Текст книги "Позитивная социализация детей и подростков. Методология и эмпирика"

Междисциплинарность являлась эвристическим трендом начала ХХ в., где представители разных дисциплин, вступая в коммуникации, оптимизировали собственные научные достижения. В современной же познавательной ситуации мы можем отрефлексировать прежде неочевидные различия меж-, мульти– и трансдисциплинарности (Гусельцева, 2015е).

Междисциплинарность являет собой имплицитную познавательную модель, где та или иная дисциплина использует достижения, методы, стратегии других наук для решения собственных задач и на своей территории.

Мультидисциплинарность – познавательная модель проблемно-ориентированных исследований, которая для решения общей задачи привлекает экспертов и специалистов из разных наук в режиме «круглого стола». Мультидисциплинарность стала осмысливаться как научный тренд в конце ХХ в. С позиции субъекта познания данный феномен раскрывался через созвездие дисциплин, где исследователем решалась задача поиска ракурса, позволяющего создать необходимое целое. Иными словами, конструктивистские инициативы и творческие усилия здесь возлагались на самого субъекта. Если в контексте дисциплинарной матрицы развития науки среднестатистическому ученому достаточно следовать принятым правилам и процедурам, то мультидисциплинарность требует от него усилий личного творчества, интеллектуального поиска обзорной позиции наблюдателя, где хаос эмпирических данных складывается в осмысленную картину либо в теоретический гештальт. В идеале ученый вынужден сам изобрести принцип объединения разнородного материала (как правило, это ситуативный принцип, то есть действующий применительно к условиям локальной ситуации).

Трансдисциплинарность характеризуется движением сквозь дисциплины; это принципиальная открытость дисциплинарных границ и растворение парадигм в том смысле, что заранее заданной матрицы исследовательского мышления нет, а методы, путь, методология выстраиваются по ходу самого исследования. (Подобная исследовательская стратегия описана выше как эпистемология сложности Э. Морена.) Префикс «транс-», подчеркивая текучесть исследования, вновь отсылает нас к особому свойству постнеклассического стиля мышления, а в социокультурном плане соответствует образу «текучей современности» (З. Бауман).

Подобно типам рациональности, меж-, мульти– и трансдисциплинарность образуют эпистемологическую «матрешку», где междисциплинарные связи усиливают креативность на стыках и в пограничье наук; мультидисциплинарные отношения творят новое целостное знание в трениях разных видений и в поисках консенсуса; наконец, все это погружено в контекст изменяющегося, постоянно модернизирующегося мира, где трансдисциплинарные стратегии, преодолевая эффект энтропии, строят надежные (достоверные) концепции из неустойчивого материала. Парадоксальная устойчивость сетевых методологических стратегий делает их наиболее эффективными в трансдисциплинарной модели познания.

На классическом этапе принцип развития был представлен такими методологическими установками, как эволюционизм, универсализм и объективизм. Интегрирующую роль на общенаучном уровне методологии науки играл эволюционный подход, в рамках которого формировалось представление об общественном развитии как продолжении природного; велся поиск универсальных законов развития; выделялись эволюционные стадии, и обсуждалась идея прогресса как поступательного движения от низшего к высшему. Важное место в психологии занимала и продолжает занимать универсальная модель развития, эксплицированная в философских учениях Г. Спенсера, Г. Гегеля, И. Фихте, В. С. Соловьева, нашедшая преломление в генетической методологии и методах психологии.

На неклассическом этапе развития науки принцип развития воплотился в разнообразии исследовательских подходов: функциональных, деятельностных, генетических, эволюционных и неоэволюционных. Психология развития возникла здесь как отдельная отрасль психологических исследований. Огромный вклад в разработку принципов развития внесли труды Ж. Пиаже, который к тому же обладал даром смотреть на психологию через оптику эпистемологии[19]19
  В ответ на замечание Дж. Флейвелла о разрыве между эмпирическими фактами и теоретическими конструкциями Ж. Пиаже писал: «Различие между нами проистекает из того факта, что его подход является, пожалуй, чересчур психологическим и недостаточно эпистемологическим, в то время как моя позиция как раз обратна этой. Выход следует искать в пограничной области на стыке наук, и именно по этой причине был создан наш Центр генетической эпистемологии с целью предоставить возможность психологам, логикам и математикам сотрудничать в продвижении подобного рода исследований» (цит. по: Флейвелл, 1967, с. 7).


[Закрыть]. Генетическая эпистемология позволяла сделать принцип развития точкой проблемного пересечения психологии и смежных наук.

На постнеклассическом этапе развития науки, где возникает тенденция к размыванию дисциплинарных границ, а исследователи оперируют разными моделями, в том числе рожденными на материале других наук – биологии, социологии, истории, психологии, – принцип развития продолжает играть стержневую роль, являясь той нитью, на которую нанизываются бусины эмпирических исследований. Свою лепту на данном этапе вносит и такое интеллектуальное движение, как метамодернизм.

Понятие «метамодернизм» появилось для обозначения нового общекультурного и исследовательского стиля, явившегося на смену постмодернизму. В рамках данного раздела мы рассматриваем метамодернизм в качестве самозародившейся эпистемологии в ответ на вызовы сложности, уникальности и разнообразия современного мира.

Первопроходцами в концептуализации метамодернизма выступили нидерландские философы Т. Вермюлен и Р. ван дер Аккер (Вермюлен, ван ден Аккер, 2014; Vermeulen, van den Akker, 2010). Они полагают, что метамодернизм является «доминирующей культурной логикой современности» (Вермюлен, ван ден Аккер, 2014), с одной стороны, отражая стремление нового поколения интеллектуалов преодолеть постмодернизм, а с другой – будучи спонтанной реакцией на кризис современности (Там же).

Согласно Л. Тернеру, метамодернизм – мироощущение поколения, для которого постмодернистские ирония и цинический разум выступали настройками по умолчанию («postmodern irony and cynicism is a default setting») (Turner, 2015). Он определяет метамодернизм как переменчивое состояние между и за пределами иронии и искренности, наивности и осведомленности, релятивизма и истины, оптимизма и сомнения, в поисках множественности несоизмеримых и неуловимых горизонтов (Turner, 2011). Метамодернистские стратегии сочетают продвижение и колебание[20]20
  «We must go forth and oscillate» (Turner, 2011, р. 1).


[Закрыть]. Подобно маятнику, метамодернизм балансирует между модернизмом и постмодернизмом. Этот стиль ухитряется возродить романтизм, искренность, субъективизм, уважение к тотальной истории и универсальным истинам модернизма, одновременно оставляя в своем репертуаре и находки постмодернизма – такие как деконструкция, стилизация, ирония, релятивизм, нигилизм, отказ от тотальности нарративов (Turner, 2015). Таким образом, метамодернизм – не просто возвращение маятника к модернизму, а умножение сложности, критикорефлексивное сочетание модернизма и постмодернизма. Отметим, что аналогичным образом действует и постнеклассический принцип, сочетая классику и неклассику в сверхрефлексивном усилии. По-видимому, в ряде работ мы поспешили соотнести постнеклассическую рациональность с постмодернизмом (Гусельцева, 2006, 2013в), следовало дождаться или предугадать развитие метамодернизма, который наиболее стилистически соответствует постнеклассической рациональности.

Существует сходство эпистемологического действия метамодернизма и постнеклассики относительно смысловой переработки классического наследия в современности. Значимой, но недостаточно отрефлексированной методологической стратегией нам представляется принцип раскачивания, которому за неимением лучшего дано интуитивно-метафорическое название. Интеллектуальная эквилибристика метамодернизма предполагает постоянное раскачивание между (отсюда: мета-), казалось бы, модернистскими стратегиями и, казалось бы, постмодернистскими тактиками, а также ряд практик и восприимчивости, безусловно находящихся за пределами (отсюда: мета-) этих «изношенных категорий» (Вермюлен, ван ден Аккер, 2014)[21]21
  И далее: «Метамодернистская структура восприятия вызывает раскачивание между модернистским стремлением к смыслу и постмодернистским сомнением касательно смысла всего этого, между модернистской искренностью и постмодернистской иронией, между надеждой и меланхолией, между эмпатией и апатией, между единством и множественностью, между чистотой и коррупцией, между наивностью и искушенностью, между авторским контролем и общедоступностью, между мастерством и концептуализмом, между прагматизмом и утопизмом» (Вермюлен, ван ден Аккер, 2014, с. 1).


[Закрыть].

В этом раскачивании отметим принцип антиномичности, выделенный нами и в постнеклассическом интеллектуальном стиле. Данный принцип нашел выражение в оформлении новой идентичности поколения метамодернизма, которая лишь при взгляде из прошлого представляется противоречивой, тогда как в оптике сложного мышления служит вполне органичной чертой, сочетая иронию и искренность и не воспринимая это как подавляющие друг друга противоположности («that one does not necessarily diminish the other») (Turner, 2015).

Как известно, принцип антиномичности лежит в основе полноты знания. Антиномия – внутреннее противоречие, не преодолеваемое в рамках существующей парадигмы, рождающее восхождение к сложности. Согласно И. Канту, антиномия есть свойство разума, рациональности как таковой. Структура антиномии включает тезис и антитезис. Однако в метамодернизме мы имеем совершенно иной механизм развития, нежели синтез или диалектическое снятие: возникает дополнительное измерение, словно бы удерживающее пройденные времена, но позволяющее им каждый раз заново взаимодействовать. Для описания этих сложных взаимоотношений не найдено удовлетворительное название, ибо колебание или раскачивание – само по себе ничего не объясняет. Метамодернистская стратегия описывается как «маятник, раскачивающийся между многочисленными, бесчисленными полюсами. Всякий раз, когда метамодернистский энтузиазм тянет в сторону фанатизма, гравитационная сила тянет его назад, к иронии; как только ирония двигает его в сторону апатии, гравитационная сила тянет его назад, к энтузиазму» (Вермюлен, ван ден Аккер, 2014, с. 1).

Удачно найденный префикс «мета-» подчеркивает совокупность антиномичности и рефлексивной отстраненности. Мы можем определить метамодернизм как новую стратегию поиска гармонии посредством увеличения сложности. Эта поисковая стратегия противоположна имеющему место в отечественной социокультурной реальности тренду в архаику (защитному механизму, работающему на упрощение). Постмодернистский кризис таким образом способствовал поляризации: с одной стороны, вызвав движение к упрощению (архаизация, регресс, падение культуры), с другой – к усложнению (сверхмодернизация, прогресс, производство культуры). Отметим, что эти эволюционные схемы/модели работают применительно как к культурогенезу, так и персоногенезу. И в плане психологического исследования важно отслеживать факторы выбора той или иной модели.

Метамодернизм конгениален транзитивному состоянию общества: он не несет определенных ценностей, идеологий и методологий, а служит открытым развивающим пространством для индивидуальных усилий и повышения когнитивной сложности. Л. Тернер справедливо характеризует его как скорее описательный, нежели предписывающий дискурс (Turner, 2011). Метамодернизм выступает в качестве культурно-психологического средства интерпретации и критического осмысления сложного мира. Т. Вермюлен, Р. ван ден Аккер соотносят метамодернизм с «сетевой культурой» (см: Varnelis, 2010), противопоставляя его творческую активность, инициативность и принцип субъектности постмодернистской стилистике зрелищности, киберпространства и симулякров, клиповому сознанию и навязчивому потоку средств массовой информации. Представляется важным обратить внимание на возрастание в метамодернизме сензитивности к критериям этики и эстетики, их востребованности (см.: Вермюлен, ван ден Аккер, 2014).

Таким образом, метамодернизм – новая «культурная доминанта», определяющая умонастроение и мировосприятие современного, вышедшего на историческую сцену поколения. Трудно найти обобщающее слово для стратегии развития, включающей одновременно восхождение к сложности, критику предшествующего этапа и рефлексивное усиление его отдельных свойств. Метамодернизм возникает как осмысление текущих культурных практик и эстетик восприятия, творящих определенный дискурс. Это и «эвристический лейбл, соответствующий последним изменениям в эстетике и культуре», и «стремление исследовать эти изменения» (Там же, с. 1). Как зарождающееся новое интеллектуальное движение метамодернизм «проявляется в разнообразных моделях мышления, практиках, формах искусства, техниках и жанрах» (Там же).

В ракурсе нашей темы следует подчеркнуть, что метамодернизм, специфичность которого цитируемые выше авторы усматривают в раскачивании между полюсами, возвращает нас к методу анализа через синтез в школе С. Л. Рубинштейна и к кантовскому анализу посредством антиномий. Определенная стилистическая общность сближает метамодернизм, постнеклассику и эпистемологию сложности Э. Морена (см. главу 2).

Таким образом, появляющиеся в ответ на вызов современности новые методологические стратегии объединяет имплицитная эпистемология сложного – стремление объять необъятности; синтезировать полюса; мыслить реальность через сеть и игру антиномий; решая общие задачи, прокладывать оригинальные пути. В этом ключе мы можем трактовать постнеклассику как сложную гармонизацию классики и неклассики, а метамодернизм – как текучий синтез модернизма и постмодернизма.

В свете новых методологий на передний план выходят также такие свойства развития, как непрерывность, незавершенность и неопределенность. Позитивной характеристикой последних является открытость системы. Довольно часто исследователи (и последователи тех или иных интеллектуальных традиций) применяют к анализу феноменов современности готовые, уже сложившиеся схемы. Однако застывшие структуры мышления, как утверждает Э. Морен, продуцируют «окаменевшие мысли». В транзитивности социокультурной ситуации развития человека скорее выигрывает тот исследователь, у которого нет готовых объяснительных схем, а есть факты и вопросы. Отсутствие заранее сложившихся подходов представляется важным аспектом исследовательской стратегии в анализе принципиально новых феноменов.

Общенаучные тенденции в трактовке развития могут быть сведены к следующим: от линеарной модели развития к многофакторной; от доминанты внешних факторов к автопоэзису внутренней динамики; от априорных объяснительных схем к апостериорному анализу. Многофакторность, антиномичность, композитность, контекстуальность, рефлексивность, субъектность и пр. становятся важными дополнениями принципа развития в современной психологии. Очевидно, что множество расширений этого принципа осталось за рамками данной главы. Нам остается лишь выразить надежду, что общенаучная база данных исследовательских стратегий продолжит пополняться и осмысливаться, в том числе благодаря сотрудничеству психологии и смежных наук.

Глава 5. Культура как основа идентичности в изменяющемся мире

Именно в постнеклассической эпистемологии в социализации подрастающих поколений стала особенно важна роль культуры и постматериалистических ценностей (Гусельцева, 2015в, г, д). Рубеж ХХ – XXI вв. стал временем осознания значимости факторов культуры в социальной, политической, экономической, образовательной жизни (Бёрк, 2015; Иглтон, 2012; Культура имеет значение, 2002; Межуев, 2012; Прохорова, 2012; Culture Matters, 2000).

С позиции культурно-аналитического подхода культура имеет первостепенную важность в анализе современного социального пространства, феноменов позитивной социализации детей и подростков, в разработке стратегий образовательной политики. Однако продуктивное использование этой категории в психологии требует дифференциации, работы методологического перевода и концептуализации понятия.

Проблемы методологического перевода заслуживают отдельного обсуждения (см.: Автономова, 2008). В концептуальных рамках культурно-аналитического подхода перевод понимается как способ взаимодействия (коммуникации) одной концепции с другой, а также механизм концептуального синтеза. Как правило, новое знание усваивается нами через внутренний перевод (на концептуальном языке Ж. Пиаже этот процесс описан посредством взаимодействия «ассимиляции» и «аккомодации»). Интимизация получаемого знания в процессе такого перевода, осмысление его в горизонтах текущей познавательной ситуации отличает процессы интернализации от процессов интериоризации.

В современном социогуманитарном познании методологический перевод выступает в качестве гибкой стратегии полипарадигмальной интеграции знания, где выбранная аналитическая категория служит для фокусировки системы других понятий. Так, в исследованиях Д. Бахманн-Медик перевод является, с одной стороны, аналитической категорией, с другой – характеристикой социального действия. Будучи чувствительной к разладам и трениям глобального мира, а иногда и ответственной за них, эта категория опосредует «микроанализ конфликтных взаимодействий между этносами, странами, классами, гендерными позициями и формами правления» (Бахманн-Медик, 2013, с. 1).

Инструментами методологического перевода выступают метафорические конструкты, а также «зонтичные понятия», которые, во-первых, становятся средствами переосмысления других конструктов, во-вторых, позволяют по принципу «зашнуровывания» (bootstrap) знания осуществлять его полипарадигмальную интеграцию (Гусельцева, 2015а). Сопоставима ли смена парадигм с методологическим переводом? На наш взгляд, именно эта метаморфоза, то есть переход от непримиримой борьбы идей к попыткам интеграции, к достижению консенсуса, к поиску способов перевода с одного концептуального языка на другой, и характеризует новое состояние науки, выше обозначенное как трансдисциплинарность и полипарадигмальность. Такая модель в своей основе фиксирует более сложное, объемное, сетевое по способу организации и многослойное по структуре знание.

Вышесказанное подводит нас к необходимости переосмыслить те реальности, которые могут представляться самоочевидными[22]22
  Этот феномен следовало бы назвать «неочевидные очевидности»: так, нейробиолог С. Файрстейн в книге «Ignorance: How It Drives Science» отмечает, что границы известного и неизвестного в науке не только расплывчаты, но и подвижны: то, что сегодня представляется известным, завтра, при усложнении взгляда, может предстать уже не таким однозначным (Firestein, 2012). Осуществляя рефлексивную работу с методологическими оптиками и развивая практики обнаружения оригинального в банальном, культурно-аналитический подход выявляет скрытые тенденции и латентные движения в культуре, возвращает в историю психологии недооцененные концепции и забытые имена (Гусельцева, 2015а). «Я много раз убеждался, что в любую самую изученную область, где, казалось бы, не протолкнешься, достаточно просунуть руку, чтобы поднять с полу что-нибудь никем не замеченное, хотя и лежащее на виду» (Жолковский, 2000, с. 19).


[Закрыть]. Так, например, ключевыми понятиями в культурноисторической психологии являются «культура» и «история», однако как таковые они нуждаются в проблематизации. «Мы сегодня зажаты между чрезвычайно широким и слишком жестким понятием культуры, и наша самая насущная задача в этой области – выйти за пределы обоих понятий» (Иглтон, 2012, с. 53).

В концептуальных рамках культурно-аналитического подхода культура рассматривается как зонтичное понятие, в котором латентно содержатся разные слои представлений о культуре (подробнее см.: Гусельцева, 2015а). Имеющееся разнообразие определений культуры вынуждает дифференцировать культурно-психологические реальности с позиции исследовательских задач психологии: подобно тому как эскимосы различают до сорока оттенков снега, так и психологи, работающие в культурно-исторической традиции, нуждаются в дифференциации миров культуры. Культура – тот камень, которым пренебрегли строители при возведении зданий культурноисторической и деятельностных концепций ХХ в., – должна быть поставлена во главу угла.

О латентном усилении культурно-исторической парадигмы свидетельствует возрастание значимости культуральных факторов как в жизни общества, так и в современной науке. «Культура имеет значение» – такое название получил трансдисциплинарный исследовательский проект Л. Харрисона и С. Хантингтона (Culture Matters, 2000). Однако психология нуждается не только в осмыслении данных смежных наук, но и в собственной теории культуры, сконструированной изнутри психологии.

23–25 апреля 1999 г. в Американской академии искусств и наук в Кембридже (Массачусетс) состоялся симпозиум «Культурные ценности и прогресс человечества» (Культура имеет значение, 2002; Culture Matters, 2000), где ведущие интеллектуалы обсуждали проблемы перспективного социального развития в контексте влияния на него факторов культуры: установок, ценностей, убеждений, стереотипов и т. п. Для многих экономистов явилось открытием, что в зависимости от культуры одна и та же экономическая политика приносит разные плоды (Харрисон, 2002). На этот подводный риф натолкнулся и корабль постсоветской модернизации: культуральные факторы были неочевидными, однако системообразующими в трансформации к новой реальности, а их недооценка привела российских реформаторов к жизненному сценарию, образно охарактеризованному В. С. Черномырдиным: «Хотели, как лучше, а получилось, как всегда».

