Текст книги "Пошли мама с папой за грибами… (Анатолий Вехотко). Воспоминания вдовы режиссёра"

Анатолий Вехотко о себе

Итак, моя мать из рода священнослужителей, отец – образованный человек, химик, труды по тяжёлой воде. Но, всё по-порядку.

Однажды, то было в разгар лета, 24 июля 1930 года, пошли мама с папой в лес по грибы, а нашли меня. Заметь, не в огороде на капустной грядке, а среди грибов. В общем, родился я в лесу. Как сейчас помню: лодка, папа в белой рубашке на вёслах. Вот ты, Любимка (Толя называл меня так же, как когда-то мама), знаешь, о чём говорю, но в те времена, наверно, казалось диким помнить себя с рождения.

– Можно и прошлые жизни вспомнить, – вставляю я, – а уж момент рождения, подавно.

– Я точно помню!

– А насчёт голодного детства?

– Тридцатые, продразвёрстка. Впрочем, вскоре семья переехала в Ленинград: папе предложили научную работу, дали квартиру, не сразу, конечно. Сначала была комната на улице Некрасова, а квартиру уже после войны. Мама всю жизнь была домохозяйкой. Папочка очень любил и уважал маму, советовался всегда с ней. Всю жизнь душа в душу.

– Зато сынок был бабником, – заметила я.

– И не говори, родная…

Мы смеёмся, хотя мне не очень приятно.

– Ты и режиссёром стал, чтобы самые красивые женщины хотели сняться в твоих картинах. Колись!

– Ну, разве что, это одна из причин. Не главная. Соседями по коммунальной квартире была еврейская пара, муж каким-то снабженцем работал, звали друг друга Муpзиком и Пупсиком. Самую большую комнату занимала семья из трёх человек, как у нас. Муж и жена работали в торговле. В те годы, если воровали, то скромно. Боялись. Ведь могли и расстрелять.

Меня определили в мужскую гимназию возле Прудковского садика. Мы с ребятами часто в садике, как теперь говорят, тусили. Ни телевизора, ни, тем более, интернета не было. Я много читал. С ребятами ходил в кино. Тогда почти все бредили киношным миром. Казалось, это совсем другая жизнь, не всамделишная, сказочная. Так оно и было на самом деле. А, что касается женщин… те, что в жизни на меня бы не посмотрели, сами искали моей благосклонности.

– Ты же джентльмен.

– Да. Сама посуди, как отказать женщине? Потому и женился пять раз, что джентльмен.

Меня несколько коробило данное утверждение. Толя всему искал благородные причины. А женился на разных женщинах, и не все были так или иначе связаны с миром кино. Меня мало заботила личная жизнь мужа до меня. Его сын Миша, от Ольги Савельевой (сестра актрисы Людмилы Савельевой) встречался с отцом, и иногда бывал у нас в гостях.

– Когда началась война, тебе было десять.

– Да, десять. Помню, с папой кошку ловили. Она, будто испарилась. Моё отчаянье, потом апатия. Мама всё больше лежала, я каждое утро ходил за хлебом. Хотя, скорее, кое-как передвигался. Булочная на улице Некрасова, очередь, которая стояла с раннего утра, и нестерпимый холод. Вот кто-нибудь кидает:

– Качаемся!

Мы строимся по-одному, обнимаем друг друга за пояс и молча, качаемся, пытаясь согреться. Продавщица в обрезанных на пальцах перчатках, принимает карточки, тщательно, до крошки, взвешивая брусочки хлеба, добавляет к ним довесочки. Все стоят, затаив дыхание: вот стрелка весов качнулась, она добавляет ещё крошечку. Однажды мне перепало три довесочка. Я не стал их есть, чтобы принести мамочке.

Мама всё время лежала, кутаясь в одеяло, поверх которого старые пальто, какие-то платки. Когда папа смотрел на неё, его глаза становились больными, а сам он жалким.

Иногда появлялся цыган. Чёрный, страшный, под носом грязно-зелёные сосульки. Как я его боялся! Цыган стоял поодаль, наблюдая, выискивал жертву. Обычно старушку, закутанную поверх пальто в шаль крест-накрест на груди, и оттого неповоротливую. Как только она удалялась от очереди метров на десять, покачиваясь, настигал и, выхватив свёрток с пайком, толкал пожилую женщину в сугроб. Сам, отойдя на несколько шагов, падал, сворачиваясь клубком, одной рукой запихивал кусок хлеба в рот, другой прикрывал голову. Люди подходили, слабо, как в замедленной съёмке, пинали цыгана ногами. Съев хлеб, он тяжело вставал, плача и размазывая сопли по щекам, брёл прочь. Я боялся рано или поздно стать такой жертвой.

Однажды цыган пропал: говорили, видели его мёртвым. Спустя пару дней, я, набирая воду на колонке в соседнем дворе, которая вскоре перестала работать, увидел кусок ткани, торчащий из-под огромной наледи. Присмотревшись, узнал в куске льда вмёрзшего цыгана.

– Бр-р, – меня передёрнуло, – испугался?

– Нет. Вздохнул с облегчением.

– Скажи, тебя пугало то, что на улицах валялись трупы?

– Ко всему привыкаешь. Сначала пугало, потом нет. Папа признавался, что однажды проявил слабость. Отчаявшись, что семья в плачевном состоянии, а любимая Машенька уже не встаёт с кровати, он попросту решил уйти, куда глаза глядят. Плача от горя, вышел на улицу, думая в каком сугробе найти последнее пристанище. Рядом затарахтела полуторка.

– Эй, дедок!

А папе и сорока не было.

– Подь сюда, дед!

Папа оглянулся: молодой боец в полушубке вывалился из кабины:

– Оглох, что ли? Часы есть? надо позарез!

– Есть. – Отец вытащил старые часы на потёртом кожаном ремешке.

– Работают?

– Да…

– Давай сюда! Стой, куда пошёл? За мной должок.

Папа, не понимая, остановился.

– Спасибо, старик, выручил. Тикают.

Боец вытащил из машины два небольших мешка:

– Здесь шесть кило гречи, а здесь около четырёх кило сахару. Да, не плачь, ты, старый!

Знаешь, благодаря той встрече мы выжили. Весной 42-го нас эвакуировали. Помню, ехали в кузове по льду Ладоги, полыньи вокруг. Казалось бы, пережили голод, но риск после стольких страданий провалиться под лёд и найти могилу на дне озера холодил душу, сжимая сердце в смертной тоске. Наконец, другой берег, а там гора трупов, сверху этой горы (никогда не забуду!) труп маленькой девочки. Будто сломанная игрушка в одном башмачке. Я плакал, глядя на неё.

Когда сняли блокаду, мы вернулись в город.

Когда окончил восьмой класс, вместе с приятелем забрали документы и поступили в морское училище на судовых коков. Я вообще люблю готовить, а тут ещё и сбывается мечта объездить весь свет на белом пароходе. И вот, к ноябрьским праздникам велели испечь для конкурса торты. Я ночей не спал, думал о своём великолепном творении, а как-то забылся сном и увидел свой торт – не торт, а мечта. А венчает сие творение фигура вождя мирового пролетариата. Проснулся, хвать карандаш: набросал рисунок будущего кулинарного шедевра. Расписал подробно, куда какой крем, чем пропитать бисквит. Даже эскиз самодельной коробки набросал. Ходил, как чумовой: мама даже решила, что заболел. Купил все ингредиенты. Настал день, когда замысел был готов к воплощению. Испёк бисквит, крем сам раскрашивал пищевыми красителями. И вот венец творенья: фигура Ленина, знаменитая лысинка! подумал, прикрыл кепочкой. Полюбовался – сердце бьётся от любви и гордости. Сам коробку склеил.

Преподаватель открыл коробку и обмер:

– Это что ж такое? Как прикажете понимать: вождя мирового пролетариата есть будут? Знаете, на что смахивает? Чем дело пахнет? Вредительством. Да, да, вредительством. Хорошо, никто не видит этого безобразия, и я, чтобы не видел. Забирайте и вон из училища! По муке вам три! И забудьте мечтать о дальних плаваниях!

– Знаете, родные, что такое тройка по муке для кока? – Спросил муж, – Это уже нет кока! Всё. Забрал я торт, нашёл дома маленькую водки, забрался в подвал и, рыдая, выпил, закусывая кремовым вождём.

В итоге вернулся в гимназию.

Этот эпизод, рассказанный Анатолием Вехотко, лег в основу моего рассказа «Мишка».

Домашние посиделки

Иногда мы устраивали домашние посиделки. Под рюмочку Толя предавался воспоминаниям, а то и просто находилась какая-нибудь тема. Отмечали наши дни рождения, Новый год, День Победы. Что касается дней рождения, я перестала их отмечать с окончанием детства, и до встречи с Вехотко, благополучно о них не помнила. Теперь, когда Толи нет, тоже не отмечаю. На все праздники Толя нам преподносил шикарные букеты цветов и щедрые подарки. Нам с дочкой очень не хватает его внимания.

На домашних посиделках говорили обо всём: от кулинарных рецептов до воспоминаний о блокаде Ленинграда.

Суп Авиньонский

Бульон из телятины, – тёплым голосом говорит муж. – В него кладёшь не мелко крошеную морковь, а вдоль тонко порезанную, яркую, потом цветную капусту желтоватую, потом ты туда кладёшь крепко сваренный омлет, то есть, что значит крепко сваренный? Омлет, замешанный на сметане. Представляешь? У тебя бульон крепкий, морковка длинненькая тонкая, капустка жёлтенькая. И всё получается, – большой палец вверх.

– Было бы так просто, я не придумала бы сказку о супе, – улыбаюсь я, – здесь обязательно присутствует кулинарная тайна. Помнишь, в моей сказке?

Князь: ― Да, владею тайной рода,

Но, видно, такова порода.

Рецепты кухни нашей всей

Не продаются, хоть убей!

Не раз уж их купить пытались,

А дамы выведать старались,

Пуская в ход кокетство, ласки,

И страсти надевая маски.

Пытали жаждой и свинцом,

Но не был предок подлецом.

Одет в позорную рубаху,

Он голову склонил на плаху.

– Кто же спорит? – Таинственно подмигивает муж, – сама ответила.

Я, дочка и Толя смеёмся.

– А солянка? – вспоминает Ириша. – Какая красивая: зелёные оливки, черные маслины, мясо красное и коричневое, колбаски, сосиски. А бульон оранжево-красный!

– Лимон! – вспоминаю я.

Втроём восхищённо мычим.

– Я вспомнила ещё одно твоё коронное блюдо: ты готовил яичницу по-извозчичьи. Не помнишь? – говорю я.

– А! Это ёлки-палки! Объясняю, – в голосе мужа удовольствие и улыбка.

– Помню, ты ел, аж за ушами трещало, – перебиваю очередной кулинарный рассказ.

– Прямо трещало?

– Да. Треск стоял! Мы уши затыкали.

Хохочем.

– Колбаса по-извозчичьи это просто.

– Яичница по-извозчичьи, – поправляю.

– Колбаса по-извозчичьи, – настаивает Толя. – Есть колбаса по– карело-фински, а это по-извозчичьи. Берёшь не такую вот колбаску, а с большим диаметром, типа «телячьей». Знаешь, чтобы при жарке края загнулись, образовывая чашку. Лук репчатый приправить солью и сахаром, можно ещё соком лимона полить. Жаришь лук, потом колбасу, и колбасные чашки луком заполняешь. Заливаешь свежими яйцами, а сверху зеленью посыпать, и на огонь. Всё! Ставишь на стол в сковороде, наливаешь стакан водки – хлоп его! И колбасу по– извозчичьи. О!

– Как же извозчик стакан водки пил, если он за рулём? – Вопрошаю я.

Мои хихикают.

– Так он руль бросает, – находит Толя ответ.

Смеёмся.

Толя показывает на бутылку:

– Смотрите! Что написано?

– Мерная. На молоке. – Вещает дочь.

– Это слова, – говорю капризно, – Что значит, на молоке?

– Расскажу один эпизод из жизни. Если помнишь (ты должна помнить) был такой актёр Алейников.

– Знаю, конечно. Илья, нет, Пётр Алейников. Забыла, давно уже…

– Давно… Давным-давно его нет. Так вот. Как-то Пётр Алейников приехал сниматься на «Ленфильм» в некой жуткой картине типа «Знакомьтесь, Балуев!». Играл какого-то тракториста. И меня с ним познакомил замечательный человек Эмиль Михайлович Галь (1898—1960), актёр, был ассистентом по актёрам у братьев Васильевых. Мы с Петром быстро нашли общий язык, выпили и покорешались (Вехотко поёт «Спят курганы тёмные» в манере Петра Алейникова). Нам принесли бутылку водки от ассистента режиссёра и кусочек хлеба. Я растерялся, говорю, дескать, запить, закусить нечем.

«Самая лучшая закуска, – говорит Пётр, – это молоко. У меня есть с собой бутылка молока, попробуй. Оно смывает нехорошие масла и нейтрализует. Ты как орешек утром».

– Даю честное слово: одно время я запивал водку только молоком.

– Странно! – Ответила я.

– Я тоже думал одно с другим несовместимо. Мерная водка очищена молоком, никаких сивушных запахов.

– Я помню, подруга молодости, Валя Лыткина, рассказывала, что у неё в деревне один мужик водки выпьет, молоком запьёт и селёдкой закусит.

– Надо попробовать, – смеётся Толя.

– Зачем? – пожимаю плечами.

– Вообще, мы выпивали с Алейниковым литра полтора под молоко, точнее, кусочек хлеба, две бутылки водки и две бутылки молока.

– Ну, ты нас так накормил! – Говорю я, возвращаясь к кулинарной теме.

– А что вы скажете утром, когда будете солянку есть.

– Скажем, что солянка – настоящее произведение искусства!

– Любимая, – говорит Толя, и читает на память «Элегию» Александра Сергеевича Пушкина:

«…И может быть – на мой закат печальный

Блеснёт любовь улыбкою прощальной».

Он вздыхает, молчим, а потом меняем тему разговора.

Насчёт пиара

Мне хотелось, чтобы муж не только писал воспоминания или биографию, но и встречался иногда с киношной братией, может, даже, где-то пиарился. Он упорно отказывался от встреч со зрителями и не хотел давать никаких интервью. Однажды глава администрации посёлка Большая Вишера попросил дать интервью Новгородскому телевидению. Толя сказал мне об этом, и я уговорила дать интервью. В тот день я была на работе, а в Большую Вишеру приезжали с телевидения и беседовали с режиссёром. И именно в этот момент шёл по какому-то из центральных каналов фильм «Кадкина всякий знает».

С присущей ему скромностью, Толя сказал, что побеседовал. Я хотела бы видеть передачу, но увы…

Мы часто спорили с ним о том, что сидит в деревне режиссёр всеми забытый. Я находила это несправедливым:

– Почему актёров знают все, а тебя никто?

– Актёры – публичные люди! А я режиссёр!

– А ты, вроде, всего-навсего режиссёр. Так?

– Примерно так. И, кстати, режиссёра только недавно стали считать автором фильма.

– Но гонорары не платят.

– Нет. Режиссёры картин, снятых в СССР, не имеют авторских прав. Права принадлежат студии.

– Считаешь нормальным?

– Считаю, что режиссёр является автором фильма.

Толя говорил весомо, с расстановкой. Любая фраза звучала убедительно и важно.

– Никита Михалков всё-таки добился того, что режиссёра стали причислять к авторам. До этого автором считался сценарист, Но как режиссёру не принимать участия в написании сценария?

– Ведь ты получаешь крохи за показ кино по телевидению?

– Да, милая, но это не авторский гонорар, и он не наследуется. Так что, помру, и даже эти крохи ты не получишь. Жаль, конечно, к пенсии добавочка была бы не лишней. Ничего не поделать.

– Да, уж, не в Америке живём.

– К слову об Америке. Звонил тут как-то старый приятель, адвокат: «Хочу, – говорит, – поздравить. Ты, Толя ―Миллионер».

– «О чём ты говоришь? Забыл, где живу?»

– «У нас в Кливленде была неделя твоих фильмов! Ты бы озолотился! Я за неделю посмотрел „Воздухоплавателя“, „О тех, кого помню и люблю“, „Кадкина всякий знает“, „Разрешите взлёт“… Все твои лучшие картины. Может, напишешь Бараку Обаме, а копию письма Путину пошлёшь?»

– «Не смеши».

– Толя, может, правда написать? – сказала дочка.

– Брось! – Толя махнул рукой, – наш бюрократизм ничем не прошибёшь, будешь до смерти по судам ходить.

Примерно с 2005 года Толя прочно обосновался в деревне. В Санкт-Петербург приезжал, в основном, за пенсией. Я часто бывала в Большой Вишере в холодное межсезонье, а летом почти всё время была в деревне, отпуск и выходные. Если честно, больше всего мне нравится деревня в апреле-мае и сентябре-октябре. Никаких слепней, комаров и мошек. А сентябрь-октябрь ещё и лес: грибы, ягоды. Красота!!!

Мне казалось, Толя иногда тяготится нашим долгим присутствием, но, возможно, я не права. Хотя… сейчас я люблю находиться в одиночестве, ничто меня не отвлекает от воспоминаний. Пишу, читаю, гуляю.

Мы с дочкой часто встречали Новый Год в Большой Вишере, вместе с Толей. Сидя за праздничным столом, говорили о многом. Такие посиделки навсегда запомнились. Муж читал стихи Сергея Есенина, Булата Окуджавы, очень любил сонеты Шекспира. Он вспоминал историю, приключившуюся с ним в юности.

«Ты жива ещё моя старушка…»

Толе Вехотко не было восемнадцати, когда впервые влюбился. Они с подругой гуляли по Невскому проспекту, в Летнем саду. Ходили в кафе-мороженое, в кино. Конец сороковых.

В тот день, он провожал девушку (будущую балерину) на 19 трамвай, ходивший тогда до Балтийского вокзала. Стояли на остановке у Московского вокзала (на Лиговском проспекте). Юный Толя нервничал, что любимая сейчас уедет, курил Беломор (папиросы Беломорканал). Подъехал трамвай, девушка колеблется, ей тоже не хочется расставаться, в результате чего, осталась до следующего. Толя бросил окурок на торцовую мостовую. Как из-под земли мгновенно выросла фигура милиционера (их тогда называли «краснопёрыми» из-за красных погонов). Рядом девушка, окурок на торцах…

– Подыми! – Краснопёрый пальцем указал на бычок.

– Не подниму! – Молодой человек покраснел.

– Подыми!

– Простите, пожалуйста, я заплачу штраф, но, пожалуйста, вы видите, я не могу…

– Нет, подымешь! – голос блюстителя порядка звучал угрожающе.

– Не буду!

Милицейским приемом заламывает руку парнишке, и, нагнув к торцу, тычет лицом в окурок.

– Не знаю, как я извернулся, – вспоминал муж, – но со всей злостью свободной правой вцепился милиционеру в ухо и оторвал его. Менты, скорая помощь, меня забрали, елы-палы! Четыре года. В первый раз я попал в Кресты. Меня вообще должны были не в Кресты, а в детприёмник. Я, дурак, возраст добавил себе.

Дали робу, сабо. Повели в камеру. Первое, что я увидел там – длинный, принайтованный (привинченный) к полу стол, нары. Во главе стола сидит голый пахан в татуировках с одним подмигивающим глазом, второй – протез. Перед ним казан, он ложкой хлебает варево. Остальные сокамерники по нарам. Я ещё не знал, что, входя, надо назвать себя, статью и срок. Когда втолкнули в камеру, заключённые притихли. Вдруг кто-то тонким голоском воскликнул:

– Ой, девочку привели, развлечёмся!

Человек с ложкой посмотрел одним глазом в сторону говорившего, и тот заткнулся. Тогда он протянул мне ложку:

– Садись, покушай…

И я, вдруг, понял, что надо что-то сделать: скинул робу и тоже голый, сел перед казаном и стал хлебать варево.

– Моё место у форточки, – сказал пахан, – ляжешь рядом, иначе тебе гибель!

Он спас меня, из которого могли сделать шныря, шестёрку, чушка, петуха.

А ещё спасли… стихи! Толя знал множество стихов. Тогда Есенина наизусть, Пушкина, Лермонтова. Идут зеки на прогулку, семнадцать человек. двадцать семь конвоя, по тюремному двору:

– Седой, давай-ка стихи!

Его звали «Седой» из-за белого (платиного) цвета волос.

Он проникновенно начинает:

«Ты жива ещё, моя старушка…»

Конвой, вокруг сетка, окна, дворик, и парнишка читает стихи Есенина. Убийцы, воры, насильники – все идут и ревут.

Жизнь – очень трогательная комбинация, как справедливо заметил Анатолий Вехотко.

Его освободили через полгода, вмешался дядя, генерал. Толя поступил во ВГИК, окончил с золотой медалью, получил квалификацию «кинорежиссёр» и приехал на студию «Ленфильм». Его назначили ассистентом режиссёра к Сергею Дмитриевичу Васильеву, одного из авторов «Чапаева». Тогда он снимал историко-революционную картину «В дни Октября» (1958) по книге Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир».

И вот, Анатолий Вехотко входит в группу, директор студии представляет его: дескать, молодой режиссёр, окончил с красным дипломом ВГИК, будет работать на картине ассистентом режиссёра. Огромная комната и рояль, а у рояля, полуобернувшись, стоит… тот человек, который сидел голый перед казаном, весь в татуировках.

Мы с дочкой так и ахнули! вот это да!

Это был Юрий Ухтомский. Он повернулся и сказал:

– Ну, ассистент режиссёра, входи.

Был паханом, потом работал ассистентом у Михаила Ромма. Они, конечно, были друзьями с Вехотко.

– Представляешь, Мариночка, – продолжает Толя, – ему восемнадцать лет, идёт на фронт, первый бой, пуля попадает в висок и навылет пробивает глаз. Остаётся без глаза, инвалид второй степени до конца жизни. Вот идёт он с женой. Та говорит:

– Юра, почему ты ведёшь меня справа, мне удобнее слева?

Тот молчал-молчал, потом сказал:

– Глупая, я же слепой на левый глаз.

Толя вздохнул:

– Знаешь, Юрка ждал меня. Сказали, что придёт молодой ассистент режиссёра, Толя Вехотко, и он ждал.

– А что потом случилось с Ухтомским? – спрашиваем мы с дочкой.

– Юра работал ассистентом режиссёра у Михаила Ильича Ромма на «Мосфильме», а потом попал на «Ленфильм». Вместе с ним мы работали у Сергея Дмитриевича Васильева на картине «В дни Октября»: я был ассистентом режиссёра, а он помощником режиссёра – то есть хлопушка: камера, мотор…

Вскоре я начал снимать первую картину «Дорога уходит вдаль», уже у меня Юра Ухтомский был ассистентом режиссёра. После невезения с первой картиной и моей опалой, мы как-то стали отдаляться.

Но потом я пошёл в гору по карьерной лестнице, а он так и остался в помрежах, – Толя выразительно хлопает руками, изображая хлопушку.

Так шли годы. И, вдруг мне говорят, что Юра Ухтомский умер. И я увидел его только в крематории. Там ужасная история: прощание, дают бумажки, где написано, кем он был. Ставят гроб на такую штуку, открывают дверцы, гроб идёт вниз, вниз… – Толя грустно усмехается, – выдают урночки, то, что вскоре будет и со мной: такая урночка, и там весь я.