Текст книги "Пройти сквозь стены. Автобиография"

Мне было двадцать четыре. Я все еще жила с матерью, все еще должна была приходить домой до десяти вечера. Все еще полностью была под ее контролем.

Глава 2

Отец несколько раз пытался научить меня плавать – в бассейне, в озере на мелководье, – все безуспешно. Я очень сильно боялась воды – и особенно уходить с головой под воду. Терпение отца в итоге лопнуло. Однажды летом, когда мы были на побережье, он посадил меня в шлюпку, вывез в море и бросил в воду, как собаку. Мне было шесть лет.

Я запаниковала. Последнее, что я видела перед тем, как уйти под воду Адриатического моря, спину отца, уплывающего прочь и даже не оглядывающегося. Потом я тонула, опускалась все глубже и глубже, я молотила руками, рот наполнялся соленой водой.

Я тонула и не могла не думать об отце, удаляющемся без оглядки. Это так разозлило меня, не просто разозлило, а привело в ярость. Я перестала захлебываться, а мои молотившие воду ноги и руки каким-то образом подняли меня на поверхность. Я доплыла до шлюпки.

Войо, должно быть, услышал меня и, по-прежнему не глядя, просто протянул руку, схватил и затащил меня в лодку.

Вот так партизаны учили своих детей плавать.

Я поступила в Академию художеств и продолжила рисовать. В то время мои родственники просили меня нарисовать их, а потом покупали у меня свои портреты. Я получала заказы на разного рода натюрморты – вазы с тюльпанами, горшок с подсолнухами, рыба с лимоном, открытое окно с развевающимися занавесками и полной луной. Я делала все, что они желали, и подписывала большими синими буквами внизу: «МАРИНА».

В итоге мать скупила у родственников все эти картины и развесила у себя по стенам. Она ими гордилась, а мне было стыдно. Сегодня различные галереи по всему миру, с которыми я работаю, время от времени слышат: «У меня есть настоящая картина, подписанная Мариной Абрамович!» Мне же хочется умереть, когда я это слышу, потому что я их рисовала ради денег, не вкладывая в них никаких чувств. Я намеренно делала их очень китчевыми и набрасывала за пятнадцать минут. Когда мать умерла, я забрала все картины (около десяти) и поместила их в хранилище. Мне надо решить, что с ними делать. Возможно, я их сожгу. Или – поскольку я, наконец, научилась демонстрировать то, чего больше всего стыжусь, – покажу миру во всей их китчевой красе.

Рисуя в своей студии в Белграде. 1968

В академии я занималась классической живописью: обнаженная натура, натюрморты, портреты, пейзажи. Но у меня появлялись и собственные мысли. Например, меня будоражили автоаварии, и сначала я вдохновилась идеей писать их. Я собирала фотографии аварий и даже пользовалась связями отца – приходила в полицию и узнавала, не произошло ли каких-то крупных аварий. Потом шла на место происшествия и делала фотографии или наброски. Но перевести жестокость и сиюминутность реальных катастроф в краску на холсте оказалось сложно.

Однако в 1965 году, когда мне было девятнадцать, я в каком-то смысле нарисовала свою знаковую работу: это была маленькая картина под названием «Три секрета». На ней три материи – красная, зеленая, белая – драпируют три объекта. Мне эта картина казалась важной, потому что вместо того, чтобы представлять какой-то легко воспринимаемый образ, она делала зрителя соучастником художественного опыта. Она требовала работы воображения. В ней было место неопределенности и тайне. Она открыла мне дверь в плакар моего бессознательного.

Потом наступил 1968 год.

После Второй мировой войны Югославия под руководством Тито разошлась с Советским Союзом и объявила себя независимым коммунистическим государством, не связанным ни с Западом, ни с Востоком. Наша героическая победа над нацистами, как и независимость, стали предметом нашей большой гордости.

