Текст книги "Ожерелье. Сборник миниатюр"

Две подружки

Золотоволосые, светлоглазые, веселые – совершенно разные.

Они никогда не были похожи, но дружили.

Дружили так, что становились порой как сестры.

А иногда, приблизившись друг к другу так близко, что сердце колотилось одно на двоих, обжигались и разлетались по своим жизням.

Но потом снова были вместе.

У них были разные судьбы, непохожие семьи, их разделяли километры, расстояния такие, что можно забыть…

Но они дружили, иногда не понимая, почему до сих пор вместе.

Менялись их прически, взгляды на жизнь, и сама их жизнь.

Бывало, они хотели расстаться. Уж как-то затянулась дружба, уже не интересно, все изучено, знакомо так, что можно говорить голосами друг друга, видеть глазами!

А вокруг столько нового, другого. И они пробовали, искали, и получалось, что находили то, чего уже не хотели друг в друге.

Расстаться не получалось.

Волосы их сплетаются друг с другом, и нет расчески их разнять, и уложить по отдельности. И парикмахер не советует им менять прическу – одну на двоих.

Две женщины

Две женщины сидели у огня.

Одна была похожа на меня,

Другая – просто вылитая ты.

Две женщины сидели у черты.

Она была в расцвете лет, элегантна, хороша, изящна. Ее успех был приятен ей самой. Красноречива на публике, ее с замиранием слушала аудитория, ее мысли плавали в головах слушателей, а словами она рисовала. Она учила женщин как воплотить мечты, реализовать свой потенциал, приобрести финансовую независимость, быть матерью, женой и красивой женщиной – одно не в ущерб другому. В ее доме царил порядок, в мыслях точность, в чувствах – гармония.

Она проснулась. Будильник зазвенел ровно в семь, пора собираться на работу. Успеть накормить, собрать, одеть. Муж и дети отправлены первыми. Она выбежала из подъезда, на улице натягивая куртку. Троллейбус, метро, маршрутка – работа была на другом конце города. Она жила в пути, думала на бегу, мечтала второпях и почти всегда опаздывала. Забывала поздравить, напомнить, позвонить… хотя всегда бежала.

Наступал вечер, приходило успокоение, предвкушение, сны. Там – она жила, ее жизнь была тем, о чем она мечтала бы днем, если бы у нее было время мечтать в попытках успеть на работу, не пропустить памятные даты, сделать на этой неделе то, что обещала мужу месяц назад. Ее жизнь проносилась как пейзаж за окном скорого поезда, только она не сидела в нем как пассажир, а бежала рядом по рельсам. Конечно, тут уже не до красот, не до природных широт, не сойти бы на маленькой станции.

Ночью женщина-мечта опять вплывала в ее сны: она знала цену времени, не тратила его понапрасну, но и не экономила на себе. Она была ухожена, считала частью красоты посещение выставок и театров, была любознательна, она жаждала жизни, и насыщение не наступало.

День. Суета. Погоня за временем. Усталость. Пресыщение рутиной.

Стоп! Снято! Завтра – финальная сцена. Они поменяются ролями? Соединятся в одной? Что должно произойти, чтобы ночная жизнь стала явью для женщины, уставшей от погони?

Надо спросить у Сценариста. Только ему под силу написать красивый финал, окончательно распутав линии судьбы.

А там – за тем пределом, за чертой

Любви кружился призрак золотой.

Р. Бабаян

Любимое окно

Каждое утро она стояла у окна, смотрела на занимающуюся зарю, из которой потом разгорался день. На людей сонных, но уже спешащих и просыпающихся, и бегущих так, что уже не остановить.

Она не хотела бежать. Гнаться за тем, что уже должна бы иметь в ее возрасте – за семьей, за престижной работой. Она стояла у окна одна, а мимо проносилась жизнь, унося с собой и все то, о чем ее заставляли мечтать родители, подруги, коллеги.

