный объем, открытый толкованиям. Внутренний, «малый» – адресует персонажа сравнительно узкой аудитории «знатоков».

Этот контур очерчен гораздо более четко. Он плотно заполнен отсылками к вполне конкретной внетекстовой информации. Это, например, то знание атмосферы МХАТа, которым обладали слушатели-друзья Булгакова (при жизни автора) и некоторые читатели посмертных публикаций «Записок покойника». Мы многого уже не знаем – но все равно смешно.

В принципе такой внетекстовой информацией может владеть и единственный адресат.

Вот пример, который был нами в свое время подробно разработан[15]15
  См.: Чудакова М. Соблазн классики // Atti del Convegno «Michail Bulgakov» (Gargnano del Garda, 17–22 sett. 1984). Milano, 1986. Vol. I. P. 75—104).


[Закрыть]: в разговор Воланда, Маргариты и Мастера в 24-й главе романа вписаны Булгаковым цитаты из его собственных писем Сталину, которые, по мысли автора, могли быть известны только адресату.

Дело в том, что именно Сталин должен был стать первым читателем романа. Булгаков надеялся, что, начав читать его рукопись, первый читатель романа узнает строки полученных в свое время от автора писем (Булгаков был простодушно, мы бы сказали, уверен, что Сталин так же хорошо помнит тексты его писем, как он сам) – и обратит внимание на новую информацию, вложенную туда автором.

После снятия со сцены всех его пьес весной 1936 года Булгаков не раз слышал советы – писать письмо наверх, то есть Сталину. Целый год в дневнике Елены Сергеевны отражаются метания по этому поводу. Две записи подводят под ними черту: 5 октября 1937 года – «…Надо писать письмо наверх. Но это страшно»: идет уже кровавый 1937-й год. 23 октября 1937 – «Выправить роман и представить».

Куда и кому «представить»? – для современников тут разночтений не было: только Сталин мог решить судьбу нового сочинения автора, которого уже десять лет к этому моменту не печатали (ни одной строки!), чьи пьесы лежали в шкафу. Роман должен был в каком-то смысле заменить письмо, которое было «страшно» писать.

На несколько писем Булгакова Сталин так и не ответил: все началось и окончилось телефонным разговором 1930 года – в ответ на первое письмо. Писатель не знал, достигли ли его письма того, кому были адресованы.

Теперь, вернувшись к интенсивной работе над романом, он надеялся, что это новое письмо дойдет до адресата.

Потому, помимо многих истолкований известнейшей реплики Воланда «Рукописи не горят!», можем предложить и такое: эта реплика адресована непосредственно Сталину. Она должна была, по мысли автора романа, напомнить ему фразу из письма Булгакова правительству СССР 1930 года: «И я сам, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе…» (почти буквально повторенную впоследствии Мастером: «…Я сжег его в печке»).

Эти слова Воланда Сталин мог прочесть, само собой понятно, лишь в том случае, если бы ему на стол лег роман.

И тогда (так реконструирую я замысел Булгакова) Сталин (будто бы, повторю, дословно помнивший письмо Булгакова десятилетней давности!) увидел бы роман, воскресший из пепла: «Рукописи не горят»!

Прежде всего, этой репликой бесстрашный автор уверенно отождествлял Сталина – в его же собственных глазах – с Воландом, то есть – с Сатаной.

Так и хочется воскликнуть: письмо писать ему было страшно, а проделать такое в романе – нет!

…Так велика была, видимо, вера в то, что творчество его защищает…

Кроме того, адресату письма и романа навязывался высокий тон предполагаемого контакта. Инкорпорируя в текст романа цитаты из своих писем, Булгаков настаивал на отождествлении их автора – с героем романа: «первому читателю» предлагался ключ для понимания личности его настойчивого корреспондента (как мастера, безоглядно преданного творчеству).

В письме Булгакова 1931 года, адресованном уже лично Сталину, были такие слова:

«с неудержимой силой во мне загорелись новые творческие замыслы»; «писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам».

Вопрос Воланда: «А кто же будет писать? А мечтание, вдохновение?» и ответ Мастера: «У меня больше нет никаких мечтаний и вдохновения тоже нет» содержат, на наш взгляд, отсылку к этому письму. Изображая себя покончившим с «мечтаниями» и вдохновением, автор, однако, самим наличием романа предъявлял себя же самого, исполненного вдохновения…

Еще более, может быть, проступает специфический, с тайной адресацией пласт этой сцены в «нехорошей квартире» у Воланда в переговорах Маргариты с Мастером.