Сложности культурно-психологического анализа феноменов социализации и становления идентичности в современности обусловлены тем, что «культура» представляет собой не только полисемантичное понятие, но и многослойную гетерогенную реальность (Гусельцева, 2007). В античном смысле это космос, состоящий из множества жизненных миров и галактик, представленных как разнообразными субкультурами в пределах одной страны, так и культурами народов мира. С позиции системного подхода культура раскрывается как система, имеющая сложное иерархическое устройство. В качестве сложной саморазвивающейся реальности культура требует для описания принципа дополнительности, где каждое из определений культуры отражает перспективу ви́дения специалиста, решающего конкретные исследовательские задачи. Совокупность трактовок и подходов позволяет охарактеризовать феномен культуры целостно и объемно: это комплекс материальных, духовных, интеллектуальных и эмоциональных черт общества, включающий как различные искусства, так и образ жизни, основные правила человеческого бытия, системы ценностей, традиций и верований (определение, принятое в 1982 г. Всемирной конференцией по культурной политике); способ самоосуществления человека (И. Кант); духовный и материальный прогресс во всех областях, которому сопутствует нравственное развитие человека и человечества (А. Швейцер); «активное претворение, обработка данных природы, естественных материалов в духе и на службе человеческого совершенствования» (Эйслер, 1911, с. 7); совокупность типических реакций человека (Э. Сепир); «сфера высших человеческих действий, духовных, художественных и научных форм проявления человека» (Ламберг-Карловски, Саблов, 1992, с. 49); «специфический, характерный для людей способ деятельности и объективированный в различных продуктах результат этой деятельности» (Маркарян, 1969, с. 11); «устройство, вырабатывающее информацию», «антиэнтропийный механизм человечества», «семиосфера» (Лотман, 1992, с. 9); «совокупность механизмов по производству смыслов, ценностей и практик» (Калинин, 2015); то, что вырастает собственным усилием изнутри человека, а не присваивается извне (Х. Ортега-и-Гассет).

А. Кребер и К. Клакхон, проанализировавшие сотни концепций и дефиниций, в итоге пришли к выводу, что культура есть образ, модель, форма, идеальная конструкция. Согласно М. Л. Гаспарову, «культура – это наука человеческого взаимопонимания: общественно признанный культурный пантеон, антология образцов, обрастающие комментариями и комментариями к комментариям (как в Китае, как в Греции)» (Гаспаров, 1989, с. 125). Набор общекультурных образцов создает почву для взаимопонимания разных людей и народов, где «из общего культурного фонда каждый выбирает для себя то, что ближе его душевному складу» (Там же). В трактовке М. К. Мамардашвили понятие культуры соотнесено с личностью и ее развитием: «Самонастраиваемость ее (личности) проявлений не зависит от всезнания или каких-либо высших ориентиров. В этом все дело в определении культуры. Сказал ведь один умный человек, что культура – это то, что остается после того, как ты все забыл, то есть она именно живая!.. Таким образом, под культурой я понимаю определенность формы, в которой люди способны (и готовы) на деле практиковать сложность» (Мамардашвили, 1990, с. 173–174).

Таким образом, культура является той окружающей и поддерживающей развитие человека средой, которая задает подрастающим поколениям образцы позитивного будущего. С позиции культурно-аналитического подхода наиболее продуктивным для разработки стратегий образовательной политики является понимание культуры в традиции П. Тейяра де Шардена, Э. Ле-Руа, В. И. Вернадского, П. А. Флоренского: культура есть среда, растящая и питающая личность. Культура в качестве среды, насыщенной образцами достойного поведения мифологических героев, пространства исторического опыта, созданного творчеством человека, выступает как структура, порождающая те или иные личностные качества. Именно в этом ракурсе культура является значимым фактором персоногенеза, становления идентичности и социализации современных детей и подростков.

Культурно-аналитический подход, в соответствии с которым аналитика социокультурного пространства является наиважнейшим ресурсом в прогнозировании и конструировании общественного развития, выделяет три идеальные модели культуры: структурную, динамическую, типологическую. Кратко представим эти модели.