Текст книги "Орелинская сага. Книга первая"

– С амиссиями так нельзя, – усмехнулся Тихтольн. – Они сами решают, что им делать, а, что не надо. И, если ты к ним вот так сунешься…

– А я к ним и не собираюсь. Пусть ваши Иглоны летят и разбираются. Они лучше знают, что можно, а чего нельзя. А мне только хочется узнать – надо искать детей Дормата, или не надо. Да еще очень охота на ваши города взглянуть и на то, как вы живете.

– А ты не боишься? – удивленно спросил Тихтольн. – Ведь твои должны будут исчезнуть, когда предсказание исполнится. Я бы ни за что не решился куда-нибудь лететь, если бы знал такое.

– А я решился, – упрямо буркнул Нафин. – В конце концов, выбор у нас не богатый: или жить под вечным проклятием, или исчезнуть Гнездовищу. Но я же говорил тебе, что это еще не означает смерть! Жители, вполне возможно, просто переселятся куда-нибудь.

– Ты это точно знаешь, или просто так думаешь?

– Я так думаю.

Тихтольн ничего не ответил. Он отвернулся, словно для того, чтобы посмотреть, не уменьшился ли дождь снаружи, но, кажется, немного отодвинулся, и Нафин это заметил.

– Да, в чем ты меня упрекаешь! – возмутился он. – Сам-то вон, прилетел на нас поглазеть, хотя тебе и запрещали, и предупреждали, что это может быть опасно.

– И я об этом же сейчас думал, – откликнулся Тихтольн. – Ты прав, мне действительно хотелось поглазеть, но и себя самого, и Лоренхольда я убеждал, что лететь сюда нужно во имя справедливости. Я тоже был красноречивым и пылким, вроде тебя. Но ты еще хуже.

– Подумаешь, – обиделся Нафин. – Сам-то хоть что-то увидел. А мне, думаешь, не хочется? Знал бы ты, как у нас тут скучно! Кроме этого пятачка ничего больше не видим! Им то что, они не летают, а каково, по-твоему, мне, с моими крыльями? Да, может, это предсказание – мой единственный шанс увидеть какую-то другую жизнь! Я, может, и искать никого не буду, просто полетаю, посмотрю… Плохо это разве?

– Нет, просто полетать – не плохо, – отозвался Тихтольн. – Это – пожалуйста. Давай, как-нибудь ночью я покажу тебе наш Нижний город. Он такой же, как другие, только поменьше. А потом, ты вернешься к своим, а я, – он вдруг страшно обрадовался найденному решению, – а я – к своим! И будь, что будет! Я уже так соскучился по дому, что мне все равно! Простят – останусь и буду счастлив. А нет – вернусь к вам, и буду жить в твоем скучном Гнездовище. Вместе станем мечтать, и, может, когда-нибудь, куда-нибудь, слетаем. Только уже безо всяких предсказаний. Как тебе это, а?

– Да, можно, пожалуй, – неуверенно сказал Нафин, – но после того, как разыщем Генульфовы записи.

Он повернулся к Тихтольну, который досадливо махнул рукой, и умоляющим голосом добавил:

– Ну, пожалуйста, пообещай мне, что мы их, хотя бы поищем!

* * *

Рассвет застал юношей страшно замерзших. Они, хоть и завернулись в нахохлившиеся крылья, но те, отсырев, грели слабо. Гроза давно кончилась, а молодые люди так и не смогли заснуть от холода. Поэтому, с первыми лучами солнца, оба, толкаясь, вылезли наружу, подставляя ему крылья и тела, от которых немедленно повалил пар.

– Надо бы подкрепиться, – посиневшими губами проговорил Нафин, слегка отогреваясь. – Живот совсем подвело. Тебе то хорошо – все под рукой, а мне еще вниз нужно смотаться.

