Текст книги "Позитивная социализация детей и подростков. Методология и эмпирика"

• в качестве общенаучного исследовательского багажа используется широкий круг методологического инструментария, наработанного в сфере разных наук, при этом данный познавательный инструментарий подбирается под конкретно поставленную задачу;

• поддерживаются толерантность к эклектике, гибкость в использовании разных исследовательских приемов, поиск эвристических стратегий;

• как функции исследовательского самоконтроля выступают критическое мышление, эпистемологические дискуссии, открытость, коммуникативность и рефлексивность ученых[8]8
  Ср.: «Критерий научности, согласуемый с логикой качественных исследований, – это рефлексивность как инструмент экспликации негласно разделяемых систем правил и значений, придаваемых коммуникациям и взаимодействиям друг с другом» (Мельникова, Хорошилов, 2014, с. 31).


[Закрыть]; немаловажную роль играют широкая доступность текстов и библиотек, а также новые технологии, повышающие скорость обработки информации и передачи знаний;

• поощряется проницаемость дисциплинарных границ, вылазки за пределы профессии, междисциплинарные проблемно-ориентированные исследования, полипарадигмальные подходы;

• возрастает обусловленность научного знания личными качествами ученого, его субъективностью, исследовательской репутацией, индивидуальными пристрастиями, мотивированностью, добросовестностью и мастерством[9]9
  «Практическое применение триангуляции во многом зависит от профессиональных компетенций и опыта исследователя» (Хорошилов, 2012, с. 29), что свидетельствует о возрастающей роли индивидуальных стилей профессионализации.


[Закрыть].

Глава 2. В поисках новых методологий: задачи методологического, теоретического и терминологического обновления психологической науки

Трансформирующаяся современность становится значимым предметом рефлексии психологической науки. «Психология современности» – конструкт, который охватывает изменения познавательной и социокультурной ситуаций развития знания, а также отражение этих изменений в подходах психологической науки (см.: Асмолов, 2015; Марцинковская, 2014, 2015а). Из этой ситуации для психологического познания в целом проистекает ряд следствий, вызовов и проблем, касающихся горизонтов новых методологий.

Новые методологии представлены поисковыми движениями, рождающимися в ситуации, характеризуя которую мы прибегаем в основном к метафорическим конструктам смежных наук: «текучая современность», «ускользающий мир», «общество риска», «плывущие структуры» (Бауман, 2008; Бек, 2000; Гидденс, 2004). Последнее сразу же указывает на проблему: психология практически не имеет языковых средств для обсуждения реальности творящихся изменений. Данная ситуация ставит перед психологией как современной наукой задачи обновления ее дискурсов и тезауруса, методологического инструментария, способов взгляда на мир, стилей научного мышления.

Это обновление психологии тесно связано с рефлексиями нового (сложного, текучего) мышления и поиском новых (смешанных, текучих) методологий, для характеристики которых также не сложилась однозначная терминология. Целью второй и последующей третьей главы является структурирование пока еще зыбкого поля знания, обсуждение того, что представляют собой текучие методологии и сложное мышление.

Однако начать обсуждение следует с проблемы обновления языка и словаря современной психологической науки.

Терминотворчество – инструмент современного постнеклассического познания, позволяющий ухватывать текучие культурно-психологические реальности.

Так, книга М. Н. Эпштейна «PreDictionary» («Предречник») является продуктом терминотворчества: это глоссарий слов, которых нет в обиходе, но которые по законам языка могут быть сконструированы. Называя такого рода деятельность языкотворчеством, М. Н. Эпштейн изобретает новые понятия: например, «видеология» и «видеократия» созданы по аналогии с «идеологией» и «идеократией», но отражают черты уже новой социокультурной реальности, где визуальность доминирует над идеологией (Epstein, 2011). Суть терминотворчества как эвристики передает максима Ф. Ницше: «Что такое оригинальность? – Видеть нечто такое, что не носит еще никакого имени и не может быть еще названо, хотя и лежит на виду у всех. Как это водится у людей, только название вещи делает ее вообще зримою. – Оригиналы, большей частью, были и нарекателями» (Ницше, 1990, с. 621). Терминотворчество в психологии возникает потому, что зачастую наука имеет дело с безымянной реальностью: чтобы заметить и истолковать психологический факт, следует дать ему имя. Однако если метафоры трактуются буквально, а не как «ловушки для знания» (М. К. Мамардашвили), возникает не просто неверное понимание оригинальных концепций, но и навешивание ярлыков.