При посредстве бытовой, несколько выпадающей из стилевой ткани романа реплики Маргариты – «Позвольте мне с ним пошептаться» – в текст инкорпорируется (как письмо, написанное особыми чернилами между строк книги) некое сообщение:

«…что-то пошептала ему. Слышно было, как он отвечал ей: – Нет, поздно. Ничего больше не хочу в жизни. Кроме того, чтобы видеть тебя».

Содержание этого разговора внятно лишь тому, кто знаком с фактами биографии автора. Булгаков опять-таки надеялся, что прежде всего – адресату его нескольких писем.

В первом письме (1930 год) он просил «правительство СССР» не о поездке, а о высылке его за границу. Но в процессе телефонного разговора со Сталиным, заставшего его врасплох, на коварно сформулированный властителем вопрос: «…Может быть, и правда отпустить вас за границу? Что – очень мы вам надоели?» растерявшийся Булгаков ответил отказом от своей просьбы, о чем всю жизнь (нравится это кому-либо или нет) горько сожалел. Потом он несколько раз настойчиво просил – не об отъезде, а о поездке за границу, получая неизменные отказы.

Спустя почти десять лет, уже не в письме, не в телефонном разговоре, а в тексте романа, Булгаков вторично отказывался от своей просьбы – теперь уже не застигнутый врасплох внезапным звонком, а многократно все передумав и разуверившись в успехе каких бы то ни было писем и просьб.

В словах Мастера «Нет, поздно» заключалось сообщение – больше никуда не прошусь; опоздано.

Не отрицалась, однако, соблазнительность так и не осуществленных мечтаний…

Далее слово предоставлялось Воланду – и почтительно выслушаны были его слова, аккумулирующие все отрицательные ответы власти на настойчивые просьбы Булгакова о поездке за границу: «Это не самое соблазнительное». И подсказкой судьбе, ее заклинанием звучали следующие реплики Воланда, посылаемые сочинившим его автором не только неведомым будущим читателям, но и вполне конкретному одному нынешнему: «…ваш роман вам принесет еще сюрпризы… Ничего страшного уже не будет». Булгаков будто заклинал своего первого читателя не принести ему того страшного, что приносил в те годы столь многим…

Да, Сталин должен был, по замыслу автора, узнать себя в Воланде.

Но для не посвященного в отношения Булгакова и Сталина читателя романа это – нерелевантно. Припомним: ведь на загадочной картинке – той самой, на которой мы в детстве искали «где спрятался лев?», – в тот самый момент, когда лев неожиданно обнаруживался где-то в кроне дерева вверх лапами, исчезала из поля нашего зрения сама рассматриваемая картинка – с пляжем, людьми, деревьями и прочим…

Так и обнаружение прототипов и других связей литературного произведения с внеположной реальностью отслаивает все эти конкретные адресации от художественной ткани. Это – разные плоскости, разные системы координат. Возможные точки их соприкосновения – совсем особая тема.

Еще раз обратимся к проекциям литературных персонажей на литераторов, узнаваемых современниками. Они вовсе не обязательно должны были нести в себе полемический заряд (подобный тому, каким начинен в «Селе Степанчикове» Достоевского Фома Опискин, в котором позднейшие комментаторы распознали Гоголя). Кроме полемики, существует игровая связь с узнаваемой современниками реальностью – та самая, что во многом угасает для будущих читателей за исключением эрудитов. Такова проекция Манилова на Жуковского и Собакевича – на Крылова, с осторожной убедительностью описанная Ф. Н. Двинятиным[16]16
  Двинятин Ф. Н. Об одном возможном случае прототипического подтекста: персонажи Гоголя и литераторы // Текст и комментарий: Круглый стол к 75-летию Вячеслава Всеволодовича Иванова. М., 2006. С. 167–177.


[Закрыть]. В одном из примечаний к этой тонкой работе (под которым можно бы и подписаться) автор пишет:

«Здесь и далее слово прототип нужно читать так, как если бы оно всегда стояло в кавычках. Еще раз: литераторы не прототипы персонажей, а в том числе прототипы, в каком-нибудь, по слову Ахматовой, третьем, седьмом или двадцать девятом смысле».