Тихтольну действительно было хорошо. После того, как он принял решение вернуться любой ценой, настроение у него заметно изменилось к лучшему. А вот Нафину радоваться было нечему. Гнездовище внизу мирно дремало, и он, подставляя солнцу крылья, косился на родное поселение почти неприязненно. Нет, не прав Тихтольн. Вот уж, казалось бы, и поговорили, и поостыли, а обида не прошла. Теперь Нафин ни за что не вернется туда просто так. Еще вчера утром предложение ореля слетать к ним на Сверкающую Вершину и вернуться, показалось бы крайне завлекательным, но сегодня… Вернуться сегодня – равносильно поражению. До конца жизни будут дразнить. Нет, Нафину еще нужно доказать им всем, как они все ошибались, как были несправедливы с ним. И, чтоб непременно повинились и признали свои ошибки!..

Внезапно он напрягся: из пещерки, куда Тихтольн полез за своими сосудами, раздался сдавленный крик.

– Что там? – крикнул Нафин.

Ответа не последовало, и он поспешно полез следом за приятелем.

Тихтольн стоял перед камнем и, беззвучно шевеля губами, смотрел на него, выпучив глаза.

– Что ты.., – начал было Нафин, но, в следующую секунду и сам застыл, не веря собственным глазам.

Камень, на котором они просидели целую ночь, был весь покрыт письменами и рисунками. Похоже, это был обломок от огромной плиты, потому что обширный, когда-то текст, еще сохранился остатками слов и фраз вокруг ровной линии, квадратом окаймляющей другой текст, который сохранился целиком. А по верху этого текста виднелся рисунок с облаком и орелинским яйцом…

– Это.., что? – прошептал Нафин, опускаясь перед камнем на колени. – Это они?!..

Тихтольн молча кивнул, внимательно всматриваясь в значки.

– Ты уже прочел?

– Нет.., не все, здесь темновато.

– Так потащили его наружу!

При этих словах Нафин, который, до сего момента, боялся дотронуться до камня, словно опасаясь, что это мираж, который от прикосновения рассыплется, немедленно подскочил, схватил веревку, снятую с его крыльев, и, обвязав ею камень, легко выволок его наружу.

Тихтольн ему не помогал. Он задумчиво вылез следом и странно смотрел, пока Нафин устанавливал камень вертикально.

– Читай!

Юноша, весь горя нетерпением, потянул ореля к камню, но тот вырвал руку.

– Подожди. Я уже знаю, о чем здесь написано, но, прежде чем прочту это тебе…

– Хватит болтать! Читай!!

– Нет, дослушай. Здесь указано, где искать детей Дормата…

– Что!!!

– Не перебивай! Найти их невозможно, поэтому я хочу, чтобы ты, прежде чем услышишь текст, пообещал мне оставить свою затею, и не предпринимать больше ничего.

– Ты мне сначала прочитай, а потом я пообещаю тебе, что угодно.

– Нет!

Тихтольн был серьезен, как никогда. Он смотрел на Нафина сурово и непреклонно, и тот понял – не прочтет. Сначала Нафин хотел возмутиться, но передумал и, придав лицу самое невинное выражение, тяжело вздохнул:

– Странный ты, Тихтольн. Не знаю, может у вас так принято, но, сам посуди, если детей Дормата найти невозможно, зачем же мне настаивать на своей затее? Я не такой дурак, как ты думаешь. Но узнать, что там написано, имею, кажется, полное право, хотя бы для того, чтобы убедиться: действительно невозможно, незачем и пытаться. Впрочем, если ты не можешь прочесть, не стыдись в этом признаться – я пойму. Плохо, конечно, но мы ведь все равно собирались к вам, на Сверкающую Вершину, вот там и попросим кого-нибудь нам это прочесть. Осталось только прикинуть, как эту штуку туда дотащить.

Он, с напускным смирением, подошел к камню и попытался его поднять.

– Ладно, – усмехнулся Тихтольн, – можешь прекратить свои выкрутасы. Я прочту, но имей в виду, с этой минуты буду следить за тобой, пока ты не успокоишься и не возьмешься за ум. Я не шучу, не смейся! На Сверкающей Вершине моим ремеслом было следить за вулканами, а это значит, что, прежде всего, меня обучили терпению и вниманию. Так что, следить я смогу на совесть, и буду. Даже если ради этого мне не придется вернуться домой так скоро, как я рассчитывал.