Логика разворачивания культурно-аналитического исследования ведет к необходимости дифференцировать реальности и давать имена разнообразию миров культуры, психологическим состояниям, культурно-психологическим феноменам, в том числе непосредственно непереводимым из одной семиотической системы в другую. Культурно-психологических реальностей гораздо больше, чем существующих для их обозначения терминов (поймать психологическое состояние в слове – значит им овладеть). Именно посредством терминотворчества обнаруживаются в науке новые, доселе незримые, неочевидные реальности. Так, например, писатель Э. Лимонов обратил внимание на феномен З. Фрейда как назывателя, который как бы «наклеил этикетки» на реальность: «Часть его выкладок, возможно, неверна. Ну и что с того? На самом деле он проделал крайне важную для человечества работу: дал названия некоторым инстинктам и желаниям, некоторым движениям и отвращениям, организовал сексуальный мир <…> Ведь если поколения естествоиспытателей – Бюффон, Линней, Дарвин и иже – в поте лица своего классифицировали животный и растительный миры, то внутренний мир человека был до Фрейда неопознанным и неназванным» (Лимонов, 2004, с. 205).

Отметим также, что терминотворчество является одной из задач современной психологии, имеющей дело с текучей социализацией в изменяющемся мире (именно так Т. Д. Марцинковская удачно обыграла в психологии образ «текучей современности» З. Баумана – Бауман, 2008). В свою очередь представления об информационном обществе» (Д. Белл и др.) нашли отражение в психологическом понятии «информационная социализация» (см.: Марцинковская, 2012а, 2015а).

Рост терминотворчества – одна из особенностей исследований в пространстве психологии современности, связанных с новыми методологиями. В качестве примеров назовем также понятия «коридоры социализации» (Г. Р. Хузеева); «латентный патриотизм», латентные линии и традиции (М. С. Гусельцева); транзитивность социальной среды как сочетание ее изменчивости и неопределенности с позиции психологии; «экзисфера» – психологическое пространство, объединяющее экзистенцию и самость (Марцинковская, 2016) и др.

Таким образом, подвижность и изменчивость современного мира находит выражение в поиске новых языковых средств его познания. Осмысление пластичности, лабильности и текучести развития претворилось в конструкте М. Чиксентмихайи – «поток» (Чиксентмихайи, 2011), тогда как в наших собственных работах была предложена особая исследовательская единица – «текучие культурно-психологические реальности» (Гусельцева, 2013в). В качестве последнего выступает всякий выбранный для изучения саморазвивающийся феномен, анализ которого происходит в координатах: история – практики – психика – культура. Культурно-психологические реальности сложны, нестабильны, изменчивы; определяются (фиксируются) ситуативно и локально поставленной задачей; зависят от методологической оптики; конструируемы; претендуют на построение целостной картины включенного в поток повседневности предмета исследования. Выбранные в качестве исследовательской единицы, они служат инструментом трансдисциплинарного синтеза, создавая «мосты» от психологии к смежным наукам (Гусельцева, 2013а, б). Важно подчеркнуть, что в качестве исследовательской единицы текучие культурно-психологические реальности конструируются непосредственно в ходе исследования.

В эпистемологическом плане такие характеристики современности, как транзитивность, текучесть, сложность и разнообразие, обусловили поиск новых исследовательских стратегий, где переплетение разных сфер жизни сопровождается проницаемостью дисциплинарных границ. Мы наблюдаем, что изменяется и сам научный дискурс, где наряду со сложившейся понятийной системой науки значимую роль в описании новых реальностей играют метафорические конструкты. Так, Н. Талеб не нашел в сложившемся словаре науки термина для особого свойства успешно эволюционирующих систем – «антихрупкости». Изобретенное им понятие описывает феномен, выраженный Ф. Ницше афоризмом: «То, что не убивает нас, делает нас сильнее», а именно: стресс, вызовы и встряски идут на пользу развитию, индивидуализируя и тренируя способности сопротивления. «Антихрупкость – совсем не то, что эластичность, гибкость или неуязвимость <…> антихрупкое, пройдя сквозь испытания, становится лучше прежнего» (Талеб, 2014, с. 20). Антихрупкость является чем-то, что «позволяет нам работать с неизвестностью», действовать в условиях неопределенности, извлекать пользу из ошибок и радоваться случайности (Там же). Для нас же этот пример иллюстрирует тот факт, что современность для анализа нуждается в обновлении не только методологического и концептуального, но и терминологического аппарата психологической науки.

Наш язык – это способ категоризации и ви́дения реальности. Одновременно категоризировать – значит упрощать[10]10
  Ср.: «Понятийный язык требует множества определений. Но определить – значит ограничить, утратить оттенки, упростить. Я же хочу работать с неустоявшимися смыслами, зыбкими значениями» (Гиренок, 2008, с. 3).


[Закрыть]: проложенные мыслительные тропы ограничивают возможности интерпретации. В связи с этим отнюдь не случайным выглядит то, что новые методологии пытаются известить о себе на другом языке. Так, в словарь философии науки вошел конструкт «методологические стратегии»: не жесткие и стабильные инструменты познания, а мягкие и текучие стратегии. Такой термин оказался необходим, чтобы, с одной стороны, соединить требования порядка научности, а с другой – внести творческий хаос и более вольный дискурс гуманитаристики (см.: Современные методологические стратегии, 2014). Среди этих стратегий наиболее активно обсуждаются – переводческие (познание как «перевод» из одной эпистемологической системы в другую), интерпретативные и конвенциональные (Там же). Наряду с термином «научные школы», характеризующим уже сложившиеся традиции и застывшие структуры, в язык вошел более соответствующий реальности становящегося знания оборот – интеллектуальные (или поисковые) движения.

В статье Н. Н. Козловой и Н. М. Смирновой приведен ряд примеров, где за изменением словаря социальных наук просматривается глубинная трансформация парадигмы социального познания: так, вместо «субъекта» появился «актор»; вместо «системы» в работах Н. Элиаса возникли «фигурации» (Козлова, Смирнова, 1995). Методологический инструментарий классической науки, приспособленный к изучению стабильной и устойчивой реальности, воплощающейся в образы жестких структур с четкими границами, оказался не способен не только осмысливать, но и обнаруживать тонкие реальности ситуативных и текучих изменений. «Осознание исторической ограниченности классического образа социального знания и соответствующих методологических регулятивов порождает потребность и проблему поиска новых средств анализа и репрезентации социальной реальности» (Там же, с. 15). Авторы отмечают, что нередко новые концептуальные средства были представлены уже в рамках классики, но в маргинальных областях знания (Там же). Таким образом, новые методологии следует искать на границах наук, в пограничных полях исследований, в расщелинах парадигм, на необщих путях научного поиска.

Психологическое изучение социализации современных детей и подростков фундировано изменениями социокультурной реальности. Проблемы эволюции сложности, неопределенности, изменчивости и разнообразия в современном мире так или иначе рассматриваются рядом отечественных авторов, раскрывающих разные аспекты этой реальности (Асмолов, 2015; Белинская, 2005; Гусельцева, 2015а; Знаков, 2015; Корнилова, 2014; Марцинковская, 2015а; Поддьяков, 2015; Разработка и реализация…, 2016; Сергиенко, 2011, 2015, 2016).

Так, Е. А. Сергиенко раскрывает возможности содержательного сближения отечественных психологических школ ХХ в. (Сергиенко, 2016), показывая, что если в контексте одной эпохи и неклассической парадигмы советские психологические подходы (например, А. Н. Леонтьева и С. Л. Рубинштейна) дистанцировались и оппонировали друг другу, то из современности (посредством методологической оптики постнеклассической рациональности) они предстают как концептуальное единство интеллектуальной традиции культурно-деятельностной психологии (см. также: Гусельцева, 2015б). При этом не только изменение оптической перспективы (от «микроскопа» как тенденции дифференциации и размежевания внутри одной эпохи – к «телескопу» как поиску перспективы современной интеграции), но и установки коммуникативной открытости создают в наши дни возможности согласованных действий историко-генетического, историко-эволюционного, культурно-аналитического, системносубъектного, субъектно-аналитического и иных подходов.

Постнеклассическая методологическая оптика позволяет рассмотреть все разнообразие и историческое противоборство отечественных психологических школ (культурноисторическую концепцию Л. С. Выготского, теорию деятельности А. Н. Леонтьева и теорию деятельности С. Л. Рубинштейна, системный подход Б. Ф. Ломова, субъектно-деятельностный подход А. В. Брушлинского, комплексный подход Б. Г. Ананьева и др.) как совокупность интеллектуального наследия, которая не только усваивается новыми поколениями психологов в процессе профессионального образования, но и предполагает избирательное конструирование под решение текущих практических задач. (Основания и возможности такого рода интеграции обсуждаются в главах 3 и 4.)

Согласно Е. А. Сергиенко, историко-эволюционный подход А. Г. Асмолова, во многом опирающийся на синергетическую и эволюционную эпистемологию, рассматривающий вопросы инвариант и разнообразия в развитии биологических, социальных и ментальных систем, мало внимания уделяет понятию «субъект», указывающему на источник уникальности, саморазвития и производства новых смыслов (Сергиенко, 2016). Сходной критики заслуживает и культурно-аналитический подход к изучению эволюции психологического знания, фокусирующийся на факторах культуры, но упускающий из виду микроархитектонику развития индивидуальности (Гусельцева, 2015а). Однако именно эти исследовательские лакуны в полной мере дополняют системносубъектный (Сергиенко, 2011) и субъектно-аналитический подходы (Знаков, 2015).

Идеи субъектности в психологии раскрывают два ведущих подхода – эволюционно-исторический и акмеологический. Первый из них останавливается на стадиях развития, характеризующихся качественным разнообразием проявлений субъектной организации, тогда как второй рассматривает субъекта как определенный этап в развитии личности, фокусируясь на вопросах его саморазвития (Сергиенко, 2016).

Необходимо остановиться на соотнесении понятий «субъект», «личность» и «индивидуальность» в психологии. Несмотря на множество предшествующих обсуждений и дискуссий, до сих пор не возникла общепринятая система употребления данных терминов. В одних работах авторы отдают предпочтение определенному понятию, тогда как в других используют их как взаимозаменяемые синонимы. Наша позиция здесь заключается в том, что терминологическое разнообразие подчеркивает различные аспекты изучаемой реальности, поэтому наряду с эвристичным использованием метафорических конструктов в свете постнеклассического идеала рациональности и иными стилистическими вольностями следует настаивать на строгом определении и дифференцированном использовании обозначенных терминов.

Так, в контексте историко-эволюционного подхода четко разведены понятия «индивид» как характеристика человека в системе биологического рода, «личность» как социальное качество человека и «индивидуальность» как источник человеческой уникальности и неповторимости (Асмолов, 2007). Однако, как уже подчеркивалось Е. А. Сергиенко (2016), здесь практически не используется понятие «субъект».

С позиции культурно-аналитического подхода «индивидуальность» – не просто интегративное понятие, учитывающее как биологическое своеобразие индивида (наследственность, задатки, особенности темперамента), так и уникальность его личности (стилистику поведения, мышления и деятельности), но и маркер психологической зрелости человека – возможности иметь и отстаивать собственные позиции, ценности и убеждения, производить смыслы, быть субъектом саморазвития и самопознания. Таким образом, в контексте культурноаналитического подхода понятия «индивидуальность», «субъект» и «личность» дифференцированы и взаимосвязаны посредством представлений о методологической оптике, направленной соответственно на анализ либо своеобразия и зрелости личности (индивидуальность), либо ее активности и деятельности (субъект), либо социально-психологических качеств (типологии личности). Таким образом, если «личность» следует своей социальной роли, то «индивидуальность» нередко поступает ей наперекор, а антиномия между личностью и индивидуальностью может выступить механизмом развития человека (Гусельцева, 2007).

В разных психологических подходах понятия «субъект», «личность», «индивидуальность» как минимум двоятся, подразумевая соответственно эволюционные и акмеологические перспективы методологических оптик.

В современном анализе психологических подходов следует учитывать, что персонология не являлась сильной стороной российской традиции, несмотря на экзистенциально-философские труды Н. А. Бердяева, Л. Шестова и тот факт, что начиная с 1960-х гг. личность выступила одной из ведущих категорий советской психологии. Наряду с этим отечественная «личность» и западноевропейская «selfhood» – это различные понятия. Так, В. П. Зинченко отмечал некорректность отечественных переводов «личностный тест», поскольку в западной традиции принято различать тесты на личность (selfhood, selfness) и тесты на индивидуальность (person, personality). Иными словами, если в одних исследовательских традициях проводится дифференциация между «личностью» и «индивидуальностью», то в российских тестологических исследованиях эти понятия, как правило, зачастую смешиваются (Зинченко, 2001).