12. Биография в творчестве

 
…Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель,
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет…
…………………………………….
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.
 

Как видим, с давних пор именно это приходит в голову неискушенному (либо «насмешливому») читателю. В первую очередь – подростку-школьнику. Кажется, что поэт, писатель пишут в первую очередь про себя самого.

Если же сказать – «Да нет – все придумано!» – то это, во-первых, как-то разочаровывает. А во-вторых, будет огрубляюще-неточно.

Именно в школьные годы следует показать юному читателю классических текстов, какими сложными, порою независимыми от автора путями проникает в творчество его биография.

Одно из наиболее глубоких утверждений о связи творчества с биографическими обстоятельствами принадлежит Б. В. Томашевскому:

«Лирика – вовсе не негодный материал для биографических разысканий. Это лишь – ненадежный материал. <…> При всем том – творчество поэта все же дает поле для построения биографической гипотезы, которая иногда одна может удовлетворительно связать обрывочные и смутные факты…»[17]17
  Томашевский Б. Пушкин: современные проблемы историко-литературного изучения. Л., 1925. С. 69, 70.


[Закрыть].

Известно, что до нас дошло единственное любовное письмо Пушкина – черновик (а затем – беловик другой редакции) письма от 2 февраля 1830 года Каролине Собаньской – той, которою он был страстно и, считается, безнадежно увлечен в начале 1820-х годов. Спустя годы они ненадолго встретились в Петербурге – и 5 января 1830 года он вписал по просьбе Каролины в ее альбом стихотворение:

 
Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальний,
Как звук ночной в лесу глухом.
……………………………………
Но в день печали, в тишине,
Произнеси его, тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я.
 

Пушкин, десять месяцев назад посватавшийся к Наталье Гончаровой, пишет (подлинник по-французски):

«…Сегодня 9-я годовщина дня, когда я вас увидел в первый раз. Этот день был решающим в моей жизни. Чем более я об этом думаю, тем более убеждаюсь, что мое существование неразрывно связано с вашим; я рожден, чтоб любить вас и следовать за вами – всякая другая забота с моей стороны – заблуждение или безрассудство…».

Письмо не было отправлено – Собаньска прислала записку, что их встреча откладывается, и Пушкин пишет новое письмо:

«…Вы смеетесь над моим нетерпением, вам как будто доставляет удовольствие обманывать мои ожидания… Между тем я могу думать только о вас. …А вы, между тем, по прежнему прекрасны, так же, как и в день переправы или же на крестинах, когда ваши пальцы коснулись моего лба».

Они расстались.

За Собаньской утвердилась слава интриганки и обольстительницы.

И теперь – несколько слов о том, как проникает в творчество – порою помимовольно! – биография автора.

Во время Болдинской осени, дописывая, среди прочего, «Евгения Онегина», Пушкин – уже счастливый жених – думает о своей прежней коварной возлюбленной Каролине Собаньской. Он как бы досказывает мысленно ей свои упреки и т. п. Анна Ахматова, полагая, что эти мысли поэт не собирался пропускать в текст своего романа в стихах, делает проницательное наблюдение: «В одном лишь месте, по моему разумению, образовалась крошечная трещинка».

И поясняет, что обращенные Онегиным к Татьяне слова «Какому злобному веселью, // Быть может, повод подаю» не очень-то к ней могут быть отнесены – они, «конечно» (по слову Ахматовой), из письма Пушкина Собаньской[18]18
  Болдинская осень (8-я глава «Онегина») // Ахматова А. О Пушкине. Статьи и заметки. Л., 1977. С. 179.


[Закрыть]. Да, «злобное веселье» никак не вяжется у читателей «Евгения Онегина» с душевным обликом Татьяны. Но очень вязалось с личностью Собаньской – для тех, кто ее знал.

«Трещинки» в тексте, через которые проникает в него биография в «чистом» ее виде, – это и есть искомые знаки биографии в творчестве.