Он, непонятно почему, вспомнил вдруг Флиндога, и сердце защемило какой-то странной тоской. «Что это? – подумал Тихтольн, – я угрожаю глупому мальчишке совсем, как старый норс. Может, я преувеличиваю, и то, что здесь написано никому не принесет беды? Но, может, мое внутреннее убеждение тоже верно, и Нафину не стоит об этом узнавать? Он так непредсказуем, что неизвестно, как себя поведет… Судьба ему, конечно, благоволит, но ведь то же я думал и о себе, а Флиндог был, оказывается прав, что не пускал нас… Хотя, с другой стороны, не мешай он нам, мы бы летали себе потихоньку, и ни во что не вляпались бы…

– Я жду, – напомнил о себе Нафин, которого, похоже, не тронули угрозы Тихтольна. Он стоял с тем же невинным выражением на лице и удачно прятал за ним свое торжество. Уловка, хоть и была совсем детской, сработала! Еще немного, буквально пару секунд, и тайна раскроется перед ним! Вот, сейчас, только разбудить этого, чересчур задумчивого Летающего!

Тихтольн стряхнул оцепенение, вызванное мыслями о Флиндоге, и подошел к камню.

– Первого ты знаешь, – начал он читать, – второго найдешь там, где много войны; третьего – там, где много воды; четвертого – на перекрестии радости и печали; пятого – в большом величии; шестого – в земле, а седьмой придет сам, когда соберутся все шестеро.

– Что это? – спросил, после некоторого молчания Нафин.

Он слушал очень и очень внимательно, но ничего не понял.

– Я же говорил тебе, что у Дормата было семеро сыновей. Видимо, здесь указаны места, где их можно найти.

– Ничего себе! Тут же ничего невозможно понять! – Нафин не ожидал такой каверзы. – Ну, вода, еще понятно, а что такое война?

– Не знаю, – пожал плечами Тихтольн.

– А перекрестие радости и печали? Это где? А большое величие? Может, у вас, на Сверкающей Вершине?… Хорошо хоть седьмой сам придет, но что мне делать, скажем, с шестым? Всю землю перекопать, или только могилы? Раз он в земле, значит что? Умер?!..

– Да от меня то ты что хочешь?! – воскликнул Тихтольн, на которого Нафин наскакивал, задавая вопросы. – Я с самого начала предупредил: по этой записи никого не найти. Ты можешь задать еще столько же вопросов, но ответ на них будет один: я не знаю, что все это значит.

– Может, ты не все прочел!

– Я все прочел.

Тихтольн отошёл к скале и сел, прислонившись к ней боком.

– Давай поедим, – буднично предложил он. – Слетай вниз, принеси себе что-нибудь. Я могу тебя подождать, и вместе перекусим. А потом полетим в Нижний город, посмотришь в утешение, как мы живём. Только долго рассиживаться не стоит – путь не близкий. Ты с непривычки быстро лететь не сможешь, так что доберёмся не раньше, чем к ночи.

Но Нафин его не слышал. Он сидел возле камня, бормоча себе под нос:

– «Первого ты знаешь»… А кого я знаю? Только Тихтольна, но он не может быть сыном Дормата… «Второго найдешь там, где много войны»… Ну, это совсем не понятно. «Третьего там, где много воды», а вот с этим проще. Пожалуй, с этого и надо начать…

– Что, что? – Тихтольн приподнялся и подошёл к нему. – Что значит, надо начать? Ты их всё-таки собираешься искать?

– Не мешай, – отмахнулся Нафин. – Я тебя с собой не зову. Отправляйся к своим и сиди там спокойно. И, если не будешь мешать, то когда я приведу детей Дормата на Сверкающую вершину – тебе первому расскажу, как всё прошло.

– Но ты же обещал!

– Ничего я не обещал.

Нафин встал и смотрел теперь прямо в глаза Тихтольну.

– Неужели ты и правда думал, что я вернусь в Гнездовище? Нет! Я должен сначала доказать всем им, – он ткнул рукой в сторону поселения, – что чего-то стою! Я исполню предсказание до конца… или почти до конца, потому, что проклятье сниму, а Гнездовище спасу!

– Но как?!

– Придумаю что-нибудь.

Тихтольн вздрогнул, услышав такой знакомый ответ, и отступил на шаг.

– Нет!

Какой-то злой дух, пригнавший его к этому поселению, теперь перебрался, кажется, в Нафина, чтобы гнать того дальше.

– Нет, я не пущу тебя!

– Попробуй, – усмехнулся Нафин, – а пока ты пробуешь, я слетаю вниз за едой и отправлюсь, пожалуй, в путь. А тебе счастливо добраться до своих.

Он помахал рукой, отвернулся и, не спеша, пошёл к краю площадки.

Тихтольн не знал, что делать. Незнакомое чужое поселение, такое чистенькое и ладно устроенное, мирно дремало внизу среди зеленых зарослей. Но орелин вдруг почувствовал, как внутри него, открылось иное какое-то видение, как будто новые глаза. И в этих глазах Гнездовище предстало разоряемым, и разоряли его свои же Летающие орели со Сверкающей Вершины! А какие у них были лица! Незнакомые, страшные, оскаленные! Они метались между гнездовинами, а потом стали бить… друг друга. Нет! Этого не может быть! Это не должно… Тихтольн затряс головой, отгоняя видение, как вдруг ему на глаза попалась верёвка, которая валялась у камня, и с криком «Я снова тебя свяжу!» он, не размышляя более, напал на Нафина сзади.

Завязалась борьба.

Юноши были одинаково сильны, но Нафин оказался ловчее. В ходе ожесточённой схватки ему удалось вырвать верёвку у Тихтольна и даже накинуть её ему на крылья.

– Не мешай мне, – почти рычал он, стягивая петлю. – Если не хочешь остаться тут связанный один, прекрати брыкаться! Меня все предали и мать, и Старик, и эта… Я бы мог погубить их с лёгким сердцем, и не задумываясь! А я их спасу! Спасу! – Он несколько раз пнул вырывающегося Тихтольна. – И докажу им, чтоб они поняли! Чтобы пожалели, что так обходились со мной! И ради этого пойду на всё! Слышишь? На всё!

Он ещё раз пнул противника, стараясь его повалить, но тут Тихтольн закричал, словно от сильной боли, и Нафин ослабил хватку. В следующее мгновение орелин ловко вывернулся, далеко отскочил, но не рассчитал дальности прыжка и забалансировал на самом краю площадки, отчаянно махая руками, хватая воздух и глядя на противника с испугом и мольбой.

– Тихтольн! – крикнул Нафин, бросаясь на помощь, но тот, не привыкший обходиться без крыльев, не удержался и упал вниз, за мгновение до того, как Нафин готов был его подхватить.

Не размышляя ни секунды, юноша бросился следом.

– Тихтольн, Тихтольн, очнись! – захлопотал он возле распростертого тела. – Хорошо, что ты упал не на камни! А так – здесь не высоко!.. Ну, что же ты? Что?!

Нафин приподнял орелина под плечи, похлопал его по щекам, и только тут заметил камень. Похожий на детскую игрушку-вертушку, совсем небольшой, лежащий острым концом вверх… Этот острый выступ перебил орелю шейные позвонки, и Тихтольн умер почти мгновенно.

Часть третья

Если бы существовала возможность посмотреть на Сверкающую Вершину откуда-нибудь сверху, то могло бы показаться, что вырастает она прямо из облаков, опираясь лишь на бесконечные горные хребты, увенчанные вулканами. Рано утром, когда солнце еще не встало, но уже заявило о себе первыми бледными лучами, облака подсвечиваются снизу розоватым светом и тогда даже вулканы кажутся притихшими и безобидными, похожими на спящих великанов, которым сниться их детство. Это волшебный миг неземного покоя и тишины, и невозможно себе представить в такую минуту, что где-то внизу существует земля с ее шумящими от ветров лесами, знойными пустынями и беспокойными городами. Такой покой возможен разве что только на самом дне глубокого океана, но там он лишен света, дающего радость и надежду и, стало быть, нигде, кроме как на Сверкающей Вершине, не могла обрести живая душа того возвышенно-счастливого состояния, которое очищает её от всякой скверны. Любой бескрылый, попади он сюда в такую минуту, почувствовал бы в себе силы взлететь и парить надо всем этим великолепием с одним только желанием – любить весь белый свет и все ему прощать! Что же тогда говорить о крылатых орелях, населяющих вулканы?… Хотя, возможно, они привыкли. И каждодневное созерцание мира и покоя, от рождения до самой смерти, притупило их чувства и заставило желать хоть какого-нибудь беспокойства.

Во всяком случае, у молодого человека, которого рассветные солнечные лучи высветили стоящим у самого подножия Сверкающей Вершины и в двух шагах от Чаши с Серебряной водой, беспокойство на лице читалось отчетливо.

Он стоял здесь давно. С ночи. С того момента, когда за ним задвинулся огромный камень, скрывающий вход в тайный тоннель Галереи Памяти. Там он простился с отцом, и там остался тот ужас, к которому молодой человек совершенно не был готов.

Конечно, когда они только прилетели сюда и отпустили саммов, отец предупредил, что впереди ждет нечто невероятное, но что оно окажется настолько невероятным, Донахтир не ожидал! Да, он получил Знание, с которым мог править, как законный Великий Иглон, но что делать с другим знанием? От него бедного юношу, все долгие часы ожидания, бросало то в жар, то в холод. Зачем, зачем все так случилось?! Почему именно на его долю выпало столь тяжкое бремя – знать и не иметь возможности ни с кем поделиться? Что теперь делать? Солнце вот-вот покажется над облаками, а это значит, что скоро сюда слетятся орели всех. Шести городов, чтобы приветствовать нового Великого Иглона. А он совершенно не готов! Отец не смог дать ему никакого совета на прощание, а Донахтир так нуждается сейчас в совете!

Молодой человек сел и обхватил голову руками. Это было первое движение с тех пор, как он вышел из Галереи Памяти, и оно немного вернуло его к действительности. Жизнь продолжается, что бы в ней ни происходило. Страху и нерешительности дань была отдана сполна за эти долгие ночные часы, а теперь пора становиться Правителем. Донахтиру не избежать своей участи. Разве только забравшись на вулкан, свернув крылья и прыгнув в жерло. Но Великому Иглону так трусить и смешно, и глупо. Отец всегда учил: для того, чтобы править, нужны две вещи – уважение к подданным и глубокое внутреннее достоинство. И вчера, при прощании в тайном хранилище, больше всего просил сына не раскисать, не поддаваться ненужным сомнениям и слушаться своего сердца. А, что сделал Донахтир? Уже несколько часов, как он – Великий Иглон, и за этот короткий срок успел, и раскиснуть, и поддаться сомнениям и даже подумывал о действиях, роняющих его достоинство…

Донахтир решительно встал.

Пусть будет, что будет! А у него есть долг, который он обязан исполнять. И, для начала, сделает нужные приготовления к Церемонии Раздачи Камней, сделать которые должен был уже давно, вместо того, чтобы сидеть в тупом оцепенении. Что же до всего остального, то об этом еще будет время подумать.

Он пошел к Чаше.

Отца больше нет рядом, значит нужно полагаться только на самого себя. Хотя… Донахтир даже остановился на полпути. Амиссии! Отец не хотел к ним обращаться, и теперь понятно почему. Понятен стал и его страх перед тем, что к ним может обратиться кто-то другой. Но сейчас многое переменилось. Сейчас амиссии кажутся единственными, у кого можно спросить совета. И он спросит! Обязательно спросит! А заодно восстановит давнюю традицию Великих Иглонов летать к ним с представлением.

Просветлев лицом, Донахтир пошел дальше. Быстро отыскал нужные камни, проделал над ними положенный ритуал и приготовился к появлению подданных. Солнце уже окончательно взошло, когда глазам Великого Иглона предстало великолепное зрелище!

Со стороны Шести городов, то тут, то там поднимались над горными хребтами огромные стаи орелей и, излучая серебристое сияние от праздничных одежд, направлялись прямо к нему. У Донахтира перехватило дыхание от восторга. Его народ так величественен и прекрасен! И он – его неотъемлемая часть. Его Правитель и его же подданный, потому что все, что бы он теперь ни сделал, будет только ради них, во имя их блага, спокойствия и процветания! Он понял отца, говорившего о своей любви к орелям, и сам почувствовал, как и в нем пробуждается такая же любовь. Повинуясь внезапному порыву, Великий Иглон раскинул руки, словно стремясь обнять всех своих подданных и улыбнулся им счастливой улыбкой.

Орели лавиной спускались к подножию Сверкающей Вершины, пока перед ней не осталось свободного места. Шестеро Иглонов пешком поднялись к Чаше и опустились перед братом на одно колено. Они тоже улыбались, но чуткий взгляд Донахтира заметил тщательно скрываемую озабоченность и печаль.

– Как тут? – тихо спросил он, поднимая братьев и тепло их обнимая.

– Фартультих расскажет, – шепнул в ответ Иглон Северного города Бьенхольн.

Донахтир глянул на Фартультиха, и тот еле заметно кивнул, подтверждая, что новости есть, и новости, судя по его лицу, не веселые.

Орели смотрели на встречу братьев с умилением и пониманием, но без обычных радостных возгласов. Кое-где, конечно, раздавались одинокие приветствия, но они только усугубляли общий унылый настрой. Донахтир сразу отметил это, но решил, что всему виной недавние трагические события и последующие за ними похороны Флиндога. Но в воздухе витало что-то еще. Все как будто чего-то ждали и ждали от него. Даже торжественность Церемонии не могла разогнать напряжения, вызванного этим ожиданием. Поэтому, когда следом за Иглонами, к Правителю подошел Летописец Дихтильф, его приветливый взгляд тоже выдавал печаль и озабоченность.

Низко поклонившись, он встал на колени и испросил у Великого Иглона разрешения продолжать вести Летопись, отражая в ней все значимые события его правления.

Следом за ним подошли бывшие Иглоны, дяди Донахтира, чтобы сложить к его ногам символы своих городов. По давней традиции они привели с собой сыновей, прося составить из них новый отряд саммов.

Правитель быстро на все согласился и, желая поскорее узнать причину всеобщего уныния, приступил к раздаче камней.

Первым обычно вызывался Нижний город, что сейчас было особенно кстати. И Фартультих, нарочито медленно, принимая свой камень и символ города, прежде чем произнести положенные по Церемонии слова верности новому Правителю, успел шепнуть, что один из сбежавших мальчишек вернулся и, что теперь все орели разделились на тех, кто требует немедленно лететь на выручку Тихтольну и на тех, кто считает, что мальчишка заслужил свою участь.

Донахтир ничем не выдал как огорчен. Лишь глаза его дрогнули и расширились, когда с низким поклоном он подавал следующий камень и символ Твовальду, сменившему Фартультиха. Братья обменялись понимающими взглядами, и каждый, кто подходил потом, смотрел сочувственно и ободряюще. А Форфан – Иглон Восточного города, даже шепнул, что какое бы решение Великий Иглон ни принял, они его поддержат.

Наконец, все камни были розданы и, по заведенному порядку, Правитель должен был обратиться с речью к своим подданным. Донахтир очень хотел сказать несколько теплых слов в память о своем отце, и все последние часы одинокого ожидания продумывал, ЧТО именно он скажет. Но сейчас, выйдя к огромной, ждущей чего-то толпе, и всмотревшись в лица орелей, стоящих впереди, он распрямил плечи и громко крикнул:

– Чего вы хотите от меня, орели?

По толпе, от первых рядов к последним, легкой рябью пробежало изумление. Но тут же, в обратном направлении, нарастая, покатился многоголосый говор:

– Спасти Тихтольна! – выкрикнул кто-то.

– Нет! Великий Иглон должен быть верен решению Большого Совета! – немедленно отозвались с другой стороны.

– Великий Иглон не должен бросать своих подданных в беде!

– Мальчишка сам виноват!

– Поделом ему…

– Мальчик еще так молод! Подумайте о его родителях!

– Подождите, подождите! Пусть Великий Иглон скажет!

Донахтир, с застывшим лицом, подождал, пока шум уляжется, и покачал головой.

– С моим мудрым народом что-то случилось, и орелям больше не нужны разумные правители? Или я неверно понял, и вы не требуете от Великого Иглона скоропалительных решений, даже не дав ему разобраться, в чем дело?

Он посмотрел, как склоняются в смущении головы в толпе, и продолжил:

– Позвольте же мне, для начала, поприветствовать вас, дорогие мои, и высказать то, как счастлив я видеть свой народ теперь, когда честь заботиться о вас легла на мои плечи. Любовь, хранимая моим сердцем, перешла ко мне из сердца моего отца – Великого Иглона Рондихта – ореля самой чистой души и самого лучшего отца, давшего не только жизнь, но и мудрое к ней отношение. Не знаю, есть ли где-нибудь еще народ, заслуживающий такого же Правителя, но вы его заслуживали. Позвольте же и мне стать для вас таким, каков был мой отец!

Донахтир, с удовлетворением увидел, как поникшие было головы, поднялись, а в глазах, устремленных на него, засветилось прежнее спокойное достоинство, не омраченное внутренними распрями. Толпа качнулась, и все без исключения орели опустились перед Великим Иглоном на одно колено.

– Благодарю, что почтили со мной память Рондихта, – сказал он, склоняясь в ответном низком поклоне.

– Вот так-то лучше, – пробурчал себе под нос Летописец, до сих пор взиравший на все происходящее с неодобрением. Он покосился на молодых Иглонов, плохо, по его мнению, скрывающих своё облегчение, и еле сдержал себя, чтобы не погрозить неугомонному Форфану. Тот из-за спины Бьенхольна радостно выказывал Донахтиру свое одобрение.

Но Великий Иглон оставался серьезен.

– Встаньте! – приказал он орелям. – Встаньте и послушайте меня. Через два дня, на площади Главнейшего города, я хочу видеть всех старейшин Шести городов, всех Иглонов.., всех, – подчеркнул он еще раз, бросая взгляд в ту сторону, где стояли дяди, – и всех саммов. Там я сообщу о своем решении относительно Тихтольна. Два дня нужны мне, чтобы разобрать все подробности событий, случившихся в мое отсутствие и слетать за советом к амиссиям…

По толпе пробежал нестройный вздох.

– Да, к амиссиям! Я отменяю запрет Дормата Несчастного и восстанавливаю давнюю традицию. Утром же третьего дня решению, которое я приму должны будут подчиниться все орели без исключения… Для вашего же блага, – добавил он, как можно мягче и отступил в сторону, давая возможность Дихтильфу закончить Церемонию.

Летописец произнес несколько положенных фраз, подозвал ройнов с подготовленным небольшим листом, который немедленно поднесли Великому Иглону, и протянул ему острый обломок камня, обтесанный так, чтобы им можно было писать. «Донахтир – седьмой сын Рондихта – ныне Великий Иглон всех орелей со Сверкающей Вершины», – написал Правитель, утверждая начало своего правления, и Церемония закончилась.

* * *

Обычно такое событие, как приход нового Великого Иглона влекло за собой многочисленные празднества, которые заканчивались как раз тогда, когда вырастали и наполнялись Серебряной водой новые городские Чаши. Как правило, камни росли дней десять-двенадцать. Еще пять-шесть дней уходило на то, чтобы все сообщество леппов, каждое в своем городе, придавало им нужную форму. И пару дней корраты сновали от своих городов до Сверкающей Вершины и обратно, нося Серебряную воду.

Но в этот раз Донахтир распорядился с весельем повременить.

Во дворце Западного города, в том самом зале, где совсем недавно (но всем уже казалось, что очень давно) заседал Большой Совет, решая, что делать с открытием Тихтольна, собрались молодые Иглоны, чтобы рассказать Донахтиру подробности последних событий.

Фартультих пересказал все, что узнал от Лоренхольда, не забыл упомянуть о том, что орели Низовья, возможно, летают, и отчитался во всех своих действиях.

– Погоню за Тихтольном мы, конечно же, сразу выслали, но было уже слишком поздно. Мальчишка все рассчитал. Велел брату дождаться вечера и только тогда являться с повинной. Мы его не догнали. К тому же, не долетев совсем немного до того поселения, мои люди попали в сильную грозу. Но всем им и без грозы давно уже стало ясно, что никого они не догонят. Соваться в само поселение я им разрешения не давал, да и как бы я мог! А мальчишка, похоже, именно туда и спустился. Что тут было делать? Нарушать решение Большого Совета я не вправе, а в остальном, все что мог – сделал. Выставил наблюдателей на Дозорной площадке и поселил Лоренхольда во дворце, чтобы не нашлось охотников соблазнить его самостоятельными поисками брата.

– И, что произошло с тех пор? – спросил Донахтир.

– Ничего, – Фартультих развел руками и улыбнулся. – Извне – совершенно ничего. Но зато здесь, внутри наших городов начались брожения, о которых Великий Иглон уже знает.

– Нам стоило больших трудов удерживать орелей от безрассудных поступков. – Подхватил Иглон Южного города Форфан. – Конечно, убеждения, что следует дождаться прихода Великого Иглона, на них действовали. Как действует, все еще и запрет Большого Совета летать ТУДА самостоятельно. Но разговоры продолжались, а за ними следовали ссоры. Мне в моем городе, только путем личного вмешательства, удалось спасти от полного развала пару семей… Мы очень ждали тебя, Донахтир и, благодарение нашему отцу, дождались даже раньше, чем ожидали.

– Да, отец торопился, – скупо бросил Великий Иглон.

Закон запрещал ему говорить самому и отвечать на вопросы кого бы то ни было о том, что происходит в тайном хранилище, когда уходит один Правитель, и приходит другой. И поэтому Иглоны только смущенно опускали глаза, когда вспоминали Рондихта, с трудом удерживая запретные вопросы и такие же запретные ответы на них.

«Как печально начинается мое правление, – подумал Донахтир, когда повисло неловкое молчание. – А ведь это лишь начало. Клубок событий только дрогнул, только распустил свой первый виток. То, что будет дальше, зависит теперь от моего решения, а это нелегкое бремя для молодого человека, едва вступившего во взрослую жизнь». И, хотя решение, представлявшееся единственно правильным, уже сложилось где-то в глубинах его сознания, Великий Иглон продолжал убеждать самого себя, что ничего еще не решил. И, одновременно, боялся, что завтрашний визит к амиссиям не подтвердит правильности его тайного решения. Что тогда делать? Ослушаться? А потом остаться в Летописи орелей Донахтиром Несчастным Вторым?

Иглоны смотрели на брата с сочувствием. Никто из них не хотел бы сейчас быть на его месте. Но, все-таки, в полной мере понимал здесь Донахтира только его дядя Ольфан. За годы правления в Восточном городе он сполна познал, что такое бремя власти. И теперь, когда срок его полномочий подходил к концу, забота, свалившаяся на Донахтира, воспринималась им, как худшая из бед, которые могут выпасть на долю Правителя.

– Великий Иглон устал, – заметил он с отеческой заботой, когда пауза слишком затянулась. – День был долгим и тяжелым, и завтрашний, возможно, окажется не легче. Не стоит испытывать Правителя на прочность с первых же часов.

Все шумно спохватились и стали прощаться.

Ольфан сам проводил Донахтира в покои, которые совсем недавно занимал его отец и попросил разрешения ненадолго задержаться.

– Скажи, мой мальчик, ведь я могу тебя так называть, пока мы одни? Скажи,… твой отец,… он остался там… ну, ты понимаешь, о чем я,… он остался там без страха?

Донахтир удивленно посмотрел на дядю, предостерегая его взглядом.

– Я просто помню, каким он оттуда вышел, – торопливо объяснил Ольфан, – расстроенным, испуганным… Ты бы его видел! Больше всего я боялся, что и ты выйдешь таким же… Скажи, там что-то плохое? Он не страдал?…

– Не надо, дядя, – прервал его Донахтир. – Ты задаешь вопросы, которые я от тебя меньше всего ожидал услышать.

Но Ольфан не смутился. Растерянность на его лице вызвало лишь разочарование и уходящая надежда, хоть что-то узнать.

– Я так волнуюсь за Рондихта, – сказал он, скорее самому себе, чем племяннику, – у меня душа болит!.. С детства он был мне ближе всех других братьев. Я так радовался, когда наш отец определил его своим преемником… А теперь его нет!.. Я так хочу, чтобы он был счастлив!.. Прости, Донахтир, но мы здесь одни, и если бы ты мне ответил, это умерло бы со мной. Но, видимо ты ничего не можешь мне сказать, потому что правда слишком ужасна, иначе…