Текст книги "Обратная сторона радуги"

– Мне сложно представить себя на его месте, я слишком любил Хану, чтобы пренебрегать ею, – о бабушке он всегда говорил так, как будто она при этом находилась в соседней комнате, – и слишком уважал женщин, чтобы напрасно сбивать кого-то с пути. Но если бы возникла ситуация, в которой я ничего не могу дать человеку, я дал бы ему, по крайней мере, возможность сохранить лицо и все начать сначала.

Интересно, студенты профессора Боннера когда-нибудь не понимали суть лекции? Я что-то в этом сомневаюсь.

– А может и Шломо решил дать мне возможность сохранить лицо?

– Шломо решил дать себе такую возможность, не идеализируй его.

– По крайней мере, этим недурно можно было успокоить совесть. Ничего серьезного нас, тем не менее, не связывает. И то, что у меня сейчас невыносимо болит душа, не самый убедительный аргумент.

– Зато когда у него невыносимо болела спина, ты начала проявлять интерес к лечебному массажу.

– Я делала об этом передачу.

– Весьма своевременную.

– Не могла больше слушать, как он охал в телефонную трубку.

– Позёр, – буркнул дедушка Рубен.

– Он должен был выбирать и выбрал семью. Ты сам всегда говорил – жертвуй пешкой ради ферзя.

– Тогда возникает резонный вопрос, почему он не сыграл свой гамбит вовремя, что выиграла его семья от того, что ты стала несчастлива?

Я пожала плечами. Если бы Шломо не разыскивал меня на том же пляже спустя неделю после нашего знакомства, если он хотя бы не снился мне всю эту неделю, конечно, выиграли бы все. Только бесполезно теперь об этом говорить.

– У меня нет ответа, профессор, ставьте незачет и открывайте шампанское.

– Какие у тебя планы на ближайшее время? – спросил дедушка.

– Карим советует отправиться в путешествие. За новыми впечатлениями. А я решила отправится куда-нибудь за сенсацией.

– Тогда почему бы тебе самой не съездить к матери? В Стэнфорде сенсации из каждой щели торчат.

Я разочарованно махнула рукой.

– Самое интересное в Стэнфорде всегда засекречено, тебе ли этого не знать. Но мой любимый дедушка натолкнул меня на более интересную идею. Я еду в Будапешт.

– Что!? Когда я тебя надоумил на такую глупость?

– Когда сказал, что человеку всегда надо давать возможность сохранять лицо, если не можешь дать большего, – спокойно ответила я. – Я сразу вспомнила то таинственное письмо от девушки Марты, которое хранила бабушка.

– Никак не можешь о нём забыть?

– Такая уж у меня профессия. Да и что-то осталось в этой истории незавершенным…

Звонок все-таки раздался и спас меня от ответа, что рассказов о поляках, спасших евреев, – сколько угодно, а так, чтобы наоборот – это в диковинку, что и послужит фундаментом для передачи.

– С днем рождения, Ирис! – Арик.

– Спасибо! Здорово, что ты вспомнил.

– Это не я, это Карим вспомнил.

Карим еще утором принес мне корзинку ирисов.

Удивительно, как не к лицу порой оказываются людям качества, признанные добродетелями. Например, эта дурацкая честность Арика, ну, что ему стоило соврать, что вспомнил сам.

– Ариэль, у меня есть одна интересная идея…

– Куда и насколько? – деловито осведомился он. Он никогда не позволял мне закончить фразу до конца, это отнимало слишком много его бесценных продюсерских минут, конец фразы он просто знал.

– Дней на десять, журналистское чутье тянет в Будапешт.

– Будапешт… Венгрия… Восточная Европа, – задумался Арик. – Рискую показаться циничным, но Холокост – это слишком заезженная тема, рейтинг она нам точно не поднимет. А рассказ о событиях пятьдесят шестого года наша молодежь вряд ли оценит. К тому же ворошить архивы – не самое благодарное занятие, да ты и сама знаешь.

– Почему ты решил, что я обязательно буду ворошить архивы?

– А что ты собираешься привести мне из современной Венгрии? Автограф лидера «Йоббик» или марципанового человечка?

– Ты перестал мне доверять?

– Ладно, – согласился, наконец, Арик, – дерзай, я всегда тебе верил на свою голову. Но не больше, чем на десять дней.

– Так точно.

Я захлопнула крышку мобильника и вопросительно посмотрела на дедушку.

– Честно говоря, я совсем не хочу отпускать тебя в Венгрию, – задумчиво сказал он.

Разумеется, ничего другого я и не рассчитывала услышать.

– Обсудим это за тортом, он мне сейчас просто необходим и даже лишние полчаса в спортзале меня не пугают.

– Достойное чадо Бени Кауфмана, – усмехнулся дедушка, – того еще сладкоежки. И адвоката всех на свете – о моем отце он тоже говорил так, словно тот, как и в мой первый день рождения, выбежал на минутку купить цветы и где-то по пути залюбовался на радугу.

Я знала, что так говорят об очень дорогих сердцу людях, с которыми даже смерти не удалось разлучить до конца.

После посещения тренажерного зала хочется как можно скорее оказаться под душем. Несколько минут я неподвижно стояла, чувствуя, как теплые струи падают на плечи, напряжение и усталость отступают, и к телу возвращается сила. Карим был прав, с душой все гораздо сложнее, с нее нельзя смыть горечь и тоску.

Нелепо, хоть и популярно лечиться «новой любовью», не отпустив старую, разве найдется чудак, который будет брызгать на себя духами, не приняв душ?

Не менее нелепо утверждать, что за любовь обязательно надо бороться. Любовь можно только принять или отвергнуть. В сорок восьмом году юный дедушка Рубен и его друзья боролись за осажденный киббуц. В восемьдесят втором отец оказался среди тех, кто ценой своей жизни положил конец волне террора. При этом они никогда не боролись за бабушку и маму, они их просто любили и скорее всего, уважали бы их выбор, если бы он вдруг упал на кого-то другого. И если бороться за старую любовь у меня нет права, а искать новую нет ни сил, ни желания, осталось только возложить на разум двойную нагрузку и лечить раненую душу временем. И лучше где-нибудь вдали от Хайфы, чтобы Средиземное море, жгучие брюнеты в офицерской форме, лавки с пряностями и эксклюзивный шелковый пеньюар мне в этом не мешали.

Значит, решено – в Будапешт!

Шальная радость разбудила меня в день вылета еще на заре, я улетала в надежде швырнуть тяжелую и надоевшую ношу с десятикилометровой высоты.

На часах было шесть тридцать, до вылета еще шесть часов. Снова уснуть мне, наверное, уже не удастся. Я сладко потянулась и опустилась босыми ногами на холодный пол.

Выйдя из душа, я набрала номер Арика. Опять он тяжело дышит, неужели куда-то торопится? Или уже успел с кем-нибудь повздорить, с него станется.

– Ирис? Здорово! Ты еще дома?

– Собираюсь в аэропорт, только закину Кешет к Сан… к дедушке.

– Надеюсь, привезешь что-то действительно стоящее и, как ты умеешь, неожиданное. Знаешь, я тут немного тороплюсь, так что счастливого полета, я побежал.

– Спасибо, – ответила я уже никому и пошла готовить кофе. Кешет, как всегда, когда я направлялась на кухню, весело спрыгнула с кресла и побежала рядом.

– Эй, Кешет, тебе лунго или ристретто? А мне сгодится и растворимый.

Шустрый парень, торговавший цветами в терминале аэропорта Бен-Гурион подсчитывал выручку и, похоже, был ею доволен.

– Интересно, почему цветочники из международных аэропортов никогда не появляются в Форбс? – глядя на него, спросила я дедушку.

– Потому что самые умные. Это все твои вещи?

– Как всегда только самое необходимое, – как будто что-то было не так, и я даже принялась оправдываться. – Все, что мне нужно, я куплю на месте, ненавижу тяжелые сумки, ты же знаешь.

– Купи теплый свитер, – дедушка недоверчиво оглядел мою легкую курточку, – в Будапеште холодно.

Я торопливо закивала, видя, что он все еще не хочет отпускать меня в обитель своей несчастливой юности.

– А более элегантного саквояжа у тебя не нашлось?

– Это же папин офицерский рюкзак, он удачу приносит.

– Удачу, – передразнил дедушка Рубен. – Да у него дыра на кармане прожжена.

– Это Шломо, – буркнула я. – Задел, когда мангал на берегу разжигал. Я его тогда чуть не убила.

– Зря.

Выяснять, что именно зря, не было времени.

– Я тебя тоже люблю, – я обняла дедушку и очень вовремя, потому что именно в это время объявили мою посадку. – Со мной все будет хорошо, даю слово.

Дедушка Рубен, наконец, улыбнулся.

– Похладнокровнее с венграми, среди них встречаются очень обаятельные ловеласы.

– К обаятельным ловеласам у меня стойкий иммунитет.

– Вот это-то и плохо. И не ходи, пожалуйста, как павлин, не забывай, что ты в Европе, чтоб её смыло!

– Обещаю, что Израиль не опозорю.

Парадоксально, но Рубен Боннер, не простивший Европе Холокоста, так и остался европейцем: деликатным, сдержанным и элегантным, совершенно не ассоциирующимся с разудалой южной страной, за которую всегда готов был стоять до последней капли крови.

Беспечность не входила в число моих недостатков, но я никогда всерьез не задумывалась, какой же счастливый билет в действительности вытянула у судьбы Европа, жившая в пещерах и одетая в звериные шкуры, в то время, когда на Востоке были передовые врачи и астрономы. И так красиво обошедшая всех в наше время, если только не принимать в расчет тошнотворную теорию Жозефа де Гобино о превосходстве арийской расы над остальными.

– Этот счастливый билет называется женское образование, которое Европа в 19 веке сочла необходимым отвоевать у Христианской церкви, считавшей эту идею «бесовской».

– Как известно, Коран не только не запрещает, но и приветствует женское образование. Вы своевременно напомнили об этом миру, открыв первую в Азербайджане школу для девушек-мусульманок. Это стало очень значимым событием в истории педагогики.

– Я родился в очень бедной семье, в десять лет стал подмастерьем каменщика, в пятнадцать сам стал каменщиком. Тогда я впервые задумался о благе образования.

– Вам повезло, вы стали крупным нефтепромышленником, богатым и влиятельным человеком и никогда не жалели средств, отправляя талантливых молодых людей в лучшие учебные заведения Европы. А как появилась идея именно женской школы?

– Нередко, возвращаясь из Европы, ученые юноши привозили равную себе жену, необразованные соотечественницы становились им неинтересны. Чтобы сохранить азербайджанское самосознание в среде новой интеллигенции девушкам-мусульманкам необходимо было наряду с Кораном изучать светские науки, создавать целые образованные семьи и воспитывать новое образованное поколение.

– Вы согласны с утверждением, что именно мать формирует менталитет ребенка в раннем возрасте?

– Я полагаю, что мужчина получает образование, как правило, для себя, а женщина для всей своей семьи. Поэтому у грамотной матери всегда будут грамотные дети.

– Однако ваша затея встретила на своем пути много преград. Как Вы с ними справились?

– Многие духовные лидеры меня не поддержали, а одобрившим эту идею открыто угрожали расправой, но я пустился на хитрость – отправил надежного человека по всем святым для мусульман местам. Молла Мирза не подвел, он вернулся в Баку получив письменные подтверждения восьми самых уважаемых муджтахидов Медины, Мекки, Стамбула, Тегерана и Каира о том, что нет ничего богохульного, если мусульманки будут учиться наукам. Это оказалось весомым доводом и с легкой руки российской императрицы Александры Федоровны я приступил к строительству школы.

– Памятуя о днях работы каменщиком вы лично контролировали строительство всех своих домов, а здание школы доверили только одному из лучших архитекторов Баку Йозефу Гославскому. Очевидно, это было самое любимое ваше детище?

– Это прекрасное здание без сомнения украсило архитектуру Баку. Но еще более наш город украсили выпускницы школы. Эти девушки становились педагогами, врачами, экономистами и внесли неоценимый вклад в культуру и возрождение Азербайджана.

– Спасибо вам, Гаджи Зейналабдин Тагиев, вы преподали замечательный урок сомнения как своему поколению, так и потомкам.

Трудно встретить человека, у которого самолеты вызывают восторг, и каждый имеет на это свою причину. Моя антипатия к полетам, а особенно почти суточным перелетам в Сан-Франциско, всегда заключалась в неспособности заснуть даже при минимальном дискомфорте. Не знаю, насколько убеждение, что люди, больше всего ценящие уверенность и безопасность, способны засыпать только на удобном ложе и только свернувшись калачиком применимо к остальным, я же её полностью оправдываю.

Поэтому, когда вежливая стюардесса мелодичным голосом объявила о посадке в аэропорту Ферихедь и заверила, что авиакомпания всегда рада пассажирам, я, гоня от себя мысль, что мне еще предстоит возвращаться рейсом этой авиакомпании, подхватила свой многострадальный рюкзак и поспешила на свежий воздух.

Какую же температуру назвала стюардесса, кажется, всего четыре градуса. Холод, действительно, был внушающий, и теплый свитер я сразу же купила, яблочно – зеленый под цвет глаз, красивый и, памятуя дедушкины наставления, по-европейски сдержанный, но все равно замерзла, поэтому быстро взяла такси и отправилась в Геллерт спать калачиком.

Так вот какая она Венгрия, родина Петефи, чардаша и шариковой ручки. Кажется, еще в шахматах есть знаменитая «венгерская защита», но в шахматах я не сильна.

А если попробовать погладить каменного льва, стерегущего мост через Дунай, наверное, можно в ледяную статую превратиться. Интересно, у него даже жарким летом такой холодящий взгляд?

Бесспорно, город очень красивый, но с ним у меня еще будет время познакомиться поближе, а пока лучше задуматься о своих планах на ближайшие дни. Чтобы окончательно не замерзнуть. И чтобы не давать волю черным мыслям.

В первую очередь, надо взять автомобиль напрокат.

И желательно утеплить гардероб. На журфаке у меня была подруга из Швеции, плохо говорившая на иврите. На вопрос, как она переносит шведские холода, девушка со смехом отвечала английской поговоркой «There is no such thing as cold weather, only the wrong kind of clothing» («Не бывает холодной погоды – бывает неудачная одежда» – прим, ред.), кажется, сейчас я начинаю её понимать.

В конце концов, я просто обязана увидеть Эржебетварош.

А может, мне еще стоит попробовать вспомнить несколько венгерских фраз? Довоенные фотоснимки с надписями на венгерском языке, от которых веяло романами Фейхтвангера, в свое время будоражили мое воображение настолько, что я начала его серьезно изучать. Но, кажется, это была единственная юношеская забава, которую дедушка не очень одобрял, хотя и не выражал это открыто.

Как известно, без общения язык забывается в четыре раза быстрее, чем учится, особенно такой хитросплетенный язык, как венгерский, способный постановкой нескольких суффиксов и окончаний превратить одно слово в целое предложение. Поэтому, как это часто бывает в юности, забава наскучила, язык забылся, только временами всплывали в памяти какие-то слова, когда ассоциативная память улавливала в них сходство то с английскими, то с итальянскими словами, а иногда и с ивритом…

– Едва уловимое сходство между, на первый взгляд, совершенно разными языками подмечалось довольно часто, и поиски истоков общечеловеческого языка для многих лингвистов стали своеобразной научной гонкой.

– В таком случае вы можете по праву собой гордиться, на значительном отрезке вы в этой гонке стали лидером, ваша теория ностратического языка наиболее популярна поныне. Вероятно, вы очень любили своё призвание – лингвистику?

– Кроме того, я был молод и энергичен, считал, как это свойственно юношам, что способен включиться в любую гонку.

– Даже по столь необычному маршруту, ведь путь, который вы начали со Скандинавского полуострова девятнадцатого века привел вас ни много ни мало в Восточную Африку времен верхнего палеолита?

– Моногенез языка заинтересовал меня гораздо позже. Фактически моё путешествие началось с острова Корфу, где посчастливилось изучать этапы развития одного из самых обособленных европейских языков – албанского.

– Чем он уникален?

– Малочисленность носителей и непохожесть ни на один соседний язык дали возможность четко проследить синхронность изменения языка и хода истории. Например, в эпоху господства Греции прогрессивные албанцы привнесли в свой язык множество греческих слов. В восьмом веке Балканы оказываются во власти Рима, именно в это время сильнейшее влияние на албанский язык оказывает латынь. Сегодня он разнообразен настолько, что южные албанцы не всегда понимают северных.

– Заметно, что на Корфу замечательный лингвист Карл Бругман привил младшему другу неподдельный интерес к языкознанию. В дальнейшем вы ставили перед собой все более и более дерзкие задачи – скрупулезные исследования кельтского и хеттского языков, знаменитый «закон руки» и, наконец, добрались до ностратической гипотезы.

– Сходство между латынью, санскритом и древнегреческим языками заметили еще в восемнадцатом веке, со временем удалась проследить последовательность их возникновения и объединить их и еще около ста пятидесяти языков в семью потомков пять тысяч лет назад распавшегося на группы индоевропейского языка. Это, действительно, колоссальный труд, но таких семей насчитывалось не меньше пяти, и все чаще возникал вопрос – есть ли шанс сузить языковое древо до единого праязыка? Наконец, я взялся за дело, и вот компаративистские и хронологические исследования привели меня к цели, я отыскал этот древний язык, и назвал его ностратический – наш, общий. Ему приблизительно четырнадцать тысяч лет, и скорее всего его родина – Восточная Африка.

– По сравнению с возрастом Homo sapiens ностратический язык оказался очень молод. Вы допускаете мысль о том, что он тоже стал потомком еще более древнего африканского языка?

– Разумеется, это так.

– В 1852 году скромная супруга священника Гарриет Бичер Стоу возмутила США крамольным заявлением о том, что однажды презренная Африка явит миру высокую духом, просвещенную расу. Мы сейчас выяснили, что почтенная леди при этом допустила ошибку, исчисляемую тысячелетиями, еще на заре человечества именно Африка явила миру универсальное средство коммуникации – язык. Единый ностратический язык, разлетевшийся с волной миграции по миру на тысячи других, хранящих малозаметное сходство. Значит расхожее выражение «все люди – братья» имеет не только романтический, но и научный каркас?

– Совершенно верно.

– Спасибо вам, Хольгер Педерсен, вы преподали замечательный урок сомнения как своему поколению, так и потомкам.

Сколько бы я не распускала перья перед Ариком, копаться в архивах мне все-таки придется, другой тропинки к тетушке Агнеш я не видела. Благо, предусмотрительная Ализа нашла и распечатала все необходимые мне в работе адреса и номера телефонов, начертав в конце списка свой персональный логотип – улыбающуюся во весь рот букву «айн».

Архивариусы мне всегда представлялись ровесниками века, поглядывающими на мирскую суету если не насмешливо, то снисходительно, как минимум. И молодой парень в читальном зале венгерского государственного архива, полностью подходящий под определение обаятельного ловеласа, благополучно разрушил еще один стереотип.

– Агнеш Боннер, родилась в 1920 году в Будапеште. Насколько мне известно, до войны она изучала медицину в университете.

– Медицину? Значит, скорее всего, это университет Земмельвейс, – услужливо объяснил молодой архивариус, – но до войны он был частью Будапештского университета. Вот с этого и начнем.

Я послушно кивнула и сразу ощутила легкую тревогу.

Информация, однако, оказалась совсем скудной, девушка была отчислена с последнего курса, а впоследствии пропала без вести.

Парень как-то виновато пожал плечами.

– Будьте любезны, меня интересует еще один человек. Венгерский немец, приблизительно того же года рождения. Христиан Рейтенбах.

Признаться, я в этот момент блефовала. Был ли Рейтенбах уроженцем Венгрии, я не знала, Марта писала, что он знал венгерский, но перепуганный ребенок мог и ошибаться.

В глазах архивариуса вспыхнул внезапный интерес.

– Одну минуту… – он уверенно зашагал вдоль картотеки. – Христиан Рейтенбах… ну да, вот же он…

Мне почему-то показалось, что парень открывает это личное дело не впервые.

Христиан родился в 1919 году в Будапеште.

Закончил немецкую школу, служил в фолькс-бунде, расстрелян по закону военного времени, как враг третьего рейха в сентябре 1944.

К справке был прикреплен черно-белый снимок, Христиан Рейтенбах тоже не имел ничего общего с моими представлениями о немецком офицере Второй Мировой Войны. Никакой массивной нижней челюсти, бесцветного взгляда, презрительно пронзающего все не немецкое, не было и в помине, обычный смешной, круглолицый очкарик. Чем интересно не угодил?

Я вдруг заметила, что архивариус говорит по телефону, как-то подозрительно косясь в мою сторону.

Я спокойно продолжала читать, пока он нервно ёрзал на стуле и поглядывал на часы.

– Спасибо, – я, наконец, вернула ему документы – всего хорошего.

– А вы действительно журналист?

– Это удивительно?

– Нет, – мотнул он головой, – это хорошо. Рад был помочь.

Я направилась к выходу, а парень подобострастно разулыбался и, как только позволили правила приличия, снова стремительно схватился за телефон и вполголоса заговорил по-венгерски. Странный он какой-то, хотя может здесь так принято.

«Начало положено, теперь можно и на шопинг», – решила я и, развернув карту, принялась за поиски торгового центра, тогда мне вспомнилась любимая шутка Шломо: «Жаль, что у Моисея не было GPS-навигатора». У меня навигатор был, и даже он мешал мне забыть о прошлом.

Выезжая с парковки, я попыталась пропустить вперед белый опель, но мужчина за рулем вдруг замешкался и притормозил.

Я не придала этому большого значения, но уже когда, бросив покупки на заднее сидение, занялась одной наиболее привлекательной коробочкой, с которой ну никак не было сил повременить, вдруг увидела тот же самый Опель на парковке. Могло ли так получиться, что мы случайно все это время ехали в одном направлении? Не исключено, но лучше все-таки соблюдать осторожность. Неужели за мной слежка? Но почему?

Чуть превысив допустимую скорость, я устремилась вперед. А белый Опель упорно продолжал меня преследовать. Даже как-то слишком упорно, либо это был супермен, либо горький дилетант. Я окинула водителя беглым взглядом – лет тридцати пяти, высокий, шатен, есть в этом человеке что-то странно знакомое. Знакомое и почему-то неприятное. Хотя все у него как надо – и бархатный пиджак, и белоснежный свитер, и безотказно действующая на меня пижонистая небритость, а что-то все равно отталкивает. Уж не ему ли звонил странноватый архивариус?

Долго ломать голову мне, однако, не пришлось, тем же вечером несостоявшийся шпион появился в баре гостиницы.

– Мы не могли бы поговорить, мисс?

Мороженое было при мне, значит я вооружена. Отчего бы и не поговорить.

– Разумеется, вам было бы не лишне объясниться. Что означали сегодняшние гонки с преследованиями?

– Мне ужасно стыдно за это. Но я просто обязан узнать, с какой целью вы интересовались Христианом Рейтенбахом?

– Ах, вот оно что! Я журналист, как вам скорее всего уже известно. Собираю информацию о немецких… – я задумалась, подбирая нужное слово, – головорезах. Для одной назидательной передачи. Разве это запрещено?

– Нет, но вы целенаправленно искали именно этого человека.

– Я обязана вам отвечать?

– Вероятно, мне следовало бы сразу представиться. Моя фамилия Рейтенбах, Клаус Рейтенбах.

Так вот кого он мне напоминал, поэтому мне и показалось неприятным его, не стану скрывать, красивое лицо.

И по-английски он говорил с немецким, а не с венгерским акцентом.

От бабушки я унаследовала абсолютный слух и обычно без труда различала акценты, но по всей вероятности передо мной тоже стоял обладатель неплохого слуха, добившийся безупречного английского звучания. Повстречай я его при других обстоятельствах, наверное, приняла бы за лорда.

Стало быть, семейный бизнес процветает, даже в Венгрии филиал есть, которым этот денди и управляет, а родственник – нацистский преступник может здорово ему помешать. Дело, конечно, прошлое, но в конкурентной борьбе любая песчинка способна превратиться в снежный ком. Как бы партнеры из Лондона или Стокгольма нос воротить не начали.

А перспективы на ближайшие дни отнюдь не радужные, этот немец точно не даст спокойной жизни, так и будет оберегать честь семьи, пока не выпроводит меня восвояси. Ладно, посмотрим, чья возьмет.

Я подарила ему самую обаятельную улыбку телеведущей, пусть окружающие считают, что мы очень мило поболтали о разных пустяках.

– Мне пора. Приятного вечера, Herr.

Я стояла на смотровой площадке горы Геллерт, направив камеру на мост через Дунай. Целый день я изучала город в надежде вырвать из него хоть какой-нибудь интересный сюжет. Карим терпеть не мог любительское видео, однако когда не было выбора, часами просиживал в монтажке, дулся и ворчал, но длинную беспорядочную съёмку всегда превращал в настоящий короткометражный шедевр.

Темнота подбиралась к Будапешту мягко и аккуратно, как Кешет. Я отключила камеру и вместо того, чтобы любоваться открывшемуся виду, задумалась о превратностях судьбы. Вот например, венецианский епископ Геллерт, один из самых почитаемых венграми святых, прибыл по приглашению короля Иштвана для утверждения в Венгрии Христианства и был зверски казнен язычниками – сброшен в Дунай в бочке с гвоздями прямо с этой горы. А ведь мог просто прожить бесславную, но долгую и счастливую жизнь в родной Венеции. Джорджо Сагредо родился в богатой и знатной семье, и что, например, ему стоило… что ему стоило не бить командирскую тойоту, а дать мне возможность сохранить лицо…

Неприятные мысли меж тем развеяло еще менее приятное обстоятельство, Рейтенбах-младший, его имя напрочь стерлось из моей памяти, остановив свой Опель напротив сувенирных палаток, возник передо мной, как черт из табакерки, с идиотской конфетой на палочке в зубах.

– Ехал мимо, увидел знакомую Шевроле и заглянул на огонек.

А ехал, скорее всего, в надежде на более продуктивный разговор, какой, однако, упорный.

– Курить бросаю, – он кивнул на леденец.

Я пожала плечами.

– Делайте, что хотите.

– Вот конфуз, не знаю, как вас как зовут.

– Ирис, а вас как?

– Все еще Клаус, хотя хочется соврать, что меня зовут Ансельм.

– Это было бы очень остроумно, если бы вы за мной ухаживали, – сказала я холодно.

– С удовольствием за вами поухаживаю, – живо отозвался он – ведь вы здесь одна?

– Это еще ни о чем не говорит.

– Это говорит о том, что у нас в этой стране не только общая цель, но и одинаковый багаж.

– Что? – не поняла я.

– Несчастная любовь, хотя это не принципиально. Вы заинтересовались офицером, которому я прихожусь внучатым племянником, я заинтересовался вами, все вполне логично.

– Офицером был мой отец, а ваш родственник просто зверем. А интересуюсь я совсем не им, не льстите своему семейству.

– Другого ответа я и не ждал, но, как ни странно, если мы объединим наши усилия, то поможем друг другу.

Он вдруг задумался и спросил:

– Ирис, ваша фамилия случайно не Боннер?

Кажется, я вздрогнула от этого вопроса, но четко произнесла:

– Моя фамилия Кауфман.

– Тогда, может быть, Боннер – девичья фамилия вашей матери или бабушки?

– С таким аналитическим умом надо в шахматы играть, а не шпионажем заниматься.

– У меня первый разряд.

– А что из себя представляет венгерская защита? – спросила я неожиданно для себя.

– Белая пешка освобождает диагональ для слона, а белый конь прорывается вперед, – не задумываясь, отчеканил он. – У черной стороны в такой позиции мало возможностей выгодно развить игру.

– Так вот у вас их тоже мало. Спокойной ночи.

– Да послушайте же, Ирис, Христиан Рейтенбах не зверь и не чудовище, он несчастный человек, заложник режима. Он не убивал Агнеш Боннер, он был влюблен в нее.

Я невольно замедлила шаг.

– Я ни на чем сейчас не буду настаивать, просто выслушайте мой рассказ, когда будете к этому готовы.

Исчез он так же внезапно, как и появился, в руках у меня осталась только визитная карточка доктора исторических наук Клауса Рейтенбаха.

Определенно, парень ни политикой, ни бизнесом не занимается, и маловероятно, что он опасается огласки. Напротив, он что-то знает и пытается поделиться. Но почему я должна ему верить? И какая ему самому от этого польза? Вот и узнаю, информации у меня все еще ничтожно мало, так почему бы и не выслушать его, может быть, он хранит какие-нибудь письма или фотографии. Пусть потом Арик проверяет их подлинность по своим каналам. Зато хоть какая-то маленькая надежда сдвинуться с мертвой точки у меня появилась. Разумно ли отвергать такую возможность.

– А разумно ли жить, не имея надежды?

– Еще в пятом веке до нашей эры греческий философ Фалес на вопрос: «Что обще всем?» ответил: «Надежда, ибо у кого более ничего нет, то она есть». Но вот парадокс – вы выдающийся физик, один из самых молодых академиков в истории науки запомнились миру в большей степени, как глашатай надежды.

– Моё детище – мощная водородная бомба – принесло мне огромное разочарование, когда во время испытаний пострадало несколько человек. Наука стремится к все более полному познанию истины, однако использование науки – неоднозначно. Меня приводила в ужас мысль о том, что моё открытие может попасть в чьи-то злые руки, способные совершить непоправимое. Я пытался добиться запрета дальнейших испытаний водородной бомбы и не сумел. Я потерял интерес к науке и действительно постарался стать глашатаем надежды многих, ставших жертвой беззакония и жестокости.

– Потеряв при этом множество привилегий… Вы, как никто другой, подтверждаете мнение, что только сильный духом человек может позволить себе такую роскошь, как доброта. Однако бомбу в 1972 году вы взорвали саморучно. Что заставило именитого советского ученого дать интервью The New York Times, зная, что за этим последует.

– Ядерная война может возникнуть из обычной, а обычная война, как известно, возникает из политики. Я только пытался предотвратить противостояние двух ядерных держав. Напомнил миру о том, что разобщенность человечества перед лицом опасности угрожает ему гибелью.

– До некоторой степени ваша судьба повторяет историю Альфреда Нобеля, так же тяготившегося случайным изобретением динамита.

Очень символично было получить его премию именно в качестве борца за мир.

– Судьба моя оказалась крупнее, чем моя личность. Я лишь старался быть на уровне собственной судьбы.

– Своей деятельностью вы почти в одиночку остановили тоталитарный строй. Это настоящее чудо. Я все же считаю это победой личности.

– Тоталитарный режим покачнулся сам, я тогда жил в городе Горьком под пристальным наблюдением и при всем желании не мог повлиять на ход событий. Я просто верил, что однажды обязательно увижу «человеческое лицо общества», и не ошибся.

– И все это время только надежда на лучшее придавала вам силы?

– Конечно. Ведь без надежды жизнь лишена смысла.