По факту Тито был не так уж независим, скорее, он был очень умен, заигрывая с Союзом и китайцами против Запада и принимая тем временем подачки с обеих сторон. Он заявил, что его доктрина «самоуправления», позволявшая рабочим самим определять результат своего труда, была гораздо ближе к учению Маркса, чем сталинский коммунизм. Тем не менее Тито создал культ личности в Югославии, а его однопартийное правительство было пропитано коррупцией, бюрократы по всей вертикали власти стяжали собственность и пользовались привилегиями, в то время как рабочий класс жил в бесцветном мраке.

1968-й был ужасным годом, временем волнений по всему миру. В США были совершены покушения на Мартина Лютера Кинга и сенатора Роберта Кеннеди, стреляли даже в Энди Уорхола, и он чуть не умер. В Америке, Франции, Чехии, Югославии борьба студентов за свободы была на передовой политических переворотов.

В тот год в Белграде произошло головокружительное разоблачение коммунистической партии – мы вдруг поняли, что все было показухой. У нас не было ни свободы, ни демократии.

Тогда мы с отцом еще были близки, и я узнала кое-что удивительное: несмотря на то, что Тито назначил Войо в свою элитную гвардию после войны, в 1948 году его понизили, переведя в менее значимое воинское подразделение. Послевоенные годы в Югославии были периодом экстремальных антисоветских настроений, а у отца было слишком много друзей, симпатизирующих Советам. Многих тогда посадили, отец едва избежал этой участи. Войо чувствовал личное предательство со стороны Тито, но всегда верил, что со временем настоящий коммунизм придет. Двадцать лет спустя он оставил эти надежды.

Мой отец, стоящий на коленях рядом с Тито, на ежегодном собрании партизан. Белград, 1965

Он никогда не говорил со мной об этом. (Внезапно я поняла, насколько символичным было использование моего пионерского галстука в качестве банданы.) Отец был сломлен разочарованием. Он собрал все фото, на которых был изображен вместе с Тито, и вырезал его отовсюду, оставив только себя. Его особенно расстраивало, что всех, кто претендовал на лидерство в правительстве, из него выталкивали. По мере старения Тито – а тогда ему уже было за шестьдесят – не оставалось никого, кто бы мог занять его место.

В июне 1968 года все, кого я знала, поддержали студенческие демонстрации. Студенты шли по всему городу и занимали университетские здания. По кампусу были развешены призывы, вроде «Покончим с красной буржуазией» или «Покажи бюрократу, что он неспособен, и он тут же покажет, на что он способен». Полицейские заполонили улицы, кампус был опечатан. Как глава коммунистической ячейки академии, я была в составе группы, оккупировавшей учебное здание. Мы там ночевали, проводя громкие и страстные обсуждения. Я буквально готова была умереть за идею и думала, что к этому готовы все.

Тогда мой отец сделал нечто, что глубоко меня впечатлило. Красивый, в своем плаще и шейном платке, с чудесно убранными волосами, он встал посреди площади Маркса и Энгельса и публично отрекся от своего участия в коммунистической партии, югославской красной буржуазии и всего, что за ними стояло. В кульминационный момент речи он выбросил свой партийный билет в толпу – удивительный жест. Все неистово аплодировали. Я им так гордилась.

Мой отец, произносящий речь на площади Маркса и Энгельса во время студенческих демонстраций. Белград, 1968

А мать в то время не одобряла никакие формы протеста – ни его, ни мои.

На следующий день какой-то солдат принес отцу его партийный билет, сказав, что он понадобится Войо, чтобы продолжать получать пенсию.

Студенты составили петицию из двенадцати пунктов и хотели, чтобы правительство ее удовлетворило, в противном случае мы обещали выйти на баррикады. Мы требовали свободы прессы и свободы самовыражения, полной занятости, повышения минимальной оплаты труда и демократических реформ коммунистической лиги. «Привилегии должны быть ликвидированы в нашем обществе», – провозглашали мы. «Культурные отношения должны быть такими, чтобы любая их коммерциализация была исключена, а также должны быть созданы такие условия, в которых культурные и творческие средства доступны всем», – декларировали мы.