Сначала она ушла с работы, стала писать дома, потом от нее ушли подруги – в клубы, вечеринки и кофе за разговорами, потому что без кофе уже не получалось. Родители звонили регулярно, и в вопросе «Как дела?» явно слышалось: «Ты уже устроила свою жизнь?» Она престала платить за телефон, и его отключили.

Прошло полгода сюжетов, рассказов, пьес – они выпрыгивали из ее головы на бумагу. Чернилами вытекала из нее придуманная жизнь, с ее правилами, героями, которые считались главными, и поворотами событий, к которым не были готовы даже опытные редакторы. Она отдала долги. Все ее нереальные истории были напечатаны в реальных изданиях под ее псевдонимом.

Утро. Кофе. И она побежала в новую жизнь, где она будет делать то, о чем мечтала всегда – рисовать. И подписывать картины своим именем! Она писала сюжеты жизни чернилами, как ее учили, а теперь решила взять в руки кисть – любимый инструмент! Инструмент, которым она легко играла, а живопись ее пела!

Лоскутное одеяло

Она принесла его домой – модное лоскутное одеяло от Боско. Одеяло не вписывалось в интерьер, собравший пастельные тона, стиль Прованс, а тут его брызжущая яркость. Однако одеяло прижилось, оно нравилось хозяйке. Одеяло то вольготно раскидывалось на кровати, то укутывало хозяйку на диване, когда ей было грустно.

А ей бывало грустно: она смотрела на дорогой интерьер, свидетельство ее безупречного вкуса, на чистоту и порядок, который она любила в вещах, людях и мыслях. Поэтому и мысли у нее были лаконичные – по существу, а друзья – деловые партнеры. А другого не было, другое несло бы беспорядок в ее жизнь.

Каким-то странным образом просочилось это одеяло, наверное, что-то разбередив в ее душе. Все краски, которые отсутствовали в ее жизни, брызгами были разбросаны по одеялу. С ним она начала мечтать, пряча свои мечты под одеяло, чтобы не расползались по ее устроенной жизни.

Поздно вечером пришел ее друг, мужчина, с которым она встречалась уже два года. Ее деловой партнер. И отношения их носили характер какой-то обязательности, как подписанный контракт, согласие сторон было, а любви – не наблюдалось. Мужчина включил свет в коридоре, он осветил ее, спящую на диване, укутанную в свои разноцветные мечты. «Надо же, – подумал мужчина, – а она живая».

Она не узнала о том, что он приходил. Но утром в ее любимой вазе она обнаружила букет – астры всех оттенков осени, ее любимые цветы. А рядом – билеты на острова, куда она мечтала полететь в своей ночной дремоте.

И если вы соткали лоскутное одеяло, укрывайтесь своими мечтами почаще!

Золотая рыбка

Это был небольшой аквариум – круглый дом для одинокой золотистой рыбки. Она смотрела из него своим глазом, и видя, что ее заметили, уплывала прочь. У рыбки были свои мысли, никому в этом доме не понятные. Она делилась ими вслух, но люди ничего не слышали, они же не умеют слушать рыб.

Очень часто к ней подходили обитатели дома и просили о сокровенном, а потом ждали, когда желание сбудется, это они вычитали в какой-то сказке. Так рыбка стала копилкой их желаний.

А рыбка плавала и наблюдала, как живут люди: как мальчику, который мечтал о друге, купили собаку, неожиданно – на день рождения; как его отцу подарили книгу, прочитав которую, он сделал важное научное открытие; как к хозяйке дома приехала ее давняя подруга и привезла весть о том, что ее сестра жива – сестра, которую она давно потеряла. Неожиданные известия, подарки вовремя – все это наполняло жизнь семьи, а они этого даже не замечали.

«Странные люди, – думала рыбка, – они живут в море исполненных желаний, а несбыточные мечты доверяют мне. А ведь если б я могла…. я бы плавала сейчас в синем океане!»

Чтобы услышать, что говорят рыбы,

людям нужно научиться слышать тех,

кто просит молча.

Прощенная память

Жил-был злой человек. Он не знал, что он злой. Он совершал поступки, иногда злые, иногда, по ошибке, и добрые. Но не запоминал ни тех, ни других.

