Текст книги "Повесть о Сонечке"

– А почему эти юнкера в церкви обедали?

– Не важно. Важно, что под выстрелами. Ей я на прощанье сказала: – Сонечка, что бы со мной ни было, пока вы есть – все хорошо. Она была самое красивое, что я когда-либо в жизни видела, самое сладкое, что я когда-либо в жизни ела… (Мур: – Фу, мама!) Она мне писала письма, и в одном письме, последнем: – Марина! Как я люблю ваши руки, которые должны быть только целуемы, а они двигают шкафы и подымают пуды…

– Ну, это уж – романтизм! Почему – целуемы?

– Потому что… потому что… (prenant l’offensive[47]47
  Принимая наступательный тон (фр.).


[Закрыть]) – а что ты имеешь на это возразить?

– Ничего, но если бы она например написала (запинка, ищет)… которые должны только нюхать цветы…

И поняв, сам первый смущенно смеется.

– Да, да, Мур, на каждом пальце по две ноздри! Сколько всего будет ноздрей, Мур?

(Смеемся оба. Я, дальше:)

– И еще одно она мне сказала: – Марина! Знать, что вы – есть – знать, что смерти – нет.

– Ну, это конечно для вас flatteur[48]48
  Лестно (фр.).


[Закрыть].

– При чем?! Просто она сказала то, что есть, то, что тогда было, ибо от меня шла такая сила жизни – и сейчас шла бы… и сейчас идет, да только никто не берет!

– Да, да, конечно я понимаю, но все-таки…

– Я непременно напишу Але, чтобы ее разыскала, потому что мне необходимо, чтобы она знала, что я никого, никого за всю жизнь так…

Мы у метро, и разговор кончен.

Маленькое тирэ – только всего в один день:

15-ое мая 1937 г., суббота. Письмо из России – авионом – тяжелое. Открываю – и первое, что вижу, совсем в конце: Сонечка Голлидэй – и уже знаю.

А вот что я – уже знаю:

«Мама! Забыла Вам написать! Я разыскала следы Сонечки Голлидэй, Вашей Сонечки – но слишком поздно. Она умерла в прошлом году от рака печени – без страданий. Не знала, что у нее рак. Она была одна из лучших чтиц в провинции и всего года два тому назад приехала в Москву. Говорят, что она была совершенно невероятно талантлива…»

А вот – вторая весть, уже распространенная: рассказ сестры одной Сонечкиной подруги – Але, Алей записанный и мне посланный:

«Она вышла замуж за директора провинциального театра, он ее очень любил и был очень преданный. Все эти годы – с 1924 г. до смерти – Соня провела в провинции, но приезжала в Москву довольно часто. Мы все ее уговаривали устроиться и работать в Москве, но она как-то не умела. Конечно, если бы Вахтангов остался в живых, Соня жила бы иначе, вся бы ее жизнь иначе пошла. Ее очень любил К-в, он вообще мягкий и добрый человек, но помочь ей никак не сумел. Кроме того, у него очень ревнивая семья, и Соне трудно было бывать у них. Тяжело… С З-ским она почти не виделась. Редко, редко. С.? Одно время он очень увлекался ею, ее даром, но его увлечения длятся недолго.

Ей надо было заниматься только читкой, но она так была связана с театром! Разбрасывалась. А в театре, конечно – труднее. В провинциальных театральных коллективах она была ну… ну как алмаз! Но ей редко попадались хорошие роли. Если бы она занималась читкой – она одна на сцене – представляете себе? Да, она была маленькая-маленькая. Она часто играла детей. Как она любила театр! А если бы Вы знали, как она играла – нет, не только в смысле игры (я-то ее мало видела, она работала главным образом в провинции) – но она была настоящим героем. Несколько лет тому назад у нее начались ужаснейшие желудочные боли. И вот она сидела за кулисами с грелкой вот тут, потом выходила на сцену, играла, а потом, чуть занавес, опять за грелку.