Под последним требованием подразумевалось создание студенческого культурного центра. Для него мы хотели получить дом на проспекте Тито, где тайная полиция играла в шахматы, а жены офицеров в шелковых платках занимались рукоделием, сплетнями и смотрели фильмы. Очень впечатляющее здание, выглядело оно как замок с большой красной звездой на крыше и огромными портретами Тито и Ленина в фойе.

Мы ждали ответа на петицию. Наконец утром 10 июня было объявлено, что в три часа Тито выступит с заявлением. В десять утра того же дня прошла встреча представителей всех университетов. Я шла туда с мыслью, что, если наши требования не будут приняты, мы пойдем до конца. Это означало баррикады, стрельбу, серьезную конфронтацию с полицией и даже смерть для кого-то из нас. Вместо этого все, о чем шла речь на встрече, была вечеринка, которую мы закатим после речи Тито! Они обсуждали, кто будет петь, кто закажет еду. Я тогда сказала: «Как мы можем планировать вечеринку, если мы не знаем, что скажет Тито?» На меня все посмотрели, как на полнейшую идиотку. Мне сказали: «Не будь наивной. Неважно, что он скажет. Все кончено». Я спросила: «О чем вы?» Я не могла в это поверить. Они были готовы принять все, что он предложит, даже если бы он не предложил ничего. Это означало, что все было фикцией, бесполезным упражнением. Я чувствовала себя преданной.

Я вернулась в академию и стала ждать. В три часа Тито выступил с воодушевляющей и очень умной речью. Он оценил вовлеченность студентов в политику (связав это со своей доктриной «самоуправления»). Он в два раза увеличил минимальный размер оплаты труда (с 12 до 24 долларов в месяц) и принял четыре пункта нашей петиции, включая студенческий культурный центр, которого мы требовали.

Студенческий совет, готовый принять любое дерьмо, подсунутое Тито, был в восторге. Студенты освободили оккупированные здания университета и под залпы салюта в ночном небе триумфально прошествовали по Белграду. Чувствуя все что угодно, только не триумф, я выбросила свой партийный билет в огонь и смотрела, как он сгорал дотла.

Неделю спустя я увидела отца на улице с красивой молодой блондинкой, которая потом стала его второй женой. Он сделал вид, что меня не заметил. Следующие десять лет я его не видела.

~

После демонстраций мы начали собираться с еще пятью студентами, неформально, но регулярно, разговаривать об искусстве и жаловаться на то, что преподавали нам в академии. Все они были парнями, их звали Эра, Нэша, Зоран, Раша и Гера. Мы встречались в академии (несмотря на уступку Тито, тайная полиция с женами не спешили освободить свой социальный центр), мы пили кофе, еще больше кофе и, взбудораженные им, говорили и говорили, иногда ночи напролет, со всей нашей юношеской страстью и силой.

Это было единственным временем в моей жизни, когда я была по-настоящему счастлива. Я просыпалась утром, шла в студию и рисовала, встречалась с ребятами, разговаривала, потом возвращалась домой, всегда к 10 вечера, просыпалась на следующий день и делала все заново.

«Группа 70» в Студенческом культурном центре. Белград, 1970. Слева направо: Раша Тодосиевич, Зоран Пропович, я, Гера Урком, Эра Миливойевич и Нэша Парипович, Небоша Чанкович

То, что мы вшестером обсуждали, выходило за границы рисования, это было про возможность поместить саму жизнь в искусство.

Мои мысли об автокатастрофах продолжали меня тревожить. Какое-то время на квадратных полотнах по полметра я начала рисовать облака. Не реалистичные облака, но нечто их символизирующее, вроде тяжелых форм, похожих на арахис, парящих над монохромными полями. Иногда в этих полях появлялось тело: обнаженное тело пожилой женщины, позировавшей в академии, всегда изображаемое сзади. Иногда оно превращалось в пейзаж. Это было похоже на мои детские фантазии наяву о том, что вся вселенная, все, что мы знаем, лишь галька в каблуке ботинка космической толстой женщины.

На Западе вместе с революциями в политике и популярной музыке значительно изменилось искусство. В 1960-х новый авангард начал отвергать старую идею искусства как товара, как скульптуры и живописи для коллекционирования, в моду входили новые идеи концептуального искусства и искусства перформанса. Некоторые из этих идей просочились в Югославию. Моя маленькая группа из шести человек обсуждала концептуалистов в США (где Лоуренс Вайнер и Джозеф Кошут создавали работы, в которых слова были так же важны, как и объекты), Арте Повера в Италии, преображавших в искусство обыденные объекты, антикоммерческое антихудожественное движение «Флюксус» в Германии, звездами которого были провокационные художники перформанса и хеппенинга Йозеф Бойс, Шарлотта Мурман и Нам Джун Пайк. В Словении была группа ОХО (Оно), отвергавшая искусство, существующее в отрыве от жизни. Они верили, что любая часть жизни может быть искусством, и делали перформансы еще в 1969 году. В Любляне художник по имени Дэвид Нэц создал работу «Космология»: он лежал в круге на полу, прямо над его животом висела лампочка, и он пытался дышать в унисон со вселенной. Некоторые участники группы приехали в Белград рассказать о своих убеждениях; я выступила с высокой оценкой их деятельности.

Их пример вдохновил меня. В 1969 году я предложила белградскому Центру молодежи идею своего первого перформанса. Он предполагал участие публики и назывался «Приходите постирать со мной». Идея была в том, чтобы поместить раковины для стирки в галерее Центра молодежи. Пришедшие зрители снимали бы свою одежду, а я бы стирала, сушила и гладила ее. После этого посетители могли одеться и уйти чистыми в буквальном и переносном смысле. Центр молодежи не принял мою идею.

В следующем году я предложила им другую идею: я стою перед публикой в своей обычной одежде и постепенно меняю ее на ту, что покупала мне мать: длинная юбка, толстые колготки, ортопедическая обувь, гадкие блузки в горошек. Потом я прикладываю к голове пистолет, в барабане которого только один патрон, и нажимаю на курок. «У этого перформанса два возможных завершения, – писала я в предложении. – И если я выживу, моя жизнь начнется заново».

И снова моя идея была отвергнута.

На последнем курсе академии я влюбилась в одногруппника. Неше было тридцать, у него были светлые, песочного цвета волосы, брови вразлет и странные острые драматические черты лица – он напоминал персонажа из фильмов Ингмара Бергмана. Он был очень талантлив; его ум работал необычным образом. Для арт-фестиваля в местечке Грознян Неша на восходе повесил на главной площади города красный холст и назвал это «Красная площадь / Квадрат» (игра слов в английском, площадь и квадрат обозначаются одним и тем же словом. – Прим. пер.). Его идеи казались мне самыми сексуальными. Мы начали проводить время вместе, но я по-прежнему должна была быть дома к десяти – не самый лучший фундамент для отношений.

Я окончила академию весной 1970 года, получив 9,25 балла из 10. Мой диплом наделял меня правом называться «профессиональным академическим художником», а также всеми правами, с этим связанными. Это был странный и неоднозначный комплимент (и до конца своих дней мать сводила меня с ума, подписывая письма в мой адрес «Марине Абрамович, академическому художнику»); тем не менее это вдохновляло меня рисовать по крайней мере еще какое-то время.

Вскоре после выпуска я отправилась в Загреб (Хорватия) для аспирантского исследования в мастерской под руководством художника Крсто Хегедушича. Попасть в его мастерскую было престижно, он никогда не брал больше восьми студентов. Хегедушич был пожилым человеком, очень известным благодаря своим жанровым полотнам с крестьянами и четко очерченным пейзажам, изображающим поля с урожаем, – он был этаким югославским Томасом Хартом Бентоном. Не совсем мое, но я помнила, что Поллок учился с Бентоном, и это как-то спасало ситуацию в моих глазах. Да и сам Хегедушич мне очень нравился. Он как-то сказал две вещи, которые я запомнила навсегда. Первое: если ты научился рисовать правой рукой так, что можешь сделать прекрасный набросок с закрытыми глазами, срочно перекладывай кисть в левую руку, чтобы избежать повторения самого себя. Второе: не льсти себе в том, что у тебя есть какие-то идеи. Если ты хороший художник, говорил Хегедушич, у тебя, возможно, есть одна идея; если ты гений, у тебя, может быть, две идеи, точка. И он был прав.

Самым лучшим в Загребе было то, что я впервые была вдали от дома. Выбраться из-под контроля матери было волнующе. Но я также была и вдали от Неши, и он начал писать мне письма, спрашивая, остаемся ли мы вместе, если живем теперь в разных местах. У меня были смешанные чувства по поводу него.

Тем временем я была свободна, я сняла маленькую комнату с общей кухней в конце коридора. В Загребе жили несколько моих друзей из академии, в том числе хорватка Сребренка, учившаяся на арт-критика. Она была очень мрачным человеком, настолько мрачным, что регулярно рассказывала нам, что собиралась покончить жизнь самоубийством. Она говорила об этом так часто, что нам надоело, и мы сказали ей: «Ну, сделай уже это! Оставь нас в покое».

Сребренка жила в конце моей улицы. Однажды утром мы должны были встретиться выпить кофе, но лил сильный дождь, и я не пошла на встречу. В тот дождливый день она это сделала – совершила самоубийство. Но когда мы, славяне, что-то делаем, то делаем это основательно. Она совершила не одно, а четыре самоубийства: включила газ, порезала вены, выпила снотворное и повесилась. На похоронах все друзья чувствовали себя одинаково – были разозлены. Нам всем надоели ее постоянные угрозы суицида, но мы были взбешены тем, что она сделала со своей жизнью. Она была такой молодой, такой красивой. Мы также чувствовали и вину. Я думала: боже, если бы я пришла на встречу тем утром, может быть, она бы и не сделала этого.

Похороны были в одиннадцать утра, снова шел дождь, иногда прекращаясь. Странная была погода – солнце могло выглянуть на несколько секунд и тут же исчезнуть. Когда я пришла домой, опять лил дождь. Было пять вечера, я, устав от долгого дня, лежала на кровати. Я закрыла глаза, а когда открыла, увидела Сребренку – так ясно, как день, – сидящую на моей кровати, триумфально улыбающуюся, будто говорящую: «Я наконец сделала это».

Я испугалась, вскочила, включила свет. Сребренка исчезла. Но следующие несколько дней, идя по коридору, до того, как включить свет, я каждый раз чувствовала легкое прикосновение руки. Потом это прошло.

Я не знала тогда и не знаю теперь, кто или что создает этот невидимый мир, но я точно знаю, что он может быть полностью видимым. Я стала верить, что, когда мы умираем, умирает физическое тело, но его энергия не исчезает, а просто принимает другие формы. Я стала верить в параллельные миры. Я думаю, их сотни.

Мне стало некомфортно в той комнате в Загребе. Однажды, вскоре после смерти Сребренки, поднялась буря, оконное стекло разбилось и упало на мою кровать. Я была в такой депрессии, настолько потерянна, что даже не стала убирать осколки с простыней. Я просто легла и уснула глубоким сном, а когда проснулась, была вся в крови. Пора было возвращаться в Белград.

~

В конце концов тайная полиция с женами покинули здание, и мы получили свой Студенческий культурный центр – СКЦ. Центр возглавила невероятная женщина Дуня Блажевич. Дуня была историком искусства, а ее отец был главой хорватского парламента, что давало ей возможность ездить по всему миру и изучать культуру. Она действительно занималась центром, была предельно открытой и информированной. Прямо перед открытием центра Дуня посетила первую «Документу», выставку авангардного искусства под эгидой великолепного куратора Харальда Зеемана[3]3
  На самом деле первая «Документа» прошла в 1955 году и курировалась ее основателем, художником Арнольдом Боде. Харальд Зееман выступил куратором «Документы 5», прошедшей в 1972 году, которую, скорее всего, и посетила Дуня Блажевич. (Прим. пер.)


[Закрыть]. Зееман повысил престиж концептуального и перформативного искусства. Дуня взяла от этого все, что могла. Вернувшись в Белград, она была вдохновлена и взбудоражена и предложила сделать первую выставку СКЦ, которую она назвала «Дрангулариум» – дословно «пространство для маленьких вещей».

Идея, вдохновленная итальянским Арте Повера, была в том, чтобы дать художникам возможность выставить обыденные вещи, которые имели для них значение, а не произведения искусства. К участию были приглашены около тридцати художников, включая меня.

Это была великолепная выставка. Гера, парень из нашего кружка шестерых, выставил старую зеленую простыню с дырками, которую использовал в студии. Это была самая малозначительная вещь, которая могла прийти ему на ум, написал он в каталоге. Моя подруга Евгения принесла дверь из своей мастерской – «практический объект, с которым я контактирую каждый день посредством дверной ручки», написала она. Раша, другой парень из моего кружка, привел в галерею свою красавицу девушку и посадил ее на стул рядом с голубой прикроватной тумбочкой, на которой стояла бутылка. «У меня нет рациональных объяснений того, что я выставил, – написал он. – Я не хочу, чтобы это интерпретировали как символ». Но нам он свой выбор пояснил: «Я всегда занимаюсь сексом со своей девушкой перед тем, как начать работу».

Мой экспонат был связан с облачными картинами, которыми я занималась. Я принесла арахис в скорлупе и приколола его булавкой к стене. Орех поднимался над поверхностью стены настолько, чтобы создать небольшую тень. Я назвала эту работу «Облако со своей тенью». Как только я увидела тень, я поняла, что двумерное искусство для меня действительно в прошлом – эта работа показала мне другое измерение. Та выставка открыла новые миры для многих.

~

Пока я была в Загребе, я сходила к известному ясновидцу. Он был русским евреем и мог предсказывать будущее по кофейной гуще. Нужно было ждать своей очереди шесть месяцев, но я все равно хотела к нему попасть, потому что слышала много рассказов о нем и хотела узнать свою судьбу. В итоге кто-то отменил свой визит или что-то в этом роде, и я смогла с ним встретиться.

Встреча была назначена на шесть утра. Более того, жил он в новой части Загреба, и мне пришлось добираться тремя автобусами. В конце концов, я дошла до его квартиры, позвонила, и он открыл дверь. Это был очень высокий, худой пожилой человек за пятьдесят или шестьдесят. Я была так молода, что любой человек старше сорока пяти казался мне пожилым. Не говоря ни слова, он отвел меня к столу и налил две чашки кофе по-турецки.

Я выпила свой кофе, он забрал у меня остатки и смешал с кофейной гущей в своей чашке. На столе лежала русская газета. Он перевернул на нее чашку, и мы стали ждать в тишине. Потом он начал рассматривать оставшуюся гущу, затем откинулся на стуле и закатил глаза так, что видны были только белки.

Это было то еще зрелище – достаточно пугающее. И вот, сидя так, закатив глаза, он многое мне поведал. Он сказал, что успеха я достигну только ближе к старости, что я уеду из Белграда и буду жить на берегу океана. Он сказал, что сначала я отправлюсь в страну, которая будет важна для моей карьеры, что потом я получу неожиданное приглашение из Белграда и что мне предложат работу, на которую стоит согласиться. Он сказал, что один человек очень сильно мне поможет, что у этого человека случится ужасная трагедия и что звать его будут Борис. Он сказал, что мне нужно искать мужчину, который будет любить меня больше, чем я его, и лишь тогда я обрету счастье. Но еще он сказал, что самый большой успех придет ко мне, когда я буду одна, потому что мужчины будут чинить мне препятствия.