Согласно Л. И. Анцыферовой, в отечественной психологии долгое время господствовало понятие «деятельность», но не было представления о «деятеле», то есть имманентной активности духа, тогда как в европейской психологической традиции субъект – это творец собственной жизни и судьбы. Приоритетной идея субъекта сделалась в деятельностном подходе С. Л. Рубинштейна (см.: Анцыферова, 2004а), развиваемом также его учениками (см.: Брушлинский, 1994; Субъект, личность и психология…, 2005). Когда в 1960-е гг. С. Л. Рубинштейна окрестили «космополитом», это была негативная идеологическая коннотация, однако в современном контексте такая характеристика звучит скорее лестно и семантически точно. В российско-советской интеллектуальной традиции С. Л. Рубинштейн являлся скорее «западником» деятельностного подхода, тогда как А. Н. Леонтьев – «почвенником», провозглашая приоритет деятельности и общества над личностью и субъектом. «Субъект» в подходе А. Н. Леонтьева – это субъект деятельности, где ключевым понятием остается «деятельность». Трактовка же данного понятия в учении С. Л. Рубинштейна является латентной традицией неокантианства, рассматривающей субъекта как источник творческой самодеятельности (Рубинштейн С. Л., 2003). В дополнение к этому Л. И. Анцыферова приводит еще одно значение субъекта в зарубежной экспериментальной психологии – субъект как испытуемый (Анцыферова, 2004а).

В концепции А. Н. Леонтьева психика и личность производны от деятельности. Однако такое представление не характерно для немецкой интеллектуальной традиции, выводящей на передний план идеи о творческой активности духа, ответственного за воплощение призвания. Анализ творческих биографий немецких романтиков демонстрирует, что именно субъект определяет ту деятельность, которая его формирует, и не воспринимает то культурное содержание, которое не отвечает его внутренней природе. Аналогичным образом в теоретической модели Ж. Пиаже усвоение внешнего опыта, его интернализация и внутренняя трансформация осуществляются в соответствии с уже имеющейся схемой, то есть подготовленностью субъекта. Следует также отметить, что экзистенциально-гуманистические подходы, отдающие приоритетную роль духовной активности и индивидуальности личности, выступают сегодня в качестве компенсирующих и дополнительных по отношению к социогенетическим установкам советской психологии (Леонтьев, 2011, 2016).

В работе «История развития высших психических функций» Л. С. Выготский подчеркивал, что понимает личность более узко, чем это общепринято. Он исключает из понятия личности индивидуальное своеобразие, отличие людей друг от друга. Личность по Л. С. Выготскому – характеристика культурного развития ребенка. Следует также отметить, что и понятие культуры здесь сужено: «культурный» в его концепции означает «социальный». Таким образом, за понятием культурного развития не лежат идеи этнического и национального своеобразия культур. Личность для Л. С. Выготского – понятие социальное, в него входит «надприродное» и «историческое» – то, что возникает в процессе культурного развития. Личность также служит характеристикой «единства поведения» и «овладения» своим поведением (Выготский, 1983, с. 315). В субъективном плане личности соответствует мировоззрение – осознанное отношение человека к миру (Там же). Личность целостна, хотя с позиции психологического анализа в ней можно выделить определенные структуры. Л. С. Выготский солидаризируется с Ж. Пиаже в том, что у новорожденного ребенка нет «Я» и отсутствуют даже зачатки личности и мировоззрения. Для ребенка раннего возраста характерно слияние личности и мировоззрения, а осознание своего «Я» – важный момент развития личности. «Личность есть социальное в нас» (Там же, с. 324).

Итак, в отечественной психологии мы обнаруживаем как минимум две принципиально различные традиции интерпретации субъекта: с одной стороны, субъект как источник активности, с другой – субъект как испытуемый (субъект деятельности или образовательных воздействий). Наряду с этим имеются разные традиции трактовки личности: социогенетическая и акмеологическая. В первом случае личность есть социальное системное качество человека в обществе, во втором – личность выступает как выдающийся человек, добившийся особых успехов на пути развития нравственности, общественного признания, сущностных человеческих качеств.