Жил-был добрый человек. Он знал, что он добрый. Он совершал добрые дела и записывал их в своей памяти. Он был настолько добр, что записывал и дела злого человека.

Записей становилось все больше, их нужно было раскладывать в нужном порядке, сортировать, чтобы ничего не забылось. Добрый человек все больше писал. Злой же человек все больше жил.

События копились, дела множились, записи не поспевали за ходом жизни. Добрый человек совершил свой последний добрый поступок: он отказался писать о себе. Теперь он записывал только дела злого. А тот, не ведая о сложности писательского труда, жил как мог.

Наступила старость. Злой человек вспоминал свою жизнь. Картины его прошлого, оживая, вереницей шли перед ним: он смеялся и плакал, восторгался и сердился, перед кем-то извинялся, кого-то благодарил, за кого-то молился.

Добрый же не мог вспомнить ничего. Он мог достать свои записи, перечитать, перелистать… Но все они были не о нем, а о другом.

Память вернулась к нему в тот день, когда злой человек пришел к нему и попросил прощения за обиды прошлого. Записи стерлись. Память прожитого стала оживать.

Волшебный голос свирели

У стада было два пастуха. На ночь они разделялись и уходили на новые пастбища. Овцы шли за ними на звук их свирели.

У одного пастуха отара всегда была больше. Заслышав звук его свирели, овцы уходили за ним, у другого оставалась меньшая часть стада.

Пастухи не знали, в чем дело. Свирель знала. У одного в руках она пела, играла, перебирала все известные ей музыкальные звуки. Мелодия ее то плыла, то каскадом падала с каких-то вершин, то опять стремительно уносилась ввысь. В его руках свирель была продолжением его самого. Она плакала, когда ему было грустно, она весело журчала, когда он пел о любви к жизни. С ним она встречала рассветы и провожала закаты. Она великолепно играла, но музыка была его.

Другой пастух позавидовал и украл свирель, подменил ее своей. Наступил вечер. Он взял свирель в руки и заиграл. Странная музыка лилась из свирели – музыка его пылающей завистью души, эта мелодия сочилась из свирели в воздух. Исчезла прозрачность, по земле пополз туман.

Животные насторожились, стали прислушиваться. Где-то вдали раздавалось другое пение. Его радостные переливы доносились волнами, они нахлестывали друг друга и разбегались, оставляя радость вокруг и животные, как всегда, пошли на этот звук.

Заигравшийся пастух вздрогнул, очнулся, опустился на землю. Он теперь точно знал, что дело не в свирели.

Всю ночь он проплакал беззвучно. Эхо его искреннего плача привело к нему ушедшее стадо.

Прищепки памяти

Она развесила сушиться белье. Прищепки прижали вещи к веревке, и они свободно колыхались на ветру. Дважды в год она перебирала гардероб, смотрела на свои вещи оценивающим взглядом, решала: какие постирать, какие почистить, отдать те, что стали малы, или те, что не надевала давно. Были и такие, с которыми были связаны особые воспоминания, они уже не были вещами для носки, вещи-экспонаты из фотоальбома ее жизни.

В это утро все пошло по-другому. Она отстранилась от воспоминаний, несмотря на их притягательность, и отложила эти вещи для людей, которые остро нуждались. Вещи-воспоминания сопротивлялись, напоминали ей об их значимости, цеплялись рукавами за другие вешалки. Она была решительна до конца.

Белье сушилось у нее в голове. Прищепками были прижаты к ее памяти воспоминания, они свободно колыхались на ветру.

Ветер перемен…

Именно он проветрил ее залежавшиеся убеждения, вытряхнул мусор иллюзий, как решетом отсеял ее мечты от мечтаний.

Она следовала порыву ветра. Она была решительна до конца.

 
Но есть на свете ветер перемен,
Он прилетит, прогнав ветра измен,
Развеет он, когда придет пора
Ветра разлук, обид ветра.
Сотни лет и день, и ночь вращается
Карусель-Земля,
Сотни лