Текст книги "Белый верх – темный низ"

Резиновые сапоги появились на свет несколько позже меня. Что означают слова «в мире не существует резиновых сапог»? Это значит, что ты носишь ботинки с галошами. Галоши из толстой черной резины с байковой обшивкой внутри надевались на ботинки или на валенки и главным их назначением было противодействовать одной из самых распространенных опасностей, грозившей в то время детям, – «промочить ноги». Мама ужасно боялась, что мы с братом промочим ноги. Мамину точку зрения разделяло подавляющее большинство других мам. Но мама не просто боялась, что «ребенок промочит ноги». Ее страх можно было легко отнести к «нервной почве». Поэтому я и мой брат почти всегда носили ботинки с галошами – после дождя, во время дождя и если дождь только ожидается.

По радио часто передавали песенку «Купила мама Леше отличные галоши»– о том, как Леша в новых галошах отправился на прогулку, встретил там «босую» кошку и так сильно ее пожалел, что подарил ей свои галоши: «галоши настоящие, красивые, блестящие»(муз. А. Островского, сл. З. Петровой). Считалось, что это юмор и все должны помирать со смеху от Лешиного поведения. Но я уже тогда подозревала, что Леша совершил этот поступок не в силу детской наивности (граничащей с идиотизмом), а с целью избавиться от своих «красивых» галош. Потому что ничего «отличного» в галошах (кроме рифмы «Леше – галоши») не было и быть не могло. А что плохого в галошах, можно было понять только вдруг оказавшись на улице в ботинках без галош. В первый момент казалось, что ноги твои вот-вот оторвутся от земли и ты взлетишь. Ботинки без галош были чудесно, восхитительно легкими. Но чаще тебе приходилось испытывать двойственное чувство: галоши были так устроены, что одна из них время от времени слетала – почему-то только одна. Такому поведению галоши пытались препятствовать – в носок подкладывали ватку или бумажку, но она все равно слетала. И вот одна нога твоя вдруг оказывается поразительно легкой, а вторая по-прежнему волочится, как в колодке.

Если бы неудобства, связанные с галошами, этим исчерпывались! Но галоши еще и оказывались причиной семейных раздоров.

Воскресенье. Папа в кои-то веки дома. И мы всей семьей собираемся ехать гулять в парк Сокольники. Мама, естественно, считает, что дети должны быть в галошах: начало апреля, земля сырая, ботинки сразу промокнут.

Мы выходим на улицу.

Папа окидывает нас взглядом и спрашивает с отвращением:

– Что это за уродство?

Он имеет в виду галоши. Папа очень чувствителен к эстетическим проявлениям жизни.

Мама хмурится и говорит про лужи и мокрые ноги.

– Какие лужи? – взвивается папа. – На улице солнце! А в парке – дорожки. Нормальные люди ходят без всяких галош.

– Ты считаешь, что дети во время прогулки должны ходить по дорожкам?.. – возражает упрямая мама.

На прогулке дети должны активно двигаться. Нельзя заставлять их думать о том, что они могут испачкаться или наступят в лужу. Такую возможность нужно просто предусмотреть. Об этом мама читала в книге доктора Спока. И разве не папа подарил маме эту книгу? Но если доктора Спока мало, то Макаренко тоже…

Но папа нечувствителен к подобным аргументам:

– Будут ходить как люди. И не будут лезь в грязь. А ну, снимайте галоши!

И как воспринимать подобное освобождение от галош? Понятно ведь, что за него придется чем-то платить. И уже вполне ощутимы и мамино напряжение, и папино недовольство. Семейный выход как-то сразу не задается…

Вот как бытие способно определять сознание. Как оно влияет на семейные отношения.

И вдруг появляются… резиновые сапоги!

Они не слетали с ног. Они были гораздо легче. Риск промочить ноги в луже они сводили к нулю (если, конечно, не лезть в очень глубокую лужу, когда вода заливается в сапоги через край). И они, наверное, были более эстетичными. Так по крайней мере казалось.

Но мама долгое время была настроена против резиновых сапог. Резина на босу ногу – это так негигиенично! Резиновые сапоги вызывают у детей ревматизм. (То же самое говорили потом о кедах.)

Кто, где, когда видел детей в резиновых сапогах на босу ногу?! И откуда известны последствия использования сапог?

Ну ладно… если только в шерстяных носках и со стельками…

Это «только» означало настоящую гардеробную революцию! Конечно, в носках и со стельками. Долой ботинки с галошами!

Резиновые сапоги, скажу я вам, это важнейшее человеческое изобретение. И наглядное доказательство технического прогресса.

4

Технический прогресс был богом шестидесятых. То есть так, конечно, никто не говорил. Слово «бог» использовалось исключительно для насмешек и для каких-нибудь разоблачений. В кукольном театре Сергея Образцова шел спектакль про бога, про сотворение мира. Взрослые зрители хохотали. Правда, я не совсем понимала, над чем они так смеются. У Адама, первого человека, жена была очень вредной, и эту жену «убрали». Вместо старой жены Адаму сделали новую, из его же ребра, которое бог вытащил у него во время сна. Из этого тоже хорошего не получилось… Но мама с папой очень смеялись (папа, тот хохотал до слез). И это было так заразительно, что я тоже смеялась.

Мама мне объясняла, что в бога верят только безграмотные старухи. Они думают, что бог сидит на облаках и оттуда следит за людьми. Развитие авиации посрамило старух. Самолеты тысячу раз летали сквозь облака – и бога никто не видел. Мама тоже два раза летала на самолете. Больше всего ей запомнились кисленькие конфетки, которые стюардессы всем раздавали бесплатно.

В «мое время» у мамы с папой (и у многих других взрослых) вместо бога был Технический Прогресс. Особенно после полета Гагарина.

Через месяц после того, как мне исполнился год, папа ворвался домой, размахивая газетой (рассказывала мама). Он весь сиял, подпрыгивал от возбуждения и что-то громко выкрикивал – мама даже слегка испугалась. А потом разобрала слова: «Человек! Человек в космосе!»

Это было настоящее чудо. Рукотворное чудо! И оно вселяло надежду: скоро жизнь совершенно изменится! Мы заселим иные миры, а на всех тяжелых работах будут трудиться роботы. И везде будет коммунизм, то есть рай на земле. Конечно, пока это только прекрасные перспективы…

Но влияние технического прогресса все-таки ощущалось даже в обычной жизни.

Взять хотя бы нейлоновые рубашки…

Для папы было немыслимо выйти из дома в несвежей, плохо выглаженной сорочке или в нечищеных брюках без стрелок. На кухонный стол стелилось байковое одеяльце, оставшееся от моего грудничкового периода. Папа ставил на газовую плиту чугунные утюги (обычно два – чтобы менять их во время глажки), растягивал брюки на одеяльце и накрывал тонкой мокрой тряпкой. Потом проверял, достаточно ли разогрелся утюг: если утюг на каплю воды ответит злобным шипением – значит, он готов к употреблению. Мокрая тряпка под утюгом тоже шипела, от нее поднимался пар. Стихло шипение – значит, утюг остыл. Его возвращают на газовую плиту и берут другой, разогретый. Тряпку требовалось время от времени сбрызгивать: для этого папа набирал в рот воды и фонтанчиком выплевывал на тряпку. Меня тоже учили так делать. Не так-то просто научиться плевать фонтанчиком. Тут нужны тренировки…

И вдруг появляются нейлоновые рубашки. Рубашки, которые не нуждаются в глажке! Никаких утюгов и фонтанчиков. Счастливый своей приобщенностью к высшим достижениям человечества, папа стирал рубашки (в тазу, хозяйственным мылом), потом сильно встряхивал и развешивал сушиться в ванной. А на следующее утро демонстрировал всем рубашку, готовую к употреблению…

Но маме не нравились нейлоновые рубашки. Они были «из нефти» и не могли считаться гигиеничными. Вообще мамины отношения с техническим прогрессом складывались сложно. Да, она смеялась над невежественными старухами. Она с удовольствием пересказывала папины споры с его собственной бабушкой, которая верила в бога. По словам мамы, папа в юности изводил свою бабушку атеистической пропагандой. В изложении мамы, бабушка защищалась очень смешно: она говорила, что бог невидимый и просто не хочет показываться летчикам.

Но в целом мамино отношение к достижениям технического прогресса было, мягко сказать, настороженным. Опасливое недоверие вызывали у нее не только резиновые сапоги (а потом кеды и шариковые ручки) и нейлоновые рубашки (а также капроновые чулки и синтетические колготки), но даже такое передовое техническое устройство, как телевизор.

Папа, естественно, купил телевизор, как только телевизоры появились в продаже. Мне тогда было три месяца. Я представляю, как папа в течение долгого времени откладывал деньги, брал дополнительные ночные дежурства… Как он наконец собрал нужную сумму, как побежал в магазин, как притащил из магазина коробку… Как потом устанавливал и настраивал это смешное уродливое сооружение, напоминавшее (из-за линзы) заблудившийся иллюминатор. Как папе казалось, что он прикасается прямо к сердцу технического прогресса…

И вдруг через две недели мама возьми и скажи: «Лучше поменьше включать телевизор». Воздействие телевизора на человека еще слабо изучено. Вполне возможно, он что-то излучает. Что-то такое, что может быть вредно для малыша (для меня).

То есть мама сказала, что ТЕЛЕВИЗОР – ВРЕДНАЯ вещь.

Мама выступила против Технического Прогресса! И ладно бы это были нейлоновые рубашки. Но это Сам Телевизор, окно в прекрасное будущее!

Я представляю, что стало с папой. Как его захлестнула волна праведного гнева. И представляю себе выражение маминого лица. Такое лицо бывало в кино у защитников баррикад. Папа кричал, обвиняя маму в приверженности диким слухам. А мама упорно сопротивлялась, повторяя: возможно, он что-то излучает. Излучает и облучает. А облучение, как известно, возникает при взрыве атомной бомбы. (Мама боялась даже упоминания атомной бомбы: после взрыва атомной бомбы возникает лучевая болезнь.)

Но силы у мамы кончались: папа, очевидно, брал верх. К тому же мама совершенно не выносила крика. И она прибегла к последнему средству, которое ей оставалось: она сослалась на доктора Крисмана, участкового педиатра, который недавно приходил «осматривать грудничка». Это будто бы доктор Крисман, похлопав младенца (меня) по животику, посоветовал больше гулять с ребенком (четыре часа в день, не меньше, а то будет рахит) и пореже включать телевизор. Потому что… и дальше о том, что его излучения пока еще не изучены…

А-а-а!

Папа сорвался с места и побежал в детскую поликлинику. И устроил скандал: кто такой доктор Крисман? Это советский врач? Может ли врач распускать такие дикие слухи? Это значит, он против технического прогресса! Против развития общества! Против социализма! Это не детский врач, а…

…настоящий вредитель!..

Даже спустя 11 лет у мамы, которая пересказывала мне эту историю, на словах «не врач, а вредитель…» срывался голос. И она торопилась сказать: с доктором Крисманом ничего не случилось. Его просто перевели на другой участок. К нам он больше не приходил. Я так об этом жалела!..

Иногда мама добавляла: вот в 1952-м было «дело врачей». Тогда многих врачей объявили вредителями…Я не могла тогда устроиться на работу. Вообще никуда. Из-за этого меня чуть не выгнали из института…

Мама сначала училась на вечернем. Там требовалось предоставлять справку с места работы…

И мама передергивала плечами…

* * *

В детстве я побаивалась иностранцев. Они приезжали из-за границы, гуляли по Красной площади и высматривали какого-нибудь слабохарактерного ребенка. А как высмотрят, сразу подзывают к себе и угощают «жевачкой».

Мы говорили «жевачка» – то, что надо «жевать». Каждый советский ребенок слышал: где-то на свете существует «жевачка». И будто бы чей-то папа ездил в какое-то тридевятое царство (куда обычному смертному никогда не попасть) и привез оттуда «жевачку». И потом его сын (или дочка) жевал (жевала), и получал(а) от этого невыразимое удовольствие.

В то же время все знали: жвачка – американская, и она запросто может оказаться отравленной. И если ребенку на Красной площади какие-нибудь интуристы вдруг предложат жвачку и ребенок поддастся и станет ее жевать, то он отравится насмерть. Так что, если с тобой такое нечаянно произойдет, если тебе «подарят» жвачку, нужно сразу же подойти к своему воспитателю, или учителю, или милиционеру и отдать ему этот «подарочек». Пусть взрослый сам его выкинет…

Но интуристы, конечно, не шли ни в какое сравнение с теми вредителями и шпионами, которые были в нашей стране, когда папа был маленьким. В «его время» Советский Союз просто кишел вредителями. И шпионами. И врагами народа. Все газеты пестрели словами: вред, вредители, навредить. И по радио говорили: навредили, вредители.

«Граждане! Будьте бдительны! Кругом враги и вредители!»

Когда папа подрос, они опять появились, хотя и под новой личиной.

Внутренние враги опять угрожали советскому строю. Все советские дети (папа не исключение) знали об этом и были готовы врагам противостоять.

Эта готовность так въедается в память… Проходит какое-то время, и она вдруг выскакивает как чертик из табакерки…

…«Чертик из табакерки» – крылатое выражение?

* * *

Папа будто бы помнит бабушкины интонации, как она говорит:

– Мой муж не враг народа…

– Нет, он не враг народа…

– Он никакой не враг…

Папа не мог ответить, был ли он в кабинете следователя вместе с бабушкой или ждал в коридоре. Ему было три года.

Зато он помнил, как ему нравилось ездить с бабушкой на Лубянку.

Бабушка говорила: «Завтра мне нужно ехать „в центр“». И маленький папа не мог дождаться, когда же наступит «завтра». Потому что «в центр» они ехали на метро! А метро – это ж достижение технического прогресса: там поезда, там «лесенка-чудесенка»! (Моя мама называла эскалатор исключительно «лесенкой-чудесенкой» – как было написано в одной послевоенной книжке.)

Метро в Москве запустили в год папиного рождения. Самая первая линия на сегодняшних схемах красная. И они ехали от станции «Сокольники» до станции «Площадь Дзержинского» (до нынешней «Лубянки»)…

Однажды приехали, а в кабинете – следователь-женщина: до этого с бабушкой «беседовал» мужчина. И женщина-следователь вдруг предложила бабушке сесть.

– Мы во всем разобрались. Ваш муж невиновен. В ближайшее время его отпустят домой. (Так рассказывал папа.)

Тут бабушка упала. Папа не то чтобы помнит, как бабушка упала. Папа помнит какой-то звук, который его напугал. И будто бы женщина-следователь вышла из кабинета и потом вернулась со стаканом воды…

Слова «Ваш муж невиновен» папа произносил торжественно и строго. И добавлял: «Отца выпустили. Перед ним извинились. Он вернулся домой, дома устроили праздник. Меня разбудили ночью. Я проснулся и вижу – папа, осыпает меня конфетами. Есть такой древний обычай…»

Про обычай с конфетами было не очень понятно…

В общем, дедушку выпустили. Да еще извинились.

Это «воспоминание», или, точнее, «знание», хранилось в каком-то отдельном ящичке папиной памяти.

…А в табакерке сумел прижиться чертик…

* * *

Мама не просто так рассказала про доктора Крисмана. С помощью этой истории она объясняла, почему мне по будним дням нельзя смотреть телевизор. Сон – основа здоровья. Сон до двенадцати ночи – самый полезный сон. Поэтому нужно ложиться спать в половине десятого вечера (а еще лучше – в девять часов), тогда утром легко просыпаться. И голова будет «свежей». И много успеешь сделать (мама вставала без пятнадцати шесть, а иногда и раньше).

Но это были такие скучные объяснения! А история с доктором Крисманом все совершенно меняла.

Я ложилась спать в половине десятого вечера. И из-за этого не смотрела какой-нибудь зэканский фильм, который смотрели до двенадцати ночи все мои одноклассники– в ущерб полезному сну. Пробудить в них сочувствие к моим жизненным обстоятельствам – мне по будням не разрешают смотреть телевизор! – не представляло возможности. Надо мной просто потешались.

Но я так как будто расплачивалась с судьбой– за то, что доктора Крисмана 11 лет назад перевели работать на другой участок. И это утешало…

5

У меня было много разных желаний. Но на свой «деньрождение» я никогда ничего не просила. Даже после того, как папа заставил меня признать, что «деньрождение» – «он»:

– Что еще за «деньрождение»? День – это «он»! Мужской род!

Мне потребовались некоторые усилия, чтобы привыкнуть к новому взгляду на вещи. Но принадлежность к мужскому роду не отменяла сути этого замечательного события: мир начался с меня!

Тем не менее на «деньрождение», а потом и на день рождения я никогда ничего у родителей не просила. Возможно, это было побочным эффектом «игр» с волшебной палочкой и одним из маминых педагогических достижений.

А может, мне нравилось играть с судьбой в «секретики»: пусть подарок на «деньрождение» окажется неожиданным. И пусть это будет именно то, что способно меня осчастливить.

А еще дело было в родителях. Это ведь привилегия – дарить кому-то подарки. Это значит демонстрировать свое могущество, проявлять свою волю. И для родителей было важно дарить подарки, которые выбирали они. Подарок – это такой «агент влияния»: попадая к ребенку, он несет на себе печать родительского внимания и их тайного воспитательного умысла.

И если ребенок радуется подарку, значит, как бы признает, что родитель Любящий, Добрый и Сильный.

Но…

Мама пыталась подстраховаться. В качестве подстраховки она привлекала народную мудрость «Дареному коню в зубы не смотрят». Последовательно исповедуя принцип «все объяснять ребенку», мама пыталась донести до меня смысл этой пословицы: раньше, покупая коня, человек первым делом раскрывал ему пасть и смотрел зубы. Хорошие зубы – значит, и конь хороший, здоровый. Гнилые зубы – значит, конь больной или старый. Но если тебе коня дарят (если конь достается тебе «просто так», бесплатно), то требовать, чтобы он был молодой и здоровый, нельзя: бери что дают. И радуйся тому, что дали.

Однако мама все-таки многое понимала – и про своих детей, и про «деньрождение». Мы с братом не хотели, чтобы нам подарили книжку (ах, как стыдно, но я совсем не хотела в подарок книжку) или что-нибудь из одежды. Я хотела игрушку. Уже училась в школе, а все хотела игрушку – и в четвертом классе, и в пятом. Какую-нибудь замечательную. Не то чтобы у нас было мало игрушек. Но все-таки не так много. Все игрушки были «сосчитаны», у всех были имена и «особое предназначение». И нужны были новые – катализаторы для фантазии… День рождения был таким праздником, когда (так считали мы с братом) нам полагались игрушки. И когда мама выбирала для нас подарки, прибегать к мудрости про дареного коня обычно не приходилось.

Что касается папы, то он очень много работал. Он работал с утра до вечера, а иногда даже ночью. (Но не так, как работали люди до революции, при царе. В советской стране все работали, потому что это была «страна трудового народа». И папу, в отличие от того, что было до революции, никто не эксплуатировал: в нашей стране не осталось эксплуататоров. Теперь они все обитали на загнивающем Западе… И потом, папе нравилось работать с утра до вечера.) Папа работал в школе-интернате. Утром у него были уроки, русский с литературой, а во второй половине дня он работал как воспитатель. И несколько раз в месяц дежурил по ночам: у интернатских педагогов, как у больничных врачей, были ночные дежурства. Поэтому неудивительно, что у папы образовался некоторый недостаток информации обо мне. Восполнял его папа с помощью произведений литературы и талантливого советского кино.

Тут, конечно, могли возникнуть противоречия. С одной стороны, папа обожал фильм «Гусарская баллада». И некоторые книги, героиням которых мой тренировочный костюм очень бы подошел. Но, с другой стороны, папа много знал наизусть из Пушкина. А у Пушкина было: «Три девицы под окном пряли…». И Царевна-лягушка опять же заработала похвалу тем, что смогла вышить царю праздничную рубаху…

Накануне моего десятилетия папа отправился выбирать для меня подарок в магазин «Лейпциг». Там продавались товары, произведенные «братским трудовым немецким народом» из ГДР (Германской Демократической Республики). ГДР была «хорошей» страной. После войны в этой части Германии установился социалистический строй (взял и установился), и ГДР вступила в Варшавский договор – военный союз стран социализма, созданный в противовес военному блоку НАТО (куда входили «плохие» страны – капиталистические).

В магазине «Лейпциг» можно было купить что-то совсем неожиданное (я бы даже сказала, немыслимое), от одежды до игрушек. И вот папа внезапно увидел там вещь, которая разом вытеснила из его головы девочек в тренировочных костюмах. Он, наверное, тут же представил меня, свою дочь, в образе некой сказочной Варвары-красы, длинной косы. И так живо представил, что отстоял длиннющую очередь (а как же иначе, без очереди?) и купил эту вещь.

И вот у меня день рождения. Мне исполнилось десять лет. Мама и папа выходят из комнаты и чем-то шуршат в прихожей. Я сижу и рисую. Точнее, я до этого рисовала. А теперь уже делаю вид, что занята рисованием – просто вожу бессмысленно карандашом по бумаге и прислушиваюсь к шуршанию. И понимаю: сейчас… сейчас… они вернутся с подарком. Они скажут слова, которые у нас принято говорить: «Дорогая Мариночка! Поздравляем тебя с днем рождения!» (это всегда произносит мама) – и вручат мне подарок. И захотят увидеть, что я радуюсь, что я счастлива. Даже если они подарят… А я в десять лет хочу игрушку… И день рождения всего один раз в году… Меня накрывает чувство приближающейся катастрофы. На лице застывает какая-то неправильная улыбка.

Мама и папа входят. Руки они держат за спиной. И мама произносит приподнятым радостным голосом:

– Дорогая Мариночка! Поздравляем тебя с днем рождения!..

А в глазах у нее – тревога. На лице у папы – улыбка иноземца. Он чуть медлит, потом достает из-за спины подарок и протягивает мне. Подарок завернут в бумагу. Что-то плоское, прямоугольное. Что это может быть?

Не важно. Уже не важно. Почему-то мне хочется плакать.

Я с трудом справляюсь с бумагой: там маленький чемоданчик. На секунду в сердце вспыхивает надежда.

Папа следит за моими руками. И за моим лицом…

Я непослушными пальцами расстегиваю замочки.

В чемоданчике… очень красиво уложены пяльцы, иголки и нитки мулине. И синтетические платочки, свернутые аккуратными треугольничками. (Немцы, согласно народной мудрости, педантичны и аккуратны, любят во всем порядок.) На треугольничках – бледные крестики. Набор для вышивания…

– Дочь! (Папа всегда обращается ко мне «дочь». А мама зовет по имени – Маринка или Мариночка…) Тебе нравится?

– Нравится.

– Так скажи «спасибо».

– Спасибо.

Папа хмурится и уходит на кухню. Мама не знает, что делать.

Я захлопываю чемоданчик. Потом опять открываю. Я понимаю, что должна улыбаться…

* * *

А у меня с иголками-нитками были сложные отношения.

В начальной школе нас обучали… писать, читать, считать?

Конечно. А еще у нас были уроки труда. И на этих уроках мы учились штопать, ставить заплатки и пришивать пуговицы (пуговицы с двумя дырочками, с четырьмя и на ножке). Пуговицы в первом классе пришивали на маленькие тряпочки. Ставить заплатки мы тоже учились на тряпочках. Приносишь на урок тряпочку, прорезаешь в ней дырку (как покажет учительница), а потом эту дырку штопаешь. И еще были разные швы – «наметочный», «через край», «петельный», «вперед иголку»…

Может, скажи нам: дети, это уроки войны. Война закончилась больше двадцати лет назад, но мы еще помним, что значит «каждая тряпка – на вес золота».

Кроме того, вы живете в обществе «дефицита», где все время чего-нибудь, да не хватает. Или хватает не всем. И умение штопать одежду может вам пригодиться.

Так нет же! В школе нам с помощью штопки дырок, которые мы и прорезали, и с помощью разных пуговиц «прививали любовь к труду».

Почему? А вот почему:

«Без труда не выловишь и рыбку из пруда».

«Терпение и труд все перетрут».

«От каждого по способностям, каждому по труду».

И вообще: «Труд создал человека из обезьяны». (Будем считать, что это тоже народная мудрость.)

В какой-то момент (когда я уже заканчивала институт) мне стало казаться, что в этой цепочке – «штопка – любовь к труду» (возможны варианты) – не хватает логических звеньев. Я пыталась понять, как это может работать: сначала ребенок полюбит штопать маленькие дырки (пришивать маленькие пуговицы), потом – большие дырки (большие пуговицы). А потом? Свою любовь к пришиванию пуговиц он будет распространять… на что? Как тут осуществляется переход от частного к общему?

Да и что такое «любовь к труду»?

Слово «любовь» совершенно сбивало меня с толку. Это ведь чувство? Как его можно «привить»?

Аналогия с вакцинацией тут явно не подходит: там прививают «против» чего-то. А нам-то нужно «за». Поэтому остается аналогия с садоводством. Мичурин, самый известный советский садовод, скрещивал яблони с грушами. И в его деятельности почему-то не усмотрели следов вредительства – в отличие от деятельности академика Вавилова. Но генетик Вавилов изучал аминокислоты, которые не увидишь невооруженным взглядом и над которыми невозможно установить партийный контроль. А процесс скрещивания яблонь с грушами был совершенно наглядным… Может, любовь к труду прививают так же, как к яблоне – грушу? На дичке делается надсечка, в надрез засовывается инородная ветка. Все заматывается тряпочками. Через какое-то время получаем гибрид…

Но потом я вдруг поняла, что сложную аналогию использовать необязательно. Все равно она мало что объясняет. Лучше всего обратиться к народной мудрости.

«СТЕРПИТСЯ – СЛЮБИТСЯ!» – вот что это за мудрость.

И мне сразу все стало ясно. Сразу стало понятно, как можно «привить любовь» – и к труду, и к чему угодно:

к знаниям,

к родине,

к народу,

к книге,

к природе,

к учебе,

к физкультуре и спорту,

к чистоте и порядку…

Может, я что-то забыла, но список и так впечатляет. И ведь все это мне ПРИВИВАЛИ! Судя по списку, я должна была получиться удивительно любвеобильной. Каждый советский ребенок должен был таким получиться!..

Так что штопка оказывается вполне на месте…

Но даже советская педагогика не была настолько всесильной, чтобы заставить меня полюбить белый воротничок, который требовалось пришивать к школьному платью.

* * *

У практичного и гигиеничного шерстяного школьного платья был накладной непрактичный белый воротничок. Я понимаю, что белое на черном – это сама красота. И она требует жертв. Поэтому дважды в неделю воротничок требовалось менять… Сначала надо его отпороть (а вот не стоило пришивать маленькими крепенькими стежками!), выстирать, высушить, выгладить – и потом снова пришить на место. А пришиваем так: складываем воротничок пополам, находим серединку, отмечаем ее на воротничке, потом находим серединку во́рота школьного платья и совмещаем обе серединки. После этого пришиваем сначала одну половинку воротничка, потом другую. Главное тут не просчитаться с намёткой серединки. Иначе получится криво. Если совсем уж криво, придется снова отпарывать и снова пришивать. А если не очень криво, тогда еще тяжелее: оказываешься перед выбором – отпороть или так оставить? Чертов воротничок…

Но не менять белый воротничок нельзя: уже к концу первого дня он выглядит не очень белым. А через два дня в местах соприкосновения с шеей его цвет стремится к цвету практичного школьного платья (напомню: коричневого).

Потому что в школе, и особенно после школы, все время что-то случается. Что-то такое, вызывающее избыточную активность. И, соответственно, потоотделение.

Например, ты вернулся домой, подходишь к двери и обнаруживаешь: а ключа-то от квартиры и нет! Обычно он висит на шнурке у тебя под платьем. А тут его нет. Уходя из дома, дверь запирать не нужно – ее нужно просто захлопнуть. И ты забыла взять ключ.

Что делать? Когда еще кто-то из взрослых придет домой! Остается единственный способ – лезть через форточку. Множество разных факторов помогает тебе в решении этой не очень простой задачи: наша квартира на первом этаже, решеток у нас еще нет, а форточку мама всегда оставляет чуть приоткрытой (помещение нужно проветривать, это гигиенично). И я ухитряюсь уцепиться руками за жестяной слив, подтянуться, вскарабкаться – так, чтоб встать на него ногами, толкнуть чуть приоткрытую форточку и засунуть в нее портфель. Когда портфель шлепнется на пол, возникнет чувство наполовину сделанного дела: одна твоя важная часть уже попала домой. Теперь нужно просунуть в форточку голову (это самое трудное), оттолкнуться ногами от слива и – протискиваться, протискиваться, мало-помалу сползая по стеклу головой вниз, пока не упрешься ладонями в подоконник…

Естественно, подобная акробатика не может не сказываться на белизне накладного воротничка. А это ведь не единственное приключение за день.

И потом, хотя ты с легкостью цитируешь крылатое выражение «надо, надо умываться по утрам и вечерам» (источник – «Мойдодыр», сл. Корнея Чуковского), это не всегда имеет прямое отношение к твоей собственной шее.

А утром папа всегда уходит из дома раньше тебя. И мама довольно часто уходит раньше тебя. Поэтому ты сама собираешься в школу: умываешься, одеваешься, завтракаешь, смотришь в зеркало: переплетать косички или и так сойдет? И шею, которая будет тереться о белый воротничок, ты вроде бы намочила. Будем считать, что вымыла…

Кроме воротничка были еще манжеты – тоже накладные и тоже белого цвета. Но манжеты я довольно быстро занесла в разряд избыточных элементов декора. И мама не стала настаивать на манжетах и не вспоминала Макаренко.

Все-таки мама умела считаться с реальностью и, как мне кажется, отдавала предпочтение «навыкам самообслуживания», а не «любви к труду».

По крайней мере, высказывая неодобрение в адрес какого-нибудь человека (чаще всего мужчины), она часто говорила: «Он и пуговицу пришить не умеет!»

* * *

«Навыки самообслуживания» – это низший уровень трудовой активности. Следующими в иерархии стояли «трудовые обязанности». («Любишь кататься – люби и саночки возить!») Лет примерно с одиннадцати в мои трудовые обязанности входило ходить за картошкой и за подсолнечным маслом. Эти походы оставили в моей памяти неизгладимый след. Тут тебе открывалась важнейшая характеристика «человека труда»: это тот, кто «не боится ручки запачкать» (народная поговорка). (А тот, кто «боится запачкать ручки», – «белоручка», бездельник, «плохой».) Отсутствие страха перед возможностью испачкать руки для человека, живущего в «нашем обществе», считалось важным психологическим качеством. И в «Гастрономе», где продавали картошку и разливное подсолнечное масло, все отвечало этой воспитательной задаче.

Среди бытовых достижений технического прогресса был специальный автомат для розлива подсолнечного масла. На первый взгляд он напоминал автомат с газированной водой. Там ставишь в небольшую нишу стакан, бросаешь в прорезь монетку, нажимаешь кнопку – и в стакан льется вода. А здесь в нишу ставишь бутылку, опускаешь монетку, нажимаешь кнопку – и в бутылку льется масло. Но автомат для воды отмерял жидкость стаканами. И покупателям не приходило в голову налить в один стакан две порции воды. А автомат для масла отмерял свой продукт полулитрами. Можно было купить либо пол-литра масла, либо целый литр, и так далее. Литр и двести граммов автомат налить не мог. И тут иногда возникали проблемы. Почему-то считалось, что нужно принести домой полную бутылку. Поэтому требовалось заранее правильно подобрать емкость под жестко отсчитываемый автоматом объем. Ведь если ты «закажешь» масла чуть больше, чем влезает в твою бутылку, оно выльется из горлышка и потечет по стеклу. Даже если ты не очень боишься испачкать ручки, это все равно неприятно: вылезающее из бутылки масло напоминало джинна, который поставил своей задачей на всем оставить свой отпечаток – и на пальто, и на сумке.