Одна из таких трещинок в 8-й главе – следующие строки:

 
То видит он врагов забвенных,
Клеветников и трусов злых,
И рой изменниц молодых,
И круг товарищей презренных…
 

Действительно – «Пушкин (не автор романа) целиком вселяется в Онегина, мечется с ним, тоскует, вспоминает прошлое», поскольку «никаких презренных товарищей у пустынного Онегина мы не знаем», ни в каком кругу «этот нелюдим как будто не вращался» (ну, пусть даже и вращался, прежде чем попал в деревню и вскоре «дома заперся», но не в этом дело) и «Пушкину для Онегина ничего не жалко – он даже отдает ему собственных “изменниц молодых”» (Ахматова напоминает стих – «И вы забыты мной, изменницы младые», 1820)[19]19
  Там же. С. 185–186.


[Закрыть]. Пушкин – уже счастливый жених, но «в творческом плане, очевидно, не так – то легко выйти» из круга недавних переживаний, запечатленных в черновиках его писем того времени к Собаньской.

Беремся сформулировать некоторую закономерность: плотность прототипического помогает различить в этой толще биографическое.

Например: мы получаем бесспорно важное для биографов Пушкина представление о том, что поэт, видимо, не знал о функциях Собаньской в ведомстве Бенкендорфа, хотя и прозревал многослойность ее личности.

Из чего же мы выводим, что не знал? А вот именно из того, что убедительно показанное активное присутствие Собаньской (как прототипического материала) в пушкинском творчестве дает определенную уверенность вот в чем: если бы Пушкин знал (или внезапно узнал), что его бывшая возлюбленная – штатная осведомительница Бенкендорфа, – это так или иначе проступило бы в связанных с ней многих фрагментах творческих текстов.

13. Следы кровавой эпохи

И вновь вернемся к «Мастеру и Маргарите». Стимулом к кристаллизации давних размышлений об одном из центральных персонажей романа «Мастер и Маргарита» и его прототипах послужил для меня разговор с одной американской стажеркой. Она объяснила, что приехала работать над темой, звучавшей примерно как «Ведьма в русской литературе». Одна из главных точек ее интереса – Маргарита в романе Булгакова; вот почему ей важен разговор со мной.

– Но только, – пояснила она, – у меня свой поворот темы – меня интересуют добрые ведьмы.

– Видите ли, – пояснила я в свою очередь, – вы не путайте наш фольклор и народные верования с европейскими. Это в Европе, а вслед за ней и в Америке – феи бывают злые и добрые. У нас – ведьма это ведьма…

От кого бы ни отталкивался Булгаков на стадии первоначальных импульсов или в отдельных деталях – от Л. Е. Белозерской или красавицы Маргариты Смирновой (с ней меня познакомила ее дочь, и при встрече они вручили мне текст ее воспоминаний о Булгакове; они впервые введены в оборот и прокомментированы в «Жизнеописании Михаила Булгакова»), – но во второй половине 30-х годов, в разгар работы над последними редакциями романа, и сам автор, и Е. С. Булгакова связывали заглавную героиню «Мастера и Маргариты» уже только с нею самой. 4 ноября 1969 года, весь день рассказывая мне историю своих отношений с М. А., Е. С. вспоминала среди прочего:

«…Однажды он сидел, писал “Мастера” и, оторвавшись от стола, сказал, улыбаясь: – Ну и памятник вздул я тебе!»

В размышлениях о прототипе Маргариты важнее этих, реальных или легендарных, реплик сама структура романа – начиная с заглавия: Мастер и Маргарита.

Мастер несомненно, с первых же проявлений изменившегося в 1931 году замысла, спроецирован на автора – со всеми главными перипетиями его литературной судьбы. Он – подчеркнутое alter ego автора. Тем самым – не правда ли? – читатель принужден так или иначе проецировать и возлюбленную Мастера Маргариту на биографическую спутницу автора.

В первые годы после публикации романа легенда о прототипе Маргариты интенсивно укреплялась – при содействии самой Е. С.

«В связи с этим романом многие друзья называли ее “Маргаритой” и когда она однажды была в Будапеште, то газеты писали “Маргарита посетила Будапешт”. Она рассказала нам также, что во время эвакуации в Ташкент встретилась в 1943 году с поэтессой Анной Ахматовой. Та написала стихотворение, в котором Елена названа колдуньей. Она весьма гордилась этим обстоятельством, и не без оснований»[20]20
  Послесловие племянника Е. С. – О. Нюрнберга к немецкому изданию ее дневника. Стихотворение Ахматовой, посвященное Елене Сергеевне, начинается строками «В этой горнице колдунья / До меня жила одна: / Тень ее еще видна…».


[Закрыть].

Е. С. рассказывала мне и другим своим посетителям, а также описывала в письме Н. А. Булгакову, как М. А. еще в 1929 году, в расцвете их романа, водил ее в дом близ Патриарших прудов. И там встретил их

«высокий красивый бородатый старик и его сын. Кормили ухой. Старик вернулся из Астрахани из ссылки, и друзья дали ему с собой рыбу. “Позвольте ручку поцеловать!”, “Ведьма!”, “Околдовала!”. “ – Вы гений!” – сказал вдруг Булгаков, обернувшись к нему»[21]21
  Наша запись рассказа Е. С.; несколько иной вариант того же мемуарного свидетельства – в письме Е. С. к О. Нюрнбергу от 13 февраля 1961 года: «…Сидим до утра. Я сидела на ковре около камина, старик чего-то ошалел: “Можно поцеловать вас?” – “Можно, говорю, целуйте в щеку”. А он: “Ведьма! Ведьма! Приколдовала!” “Тут и я понял, – говорил потом Миша, вспоминая потом это вечер, вернее, ночь, – что ты ведьма! Присушила меня!”» (цит. по: Лесскис Г., Атарова К. Путеводитель по роману Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». М., 2007. С. 255).


[Закрыть].

Нас не интересует в данном случае верификация этого рассказа или этой легенды. Нам важно подчеркивание Еленой Сергеевной слова «ведьма» как важного для Булгакова и связывающего ее самоё (их отношения – план реальности) с Патриаршими прудами (место действия будущего романа – то есть план литературы).

Если лирика «дает поле для построения биографической гипотезы», как писал Томашевский, то проза дает, надо думать, больше возможностей для таких построений. Так, Т. Г. Цявловская восстанавливала детали отношений Пушкина с Е. К. Воронцовой, опираясь на «Арапа Петра Великого».

В этом смысле второй том «Мастера и Маргариты», где Маргарита выступает на передний план, дает повод для размышлений над биографией ее прототипа.

Не имеет никакого смысла ломать голову над тем, почему один погиб в эпоху террора, а другой уцелел. Но ведь погибли, кажется, все решительно, кто сидел за столом у Шиловских (советские военачальники Тухачевский, Якир, Уборевич, Свечин и многие другие), – кроме хозяина. Все их жены оказались в лагере – или были расстреляны. Е. С. говорила мне, что Е. А. Шиловский поздно вступил в партию, потому что боялся, что его, как «бывшего» дворянина, заподозрят в карьеризме[22]22
  В разысканных нами в архиве ФСБ документах удалось обнаружить (в данном случае выражение, нередко используемое публикаторами неправомерно, употреблено нами как раз точно: обложка документа никак не указывала на то, что под ней может обнаружиться Шиловский) сведения о неизвестном прежде факте – аресте Е. А. Шиловского в сентябре 1919 г.: Е. С. Булгакова утверждала в наших беседах, что Шиловского никогда не арестовывали. Там – его заявление (после недели содержания под арестом) в Особый отдел ВЧК: «Я – искренний сторонник Советской власти, которую защищал с оружием в руках вплоть до последнего времени, что может свидетельствовать б<. > Народный комиссар по внешним делам Украины т. Подвойский, у которого я был Начальником Полевого Штаба, а также многие другие видные т. коммунисты»; Шиловский называет себя здесь «революционным воином». После заявления его освободили (Чудакова М. О. К биографии Е. А. Шиловского // Тыняновский сборник. Вып. 11. Девятые Тыняновские чтения. Исследования. Материалы. М., 2002. С. 509–510). Когда С. Нехамкин обратился ко мне с вопросами по биографии Е. А. Шиловского, я указала обе неизвестные ему мои работы в Тыняновских сборниках с условием сослаться на них; как и следовало ожидать, рассказывая об аресте, как и обо мно гом другом, известном только из моих опубликованных бесед с приятельским кругом Булгаковых, автор статьи «Рощин после “Хождения по мукам”» («Известия», 2 февр. 2003) не утруждает себя отсылкой к источникам.


[Закрыть]; она предполагала, что, быть может, это его спасло – в середине 30-х брали, казалось, в основном партийных, с давним стажем…

Но есть вещи необъяснимые и в контексте того времени.