– Но как же тогда, когда начались эти боли, она не пошла, ее не повели к доктору?

– Она приехала в Москву и пошла к очень хорошему гомеопату. Он ей дал лекарства, и боли как рукой сняло. Потом она только к этому гомеопату и ходила. Так она прожила года четыре и все время себя хорошо чувствовала. В последний раз, когда она приехала в Москву, я нашла, что она страшно похудела, одни глаза, а все лицо – очень стало маленьким. Она очень изменилась, но этого не знала, и даже когда смотрелась в зеркало – не видела. Потом ее муж мне сказал, что она ничего не может есть. Мы позвали доктора, а он сказал, что надо позвать хирурга. Хирург ее внимательно осмотрел и спросил, нет ли у нее в семье раковых заболеваний. Она сказала, что нет. Тогда он сказал, что ей нужно лечь в больницу. Мы от нее конечно скрывали, что у нее. Но ей ужасно не хотелось в больницу, и она все время плакала и говорила: – Это ехать в гроб! – Это гроб!? – Но в больнице она успокоилась и повеселела и начала строить всякие планы. Ей сделали операцию. Когда ее вскрыли, то увидели, что слишком поздно. Доктора сказали, что жить ей осталось несколько дней.

К ней все время приходили ее муж и моя сестра. Она не знала, что умирает. Она все время говорила о том, как будет жить и работать дальше. Сестра у нее была в день ее смерти, и муж, и еще кто-то. Софья Евгеньевна любила порядок, попросила сестру все прибрать в палате (она лежала в отдельной палате). Ей принесли много цветов, и сестра их поставила в воду, убрала все. Соня сказала: – А теперь я буду спать. – Повернулась, устроилась в кровати и уснула. Так во сне и умерла.

Я не помню часа и числа, когда она умерла. Меня не было в Москве. Сестра наверное помнит. Мне кажется – под вечер. Когда же это было? Летом, да. Летом. Тогда прилетели Челюскинцы.

Она так, так часто вспоминала Вашу маму, так часто рассказывала нам про нее и про вас, так часто читала нам ее стихи. Нет, она никогда, никогда ее не забывала.

…После ее смерти ее муж куда-то уехал, пропал. Где он сейчас – неизвестно.

Соню – сожгли».

«Когда прилетели Челюскинцы…» Значит – летом 1934 г. Значит – не год назад, а целых три. Но год – или три – или три дня – я ее больше не увижу, что – всегда знала, – и она никогда не узнает, как…

Нет! она навсегда – знала.

«Когда прилетели Челюскинцы» – это звучит почти как: «Когда прилетели ласточки»… явлением природы звучит, и не лучше ли, в просторе, и в простоте, и даже в простонародности своей, это неопределенное обозначение – точного часа и даты?

Ведь и начало наше с нею не – такого-то числа, а «в пору первых зеленых листиков…».

Да, меня жжет, что Сонечку – сожгли, что нет креста – написать на нем – как она просила:

 
И кончалось все припевом:
– Моя маленькая!
 

Но – вижу ее в огне, не вижу ее – в земле! В ней совсем не было той покорности и того терпения, одинаково требующихся от отжившего тела и от нежившего зерна. В ней ничего не было от зерна, все в ней было:

 
Ja! ich weiss woher ich stamme:
Unersättlich wie die Flamme,
Nähr ich und verzehr ich mich!
Glut wird alles, was ich fasse,
Kohle – alles, was ich lasse, —
Flamme bin ich sicherlich!
 
 
Знаю я – откуда родом!
Точно огнь – ненасытимый,
Сам себе я корм и смерть.
Жар – все то, что я хватаю,
Уголь – все, что я бросаю,
Я воистину огонь!
 

Жжет, конечно, что некуда будет – если это будет – будет – прийти постоять. Не над чем. Что Сонечки нет – совсем. Даже ее косточек. Но Сонечка – и косточки… нет!

Инфанта, знай: я на любой костер готов взойти…

Первое, что я о ней услышала, было: костер, последнее: сожгли. Первое, что я о ней услышала, было: костер, и последнее: костер.

Но как странно, как наоборот сбылись эти строки Павлика:

Лишь только бы мне знать, что будут на меня глядеть – Твои глаза…

– Ведь Инфанту – жгли, а Карлик – глядел: на нее, вечно-молодую, сжигаемую, несгораемую – поседевший, поумневший Карлик Инфанты!

Моя бы воля – взяла бы ее пепел и развеяла бы его с вершины самой (мне еще сужденной) высокой горы – на все концы земного шара – ко всем любимым: небывшим и будущим. Пусть даже с Воробьевых гор (на которые мы с ней так и не собрались: у меня – дети, очереди… у нее – любовь…)

Но вдруг я – это делаю? Это – делаю? Ни с какой горы, ни даже холма: с ладони океанской ланды рассеиваю ее пепел – вам всем в любовь, небывшие и будущие?

…А теперь – прощай, Сонечка!

«Да будешь ты благословенна за минуту блаженства и счастия, которое ты дала другому, одинокому, благодарному сердцу!

Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?..»

Lacanau-Ocean, лето 1937 г.

Немного о героях

 
Чердачный дворец мой, дворцовый чердак!
Взойдите. Гора рукописных бумаг…
Так. – Руку! – Держите направо, —
Здесь лужа от крыши дырявой.
 
 
Теперь полюбуйтесь, воссев на сундук,
Какую мне Фландрию вывел паук.
Не слушайте толков досужих,
Что женщина – может без кружев!
 
 
Ну-с, перечень наших чердачных чудес:
Здесь нас посещают и ангел, и бес,
И тот, кто обоих превыше.
Недолго ведь с неба – на крышу!
 
 
Вам дети мои – два чердачных царька,
С веселою музой моею, – пока
Вам призрачный ужин согрею, —
Покажут мою эмпирею.
 
 
– А что с Вами будет, как выйдут дрова?
– Дрова? Но на то у поэта – слова
Всегда – огневые – в запасе!
Нам нынешний год не опасен…
 
 
От века поэтовы корки черствы,
И дела нам нету до красной Москвы!
Глядите: от края – до края —
Вот наша Москва – голубая!
 
 
А если уж слишком поэта доймёт
Московский, чумной, девятнадцатый год, —
Что ж, – мы проживём и без хлеба!
Недолго ведь с крыши – на небо.
 

1919 г.

«Серафим – на орла! Вот бой!..»

Евгению Багратионовичу Вахтангову

* * *

 
Серафим – на орла! Вот бой! —
Примешь вызов? – Летим за тучи!
В год кровавый и громовой —
Смерть от равного – славный случай.
 
 
Гнев Господень нас в мир изверг,
Дабы помнили люди – небо.
Мы сойдемся в Страстной Четверг
Над церковкой Бориса – и – Глеба.
 

Москва, Вербное воскресенье 1918

Посылка к маленькой сигарере

 
Не ждет, не ждет мой кучер нанятый,
Торопит ветер-господин.
Я принесла тебе для памяти
Ещё подарочек один.
 

Стихи к Сонечке

1

 
Кто покинут – пусть поет!
Сердце – пой!
Нынче мой – румяный рот,
Завтра – твой.
 
 
Ах, у розы-красоты
Все – друзья!
Много нас – таких, как ты
И как я.
 
 
Друг у друга вырывать
Розу-цвет —
Можно розу разорвать:
Хуже нет!
 
 
Чем за розовый за рот
Воевать —
Лучше мальчика в черед
Целовать!
 
 
Сто подружек у дружка:
Все мы тут.
На́, люби его – пока
Не возьмут.
 

21 апреля 1919

2

 
Пел в лесочке птенчик,
Под окном – шарманщик:
– Обманщик, изменщик,
Изменщик, обманщик!
 
 
Подпевали хором
Черти из бочонка:
– Всю тебя, девчонка,
За копейку продал!
 
 
А коровки в травке:
– Завела аму – уры!
В подворотне – шавки:
– Урры, урры, дура!
 
 
Вздумала топиться —
Бабка с бородою:
– Ничего, девица!
Унесет водою!
 
 
Расчеши волосья,
Ясны очи вымой.
Один милый бросил,
А другой – подымет!
 

3

 
В мое окошко дождь стучится.
Скрипит рабочий над станком.
Была я уличной певицей,
А ты был княжеским сынком.
 
 
Я пела про судьбу-злодейку,
И с раззолоченных перил
Ты мне не рупь и не копейку, —
Ты мне улыбку подарил.
 
 
Но старый князь узнал затею:
Сорвал он с сына ордена
И повелел слуге-лакею
Прогнать девчонку со двора.
 
 
И напилась же я в ту ночку!
Зато в блаженном мире – том —
Была я – княжескою дочкой,
А ты был уличным певцом!
 

24 апреля 1919

4

 
Заря малиновые полосы
Разбрасывает на снегу,
А я пою нежнейшим голосом
Любезной девушки судьбу.
 
 
О том, как редкостным растением
Цвела в светлейшей из теплиц:
В высокосветском заведении
Для благороднейших девиц.
 
 
Как белым личиком в передничек
Ныряла от словца «жених»;
И как перед самим Наследником
На выпуске читала стих,
 
 
И как чужих сирот-проказников
Водила в храм и на бульвар,
И как потом домой на праздники
Приехал первенец-гусар.
 
 
Гусар! – Еще не кончив с куклами,
– Ах! – в люльке мы гусара ждем!
О, дом вверх дном! Букварь – вниз буквами!
Давайте дух переведем!
 
 
Посмотрим, как невинно-розовый
Цветок сажает на фаянс.
Проверим три старинных козыря:
Пасьянс – романс – и контраданс.
 
 
Во всей девчонке – ни кровиночки…
Вся, как косыночка, бела.
Махнула белою косыночкой,
Султаном помахал с седла.
 
 
И как потом к старухе чопорной
Свалилась под ноги, как сноп,
И как сам граф, ногами топая,
Ее с крыльца спустил в сугроб…
 
 
И как потом со свертком капельным
– Отцу ненадобным дитем! —
В царевом доме Воспитательном
Прощалася… И как – потом —
 
 
Предавши розовое личико
Пустоголовым мотылькам,
Служило бедное девичество
Его Величества полкам…
 
 
И как художникам-безбожникам
В долг одолжала красоту,
И как потом с воро́м-острожником
Толк заводила на мосту…
 
 
И как рыбак на дальнем взмории
Нашел двух туфелек следы…
Вот вам старинная история,
А мне за песню – две слезы.
 

Апрель 1919

5

 
От лихой любовной думки
Как уеду по чугунке —
Распыхтится паровоз,
 
 
И под гул его угрюмый
Буду думать, буду думать,
Что сам Черт меня унес.
 
 
От твоих улыбок сладких,
И от рук твоих в перчатках,
И от лика твоего —
 
 
И от слов твоих шумящих,
И от ног твоих, спешащих
Мимо дома моего.
 
 
Ты прощай, злодей-прельститель,
Вы, холмы мои, простите
Над ……… Москвой, —
 
 
Что Москва! Черт с ней, с Москвою!
Черт с Москвою, черт со мною, —
И сам Свет-Христос с собой!
 
 
Лейтесь, лейтесь, слезы, лейтесь,
Вейтесь, вейтесь, рельсы, вейтесь,
Ты гуди, чугун, гуди…
 
 
Может, горькую судьбину
Позабуду на чужбине
На другой какой груди.
 

6

 
– Ты расскажи нам про весну! —
Старухе внуки говорят.
Но, головою покачав,
Старуха отвечала так:
– Грешна весна,
Страшна весна.
 
 
– Так расскажи нам про Любовь! —
Ей внук поет, что краше всех.
Но, очи устремив в огонь,
Старуха отвечала: – Ох!
Грешна Любовь,
Страшна Любовь!
 
 
И долго-долго на заре
Невинность пела во дворе: —
Грешна любовь,
Страшна любовь…
 

1919

7

 
Маленькая сигарера!
Смех и танец всей Севильи!
Что тебе в том длинном, длинном
Чужестранце длинноногом?
 
 
Оттого, что ноги длинны, —
Не суди: приходит первым!
И у цапли ноги – длинны:
Всё на том же на болоте!
 
 
Невидаль, что белорук он!
И у кошки ручки – белы.
Оттого, что белы ручки, —
Не суди: ласкает лучше!
 
 
Невидаль – что белокур он!
И у пены – кудри белы,
И у дыма – кудри белы,
И у куры – перья белы!
 
 
Берегись того, кто утром
Подымается без песен,
Берегись того, кто трезвым
– Как капель – ко сну отходит,
 
 
Кто от солнца и от женщин
Прячется в собор и в погреб,
Как ножа бежит – загару,
Как чумы бежит – улыбки.
 
 
Стыд и скромность, сигарера,
Украшенье для девицы,
Украшенье для девицы,
Посрамленье для мужчины.
 
 
Кто приятелям не должен —
Тот навряд ли щедр к подругам.
Кто к жидам не знал дороги —
Сам жидом под старость станет.
 
 
Посему, малютка-сердце,
Маленькая сигарера,
Ты иного приложенья
Поищи для красных губок.
 
 
Губки красные – что розы:
Нынче пышут, завтра вянут,
Жалко их – на привиденье,
И живой души – на камень.
 

Москва – Ванв, 1919–1937

8

 
Твои руки черны от загару,
Твои ногти светлее стекла…
– Сигарера! Скрути мне сигару,
Чтобы дымом любовь изошла.
 
 
Скажут люди, идущие мимо:
– Что с глазами-то? Свет, что ль, не мил?
А я тихо отвечу: – От дыму.
Я девчонку свою продымил!
 

Весна 1919

9

 
Не сердись, мой Ангел Божий,
Если правда выйдет ложью.
Встречный ветер не допрашивают,
Правды с соловья не спрашивают.
 

1919

10

 
Ландыш, ландыш белоснежный,
Розан аленький!
Каждый говорил ей нежно:
«Моя маленькая!»
 
 
– Ликом – чистая иконка,
Пеньем – пеночка… —
И качал ее тихонько
На коленочках.
 
 
Ходит вправо, ходит влево
Божий маятник.
И кончалось все припевом:
«Моя маленькая!»
 
 
Божьи думы нерушимы,
Путь – указанный.
Маленьким не быть большими,
Вольным – связанными.
 
 
И предстал – в кого не целят
Девки – пальчиком:
Божий ангел встал с постели —
Вслед за мальчиком.
 
 
– Будешь цвесть под райским древом,
Розан аленький! —
Так и кончилась с припевом:
«Моя маленькая!»
 

16 июня 1919

<11>

 
На коленях у всех посидела
И у всех на груди полежала.
Всё до страсти она обожала
И такими глазами глядела,
Что сам Бог в небесах.
 

16 июня 1919

Комедьянт[49]49
  Цикл посвящен актеру 3-й студии МХАТ Юрию Завадскому (примеч. ред.).


[Закрыть]

1

 
Я помню ночь на склоне ноября.
Туман и дождь. При свете фонаря
Ваш нежный лик – сомнительный и странный,
По-диккенсовски – тусклый и туманный,
Знобящий грудь, как зимние моря…
– Ваш нежный лик при свете фонаря.
 
 
И ветер дул, и лестница вилась…
От Ваших губ не отрывая глаз,
Полусмеясь, свивая пальцы в узел,
Стояла я, как маленькая Муза,
Невинная – как самый поздний час…
И ветер дул и лестница вилась.
 
 
А на меня из-под усталых вежд
Струился сонм сомнительных надежд.
– Затронув губы, взор змеился мимо… —
Так серафим, томимый и хранимый
Таинственною святостью одежд,
Прельщает Мир – из-под усталых вежд.
 
 
Сегодня снова диккенсова ночь.
И тоже дождь, и так же не помочь
Ни мне, ни Вам, – и так же хлещут трубы,
И лестница летит… И те же губы…
И тот же шаг, уже спешащий прочь —
Туда – куда-то – в диккенсову ночь.
 

2 ноября 1918

2

 
Мало ли запястий
Плелось, вилось?
Что тебе запястье
Мое – далось?
 
 
Всё кругом да около —
 Что кот с мышом!
Нет, – очами, сокол мой,
Глядят – не ртом!
 

19 ноября 1918

3

 
Не любовь, а лихорадка!
Легкий бой лукав и лжив.
Нынче тошно, завтра сладко,
Нынче помер, завтра жив.
 
 
Бой кипит. Смешно обоим:
Как умен – и как умна!
Героиней и героем
Я равно обольщена.
 
 
Жезл пастуший – или шпага?
Зритель, бой – или гавот?
Шаг вперед – назад три шага,
Шаг назад – и три вперед.
 
 
Рот как мед, в очах доверье,
Но уже взлетает бровь.
Не любовь, а лицемерье,
Лицедейство – не любовь!
 
 
И итогом этих (в скобках —
Несодеянных!) грехов —
Будет легонькая стопка
Восхитительных стихов.
 

20 ноября 1918

4

 
Концами шали
Вяжу печаль твою.
И вот – без шали —
На площадях пою.
Снято́ проклятие!
Я госпожа тебе!
 

20 ноября 1918

5

 
Дружить со мной нельзя, любить меня – не можно!
Прекрасные глаза, глядите осторожно!
 
 
Баркасу должно плыть, а мельнице – вертеться.
Тебе ль остановить кружа́щееся сердце?
 
 
Порукою тетрадь – не выйдешь господином!
Пристало ли вздыхать над действом комедийным?
 
 
Любовный крест тяжел – и мы его не тронем.
Вчерашний день прошел – и мы его схороним.
 

20 ноября 1918

6

 
Волосы я – или воздух целую?
Веки – иль веянье ветра над ними?
Губы – иль вздох под губами моими?
Не распознаю и не расколдую.
 
 
Знаю лишь: целой блаженной эпохой,
Царственным эпосом – струнным и странным —
Приостановится…
Это короткое облачко вздоха.
 
 
Друг! Все пройдет на земле, – аллилуйя!
Вы и любовь, – и ничто не воскреснет.
Но сохранит моя темная песня —
Голос и волосы: струны и струи.
 

22 ноября 1918

7

 
Не успокоюсь, пока не увижу.
Не успокоюсь, пока не услышу.
Вашего взора пока не увижу,
Вашего слова пока не услышу.
 
 
Что-то не сходится – самая малость!
Кто мне в задаче исправит ошибку?
Солоно-солоно сердцу досталась
Сладкая-сладкая Ваша улыбка!
 
 
– Баба! – мне внуки на урне напишут.
И повторяю – упрямо и слабо:
Не успокоюсь, пока не увижу,
Не успокоюсь, пока не услышу.
 

23 ноября 1918

8

 
Вы столь забывчивы, сколь незабвенны.
– Ах, Вы похожи на улыбку Вашу! —
 Сказать еще? – Златого утра краше!
Сказать еще? – Один во всей вселенной!
Самой Любви младой военнопленный,
Рукой Челлини ваянная чаша.
 
 
Друг, разрешите мне на лад старинный
Сказать любовь, нежнейшую на свете.
Я Вас люблю. – В камине воет ветер.
Облокотясь – уставясь в жар каминный —
Я Вас люблю. Моя любовь невинна.
Я говорю, как маленькие дети.
 
 
Друг! Все пройдет! Виски в ладонях сжаты,
Жизнь разожмет! – Младой военнопленный,
Любовь отпустит вас, но – вдохновенный —
Всем пророкочет голос мой крылатый —
О том, что жили на земле когда-то
Вы – столь забывчивый, сколь незабвенный!
 

25 ноября 1918

9

 
Короткий смешок,
Открывающий зубы,
И легкая наглость прищуренных глаз.
– Люблю Вас! – Люблю Ваши зубы и губы,
(Все это Вам сказано – тысячу раз!)
 
 
Еще полюбить я успела – постойте! —
Мне помнится: руки у Вас хороши!
В долгу не останусь, за все – успокойтесь —
Воздам неразменной деньгою души.
 
 
Посмейтесь! Пусть нынешней ночью приснятся
Мне впадины чуть-улыбнувшихся щек.
Но даром – не надо! Давайте меняться:
Червонец за грошик: смешок – за стишок!
 

27 ноября 1918

10

 
Нá смех и нá зло:
Здравому смыслу,
Ясному солнцу,
Белому снегу —
 
 
Я полюбила:
Мутную полночь,
Льстивую флейту,
Праздные мысли.
 
 
Этому сердцу
Родина – Спарта.
Помнишь лисенка,
Сердце спартанца?
 
 
– Легче лисенка
Скрыть под одеждой,
Чем утаить вас,
Ревность и нежность!
 

1 декабря 1918

11

 
Мне тебя уже не надо,
Милый – и не оттого что
С первой почтой – не писал.
 
 
И не оттого что эти
Строки, писанные с грустью,
Будешь разбирать – смеясь.
 
 
(Писанные мной одною —
Одному тебе! – впервые! —
Расколдуешь – не один.)
 
 
И не оттого что кудри
До щеки коснутся – мастер
Я сама читать вдвоем! —
 
 
И не оттого что вместе —
Над неясностью заглавных! —
Вы вздохнете, наклонясь.
 
 
И не оттого что дружно
Веки вдруг смежатся – труден
Почерк, – да к тому – стихи!
 
 
Нет, дружочек! – Это проще,
Это пуще, чем досада:
 
 
Мне тебя уже не надо —
Оттого что – оттого что —
Мне тебя уже не надо!
 

3 декабря 1918

12

 
Розовый рот и бобровый ворот —
Вот лицедеи любовной ночи.
Третьим была – Любовь.
 
 
Рот улыбался легко и нагло.
Ворот кичился бобровым мехом.
Молча ждала Любовь.
 

14

 
Ваш нежный рот – сплошное целованье…
– И это всё, и я совсем как нищий.
Кто я теперь? – Единая? – Нет, тыща!
Завоеватель? – Нет, завоеванье!
 
 
Любовь ли это – или любованье,
Пера причуда – иль первопричина,
Томленье ли по ангельскому чину —
Иль чуточку притворства – по призванью…
 
 
– Души печаль, очей очарованье,
Пера ли росчерк – ах! – не всё равно ли,
Как назовут сие уста – доколе
Ваш нежный рот – сплошное целованье!
 

Декабрь 1918

15

 
«Поцелуйте дочку!»
Вот и всё. – Как скупо! —
Быть несчастной – глупо.
Значит, ставим точку.
 
 
Был у Вас бы малый
Мальчик, сын единый —
Я бы Вам сказала:
«Поцелуйте сына!»
 

без даты <1910-е годы>

16

 
Это и много и мало.
Это и просто и темно.
Та, что была вероломной,
Зá вечер – верная стала.
 
 
Белой монашкою скромной,
– Парой опущенных глаз. —
Та, что была неуемной,
Зa вечер вдруг унялась.
 

Начало января 1919

17

 
Бренные губы и бренные руки
Слепо разрушили вечность мою.
С вечной Душою своею в разлуке —
Бренные губы и руки пою.
 
 
Рокот божественной вечности – глуше.
 Только порою, в предутренний час —
С темного неба – таинственный глас:
– Женщина! – Вспомни бессмертную душу!
 

Конец декабря 1918

18

 
Не поцеловали – приложились.
Не проговорили – продохнули.
Может быть – Вы на земле не жили,
Может быть – висел лишь плащ на стуле.
 
 
Может быть – давно под камнем плоским
Успокоился Ваш нежный возраст.
Я себя почувствовала воском:
Маленькой покойницею в розах.
 
 
Руку на́ сердце кладу – не бьется.
Так легко без счастья, без страданья!
– Так прошло – что у людей зовется —
На миру – любовное свиданье.
 

Начало января 1919

20

 
В ушах два свиста: шелка и метели!
Бьется душа – и дышит кровь.
Мы получили то, чего хотели:
Вы – мой восторг – до снеговой постели,
Я – Вашу смертную любовь.
 

27 января 1919

21

 
Шампанское вероломно,
А всё ж наливай и пей!
Без розовых без цепей
Наспишься в могиле темной!
 
 
Ты мне не жених, не муж,
Твоя голова в тумане…
А вечно одну и ту ж —
Пусть любит герой в романе!
 

без даты <1910-e годы>

22

 
Скучают после кутежа.
А я как веселюсь – не чаешь!
Ты – господин, я – госпожа,
А главное – как ты, такая ж!
 
 
Не обманись! Ты знаешь сам
По злому холодку в гортани,
Что я была твоим устам —
Лишь пеною с холмов Шампани!
 
 
Есть золотые кутежи.
И этот мой кутеж оправдан:
Шампанское любовной лжи —
Без патоки любовной правды!
 

23

 
Солнце – одно, а шагает по всем городам.
Солнце – мое. Я его никому не отдам.
 
 
Ни на час, ни на луч, ни на взгляд. – Никому. – Никогда.
Пусть погибают в бессменной ночи города!
 
 
В руки возьму! Чтоб не смело вертеться в кругу!
Пусть себе руки, и губы, и сердце сожгу!
 
 
В вечную ночь пропадет – погонюсь по следам…
Солнце мое! Я тебя никому не отдам!
 

Февраль 1919

24

 
Да здравствует черный туз!
Да здравствует сей союз
Тщеславья и вероломства!
На темных мостах знакомства,
Вдоль всех фонарей – любовь!
 
 
Я лживую кровь свою
Пою – в вероломных жилах.
За всех вероломных милых
Грядущих своих – я пью!
 
 
Да здравствует комедьянт!
Да здравствует красный бант
В моих волосах веселых!
Да здравствуют дети в школах,
Что вырастут – пуще нас!
 
 
И, юности на краю,
Под тенью сухих смоковниц —
 За всех роковых любовниц
Грядущих твоих – я пью!
 

Москва, март 1919

25

 
Сам Черт изъявил мне милость!
Пока я в полночный час
На красные губы льстилась —
Там красная кровь лилась.
 
 
Пока легион гигантов
Редел на донском песке,
Я с бандой комедиантов
Браталась в чумной Москве.
 
 
Хребет вероломства – гибок.
О, сколько их шло на зов
…… моих улыбок
…… моих стихов.
 
 
Чтоб Совесть не жгла под шалью —
Сам Черт мне вставал помочь.
Ни утра, ни дня – сплошная
Шальная, чумная ночь.
 
 
И только порой, в тумане,
Клонясь, как речной тростник,
Над женщиной плакал – Ангел
О том, что забыла – Лик.
 

Mapт 1919