Пару лет спустя, после поездки на Эдинбургский фестиваль – моей первой поездки за пределы Югославии в качестве художницы – я оказалась в Лондоне, занимаясь «черной» работой, и сильно нуждалась в деньгах. Однажды мне позвонила мать и сказала, что от моего имени она подала заявку на позицию преподавателя в академии в Нови-Сад. В обычной ситуации я бы отказалась – я всегда сопротивлялась в те годы, пытаясь избавиться от ее влияния, – но на этот раз я была приперта к стенке. Мать сообщила, что рассматривается несколько кандидатур, я в шорт-листе и мне необходимо приехать на интервью.

Даница обеспечила меня билетом, и я отправилась в Югославию. Я прилетела сначала в Загреб, сделала пересадку и после короткого перелета оказалась в Белграде. Самолет Загреб – Белград был практически пустым. Я нервничала от перелетов и много курила тогда, поэтому села в салон для курящих. Я достала сигарету и вдруг поняла, что у меня нет зажигалки. Неожиданно появился человек и дал мне прикурить. (Я тогда держала сигарету большим и указательным пальцами, ладонью вверх – очень изощренный способ.)

Мужчина сел рядом, и мы разговорились, сначала просто болтали ни о чем. Я рассказала, что лечу из Лондона на встречу в Белграде. Он сказал, что у него тоже дело в Белграде. Он сказал что-то еще, и я поняла, что он был членом комиссии, принимавшей решение в отношении кандидатов на позицию, на которую я претендовала. В голове промелькнули воспоминания о встрече с ясновидцем. Мужчина прикурил еще одну сигарету для меня, и я сказала: «Спасибо, Борис».

Мы еще не сообщили друг другу своих имен, и после моих слов он мгновенно побелел. «Откуда вы знаете, как меня зовут?» – спросил он.

«Я знаю также, что в вашей жизни случилась ужасная трагедия», – сказала я.

Его начало трясти. «Кто вы? – спросил он. – Откуда вы все это знаете?»

Оставив за рамками тот факт, что мы направлялись на одну и ту же встречу, я рассказала ему о словах ясновидца, и Борис поведал мне свою историю. Он был женат на молодой женщине, которую сильно любил. Она была беременна. Лишь позже он узнал, что у нее был роман с его лучшим другом. Однажды друг и жена Бориса ехали вместе на машине, случилась авария, они оба погибли.

С самолета я отправилась на интервью с комиссией. Борис был очень удивлен, когда я вошла. Я получила работу и больше никогда его не видела.

~

Мне было сложно смириться с возвращением из моей маленькой свободной жизни в Загребе обратно в квартиру моей матери, где свободы не было и куда я должна была приходить каждый вечер не позже десяти. С меня было достаточно. Все время, пока я отсутствовала, Неша писал мне, донимая своими мучительными вопросами, поэтому я решила уже что-то с этим сделать. «Почему бы нам не пожениться?» – сказала я.

Между нами было что-то вроде соглашения: мы женимся и я становлюсь свободной. Так мы и сделали в октябре 1971 года. Но мать не изменилась. Она не только не пришла на свадьбу, но и не разрешила Неше переехать к нам. Она сказала: «Мужчина никогда не будет спать в этом доме», поэтому он никогда у нас не ночевал. (Ну, время от времени он проникал в дом посреди ночи, но там уж было не до сна! Тем более ему всегда надо было уйти до рассвета.) У нас не было денег на то, чтобы снять свое жилье, поэтому мы жили порознь: он – у своих родителей, я – с матерью и бабушкой. И я по-прежнему должна была приходить домой к десяти. Очень странное требование и к тому же неприятное.

Родители Неши были бедны и жили в маленькой квартирке в Белграде, там была одна комната для родителей, одна – для Неши и кухня. Его мать была очень религиозной, отец был каким-то рабочим. Он заболел уремией (кровь в моче), долгое время испытывал сильную боль. Единственное более или менее комфортное положение для него было, когда он сидел на кровати, наклоняясь вперед с подушкой, прижатой к животу. Посередине комнаты был стол, на котором стояла свеча и лежала Библия. Когда кто-то приходил, мать Неши всегда говорила: «О, пойдите, посидите с ним немного».

Однажды, когда я пришла, мать Неши готовила обед, и оба они сказали: «Посиди с ним немного». Я пошла в комнату отца Неши, села и начала читать Библию. Больше делать было нечего. Отец Неши никогда ни на кого не смотрел, он просто сидел, уставившись в пространство. Но в какой-то момент он повернулся и долго смотрел на меня. Это было невероятно – у меня раньше никогда не случалось такого контакта с ним. Он смотрел и смотрел, затем медленно отпустил прижатую к животу по душку и очень мягко опустился назад с улыбкой на лице, будто обрел что-то, чего я не видела. Потом он медленно закрыл глаза и сделал глубокий выдох. Мгновение спустя я поняла, что он умер.

В первый раз я стала свидетелем того, как умирает человек, и это была одна из самых красивых смертей, которые мне предстояло увидеть. Тот момент был таким мирным и особенным, ему будто было комфортно умереть в моем присутствии. Я знала, что, если бы в комнате была его жена, это был бы ад – славянские женщины в такой ситуации устраивают целое шоу. Она бы кричала, била себя в грудь. Мне кажется, бедняге просто нужен был мир.

Я была так очарована этим моментом, что очень долго не могла встать из-за стола – просто хотела дать ему время. Потом я очень медленно встала, пошла на кухню и сказала: «Мне кажется, ваш отец умирает». Мать Неши побежала в комнату, увидела, что муж мертв, и сошла с ума. Она кричала и кричала на меня: «Как ты могла не позвать меня? Почему ты не позвала меня?»

Она вообще была несносной женщиной. Каждый раз, когда Неша куда-то уходил, она говорила, что умрет до того, как он вернется, – она постоянно его эмоционально шантажировала. В те редкие моменты, когда нам удавалось скопить на совместный отпуск, она говорила: «Езжайте, дети, наслаждайтесь. Когда вы вернетесь, меня уже не будет в живых». И, конечно же, она дожила до старости.

~

Странная история была у нас с Нешей. Между нами было сильное влечение, и я всегда хотела заниматься с ним любовью, но он не мог кончить. Это расстраивало нас обоих. Тем не менее каким-то образом я забеременела от этих странных занятий любовью. Я сделала аборт – первый из трех. Я никогда не хотела детей. Это было принципиально по многим причинам.

По часовой стрелке, начиная с левого верхнего угла: Раша Драголюб, Тодосиевич Зоран Попович, мой первый муж Неша Парипович и я. Белград, 1967

Как только Неша узнал, что я беременна, все изменилось – он в мгновение ока обрел потенцию. Это было невероятно! И мы продолжили нашу травмирующую совместную жизнь порознь.

Я постоянно думала о свободе: от матери, от Белграда, от двумерного искусства. Одним из путей обретения свободы были деньги. Своих денег у меня никогда не было. Несмотря на то, что я ни в чем не нуждалась, я жила в тирании поддержки. С самого детства мне покупали книги. Мне покупали одежду. Летнюю обувь, зимнюю обувь. Все, что выбирала для меня Даница, было практичным и износостойким, и я все это ненавидела.

В академии у студентов была возможность попасть на летние работы по реставрации фресок и мозаик в соборах на Адриатическом побережье. Пару лет я занималась этой работой; мне нравилось быть на море, нравились солнце и соль на моей коже. В Белграде работа была менее приятной: уборка офисных зданий или обустройство ярмарок – покраска стендов, полов и стен. Я была рада делать что угодно. Я по-прежнему жила дома и могла откладывать заработанные деньги, чтобы покупать то, что мне действительно нравилось: книги, записи и даже одежду.