Например, совершенно исключительное положение Булгакова в отношении постоянных «контактов с иностранцами», говоря на советском языке.

О домашних встречах Булгаковых с ними кто-то должен был давать на Лубянку постоянные сведения – а не эпизодические, как Б. Штейгер, Э. Жуховицкий, К. Добраницкий[23]23
  Биографии и печальную роль двух последних нам удалось выяснить по их следственных делам, закончившимся расстрелами (см.: Чудакова М. О. Осведомители в доме М. А. Булгакова в середине 30-х годов // Седьмые Тыняновские чтения: Материалы для обсуждения. Вып. 9. Рига – Москва, 1995–1996).


[Закрыть], Григорий Конский или Ангелина Степанова (в печальной роли обоих актеров МХАТа Булгаковы были совершенно уверены – это видно в дневнике Е. С. и известно из моих бесед с современниками).

Еще важнее, что и эти люди далеко не всегда, при всей их настойчивости[24]24
  «Обедали у Боолена. <…> Конечно, Жуховицкий. Потом пришли и др<угие> американцы из посольства, приятные люди, просто себя держат. <…> Мы с Мишей оба удивились, когда появилась Лина Степанова. На прощанье Миша пригласил американцев к себе. Лина С. сказала: “Я тоже хочу напроситься к вам в гости”» (запись в дневнике Е. С. от 19 апреля 1935 года; в переписанной ею в конце 50-х годов версии, которая с 1990 года неправомерно предлагается публикаторами, Л. Яновской и В. Лосевым, в качестве реального дневника, запись переиначена).


[Закрыть], становились свидетелями частных встреч Булгакова и его жены с сотрудниками посольств: несколько раз такие встречи – в доме писателя или на посольских дачах – проходили, похоже, без видимых свидетелей. Но по тогдашнему стандарту своей работы «органы» просто не могли допустить, чтобы о какой-либо встрече советских людей с иностранцами они не имели информации…

Сложная история семьи Е. С. Булгаковой – ее отца и братьев, ее собственная биография с яркими авантюрными чертами[25]25
  Шор Т. К. Материалы к истории семьи Нюренбергов в Историческом архиве Эстонии; Чудакова М. О. Материалы к биографии Е. С. Булгаковой // Тыняновский сборник. Вып. 10. Шестые – Седьмые – Восьмые Тыняновские чтения. М., 1998. С. 599–606, 607–643).


[Закрыть] заставляют вспомнить женщин ее поколения с несколькими жизненными ролями – тех, что оставили свой нестираемый след в истории России ХХ века – Лилю Брик или М. И. Будберг

(«Она несомненно была одной из исключительных женщин своего времени, оказавшегося беспощадным и безжалостным и к ней, и к ее поколению вообще. Это поколение людей, родившихся между 1890-м и 1900-ми годами, было почти полностью уничтожено войной, революцией, эмиграцией, лагерями и террором 30-х годов»[26]26
  Берберова Н. Железная женщина. М., 1991. С. 19.


[Закрыть]).

При изучении биографических фактов стало ясно главное: сколь многое Е. С долго и успешно скрывала – до Булгакова, в годы жизни с ним и после его смерти. Два ее брата (заметим – евреи по отцу) жили в фашистской Германии; о младшем, во время предвоенной советской оккупации Латвии отправленном в лагерь либо расстрелянном, она вообще никогда не обмолвливалась ни единым словом.

Можно предполагать, что о каких-то важнейших, сложившихся до встречи с Булгаковым обстоятельствах жизни красивой и завораживающе обаятельной жены крупного военспеца сам он узнал либо случайно, либо от нее самой. – лишь тогда, когда они уже соединили свои судьбы.

Им владело несомненно страстное и глубокое чувство к ней. Кроме прочего, он нашел в Елене Шиловской то, чего давно искал, – сильную женщину, к тому же исполненную витальности. Обратившись еще раз к сопоставлению с несколькими ее колоритными сверстницами, найдем такое описание впечатления от М. Закревской (Будберг), сложившегося зимой 1918 года у молодого британского агента Р. Б. Локкарта:

«Ее жизнеспособность, быть может, связанная с ее железным здоровьем, была невероятна и заражала всех, с кем она общалась. Ее жизнь, ее мир были там, где были люди, ей дорогие, и ее жизненная философия сделала ее хозяйкой своей собственной судьбы. Она была аристократкой. Она могла бы быть и коммунисткой. Она никогда бы не могла быть мещанкой»[27]27
  Берберова Н. Указ. соч. С. 38.


[Закрыть].

Несмотря на неясности перевода (какое значение русского слова «мещанка» имелось в виду?), мои личные впечатления от довольно тесного почти ежедневного (и всегда многочасового) полуторамесячного общения с Е. С. в 1969 году очень близки к этому описанию (разве что с поправкой на то, что, не обладавшая крепким физическим здоровьем, она ухитрялась всегда быть «в форме», проявляя чудеса выносливости и, конечно, «железной», в духе М. Будберг, выдержки и самоконтроля).

Молодость этих женщин пришлась на эпоху, когда человека с непомерной силой испытывали на прочность, резко отодвигая при этом с авансцены жизни ценности, привитые в детстве. Нити добра и зла спутывались. Складывались новые для бывших российских подданных, совсем особые отношения с властью. Чекисты были важнейшей частью этой власти. От них зависела и сама жизнь – своя и, что еще важнее, близких, – и то благополучие, которое для этих молодых, красивых, жизнелюбивых женщин было неотрывной частью самой жизни. И Е. С., и М. Будберг оказывались еще в начале 20-х годов под арестом – и можно не сомневаться в том, как именно запах тюрьмы подействовал на них; можно представить себе, что они дали себе слово больше там не оказаться… Эти женщины считали себя достаточно сильными, чтоб вступить в игру, где ставки были очень высокие.

Насквозь проникнутая тайной слежкой и осведомительством атмосфера советских 30-х годов, как и двоящееся, граничащее с восхищением отношение персонажей и повествователя в прозе Булгакова к работе тех, для какого сыск – основная профессия, а также готовность наблюдать вблизи себя заведомых осведомителей – все это достаточно подробно рассмотрено нами в уже упомянутой работе[28]28
  Чудакова М. О. Материалы к биографии Е. С. Булгаковой.


[Закрыть].

Не жившим в атмосфере 1920 – 1930-х годов трудно, почти невозможно понять жизнеповедение тех, кто воспринимали эту атмосферу как неотменимое условие существования. Отсюда в сегодняшних суждениях о Булгакове столько прямолинейной оценочности, соседствующей с непониманием сложнейшего переплетения его романа с глубинными пластами биографии. Один из читателей моей работы «Материалы к биографии Е. С. Булгаковой» написал мне в свое время о довольно «мрачных» впечатлениях от моих осторожных предположений о сложной и, несомненно, исполненной драматизма роли, которую, по-видимому, пришлось играть жене Булгакова, поскольку, сурово пенял он мне, в таком случае «М. А. об этом не мог не знать и не участвовать в этой “игре”».

Такие разговоры поистине не о том – что называется, «в пользу бедных», поскольку на деле все было, несомненно, гораздо страшнее, чем мы беремся сегодня описывать.

Эти люди – М. А. Булгаков и его жена – не нуждаются в нашей защите. Им довольно будет нашего понимания. Важно хотя бы попытаться приблизиться к той реальности, где человека подстерегала всякий час не просто смерть, а гибель под пытками – так погибла, насмерть забитая в следственных камерах, отказавшаяся стать осведомительницей ленинградская красавица Елизавета Исаевна Долуханова, мать двух маленьких детей, жена приятеля Булгаковых художника В. В. Дмитриева. Реальности, в которой лучшие душевные качества человека[29]29
  Е. С., например, деятельно и самоотверженно помогала детям расстрелянных сотоварищей своего бывшего мужа; немало добрых поступков на счету и у двух других упомянутых нами женщин.


[Закрыть], сила и богатство личности соседствуют с сомнительными поступками… И все вместе может неожиданно возникнуть перед взором любящего человека как исполненная драматизма непреложность, настойчиво стучавшаяся в его главный роман…

«Игра» была в любом случае многосоставной, взаимоотражающих зеркал в их доме было немало[30]30
  Е. С. записывает (3 мая 1935 г.) в дневник, как заходивший накануне Жуховицкий «очень плохо отзывался о Штейгере, сказал, что ни за что не хотел бы встретиться с ним у нас.
  Его даже скорчило при этом». Здесь – «разгаданная Булгаковым и его женой боязнь профессионального осведомителя самому оказаться объектом осведомления, <…> а также, возможно, и нежелание увидеть собственное отражение. Наблюдение за этим соперничеством за роль соглядатая в его собственном доме было для Булгакова, несомненно, частью игры <…>» (Осведомители в доме М. А. Булгакова… С. 408).


[Закрыть].

Нас же сейчас интересует исключительно авторское отношение к Маргарите – при семейной подчеркнутости ее прототипа. То есть – самые драматические пересечения биографии с творчеством.

…Есть таинственные, до сих пор не разгаданные пушкинские строки:

 
Другие два чудесные творенья
Влекли меня волшебною красой:
То были двух бесов изображенья.
 

В стихотворении «В начале жизни…» они явно противопоставлены той, которая названа «величавой женой», чьи «полные святыни словеса» не удерживают отрока-автора подле нее. Именно в саду (лицейском?), среди изваяний

 
Все наводило сладкий некий страх
Мне на сердце; и слезы вдохновенья,
При виде их, рождались на глазах.
 

В наиболее близком нам истолковании, которое дает всему стихотворению С. Г. Бочаров, отмечено, что сначала в рукописи было: «…двух богов изображенья». «Бесы» же, по его мнению,

«действительно сильное и ударное слово в тексте, но Пушкин свой голос с ним не сливает. “Бесы” здесь названы как христианский псевдоним античных богов, и Пушкин эту ортодоксальную точку зрения, можно сказать, цитирует. Этим сильным словом два кумира здесь припечатаны, но ведь никак не исчерпаны <…> собственное их эллинское качество сияет из-под этой печати»[31]31
  Бочаров С. Г. Филологические сюжеты. М., 2007. С. 18.


[Закрыть] (курсив наш).

Вот так и красота, обаяние, женственность, страстность Маргариты сияют из-под припечатавшего ее слова – «ведьма»[32]32
  Более всего напоминая, может быть, некоторые штрихи описания Анны Карениной: «Анна шла, опустив голову и играя кистями башлыка. Лицо ее блестело ярким блеском; но блеск этот был не веселый, – он напоминал страшный блеск пожара среди темной ночи» («Анна Каренина», т. 1, ч. 2, начало главы IХ).


[Закрыть].

Маргарита в романе стала, в сущности, частью того мира, где правит князь тьмы (одно из ранних названий романа). Она – в другом измерении, чем Иешуа, едва ли не на другом полюсе. Но и там не менее (если не более), чем на полюсе противоположном, находит художник то, что вызывает те самые слезы вдохновенья.

Сегодня можно встретить в публичных лекциях глубокомысленное отрицание самой возможности любви Маргариты к Мастеру – поскольку ведьмы, по мнению лекторов, не способны к таким чувствам… Тут плоско (а главное – невероятно далеко от литературы) морализирующие авторы[33]33
  Диакон Андрей Кураев. «Мастер и Маргарита»: за Христа или против? М., 2004. Подробней об этом – в нашей работе «О поэтике Михаила Булгакова» (Чудакова М. Новые работы… С. 452–453).


[Закрыть] близко подходят к тому, что С. Бочаров удачно назвал «нынешним благочестивым пушкиноведением». В обоих случаях морализаторы судят невпопад.

Оперу Гуно юный Булгаков слушал в Киеве без счету; рисунок – Шаляпин в гриме Мефистофеля – висел в доме на Большой Садовой над его столом. Смысл фигуры Воланда и слов его двойника – персонажа «Фауста» Мефистофеля («– Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо»), взятых в качестве эпиграфа ко всему роману (то есть авторизованных!), – в том, на наш взгляд, что Булгаков понял и прочувствовал: дьявол уже среди нас, сатана уже там (то есть здесь) «правит бал». Весь новый отсчет пошел от этого. И в новосозданном мире «благо» можно получить лишь из рук того, кто «вечно хочет зла».

Именно в этом мире с совсем новыми его координатами выносится и оценка действий Маргариты. Тем самым – и ее прототипа. И оценка эта не может вычерчиваться по лекалам мира «нормального».

В том мире, где правит бал сатана, автор не считает возможным объявить свою героиню виновной – за ее прямую связь с нечистой силой. Она стала ведьмой, спасая возлюбленного: таково найденное автором объяснение (и оправдание) неизвестных нам, но, несомненно, глубоко драматических коллизий жизни ее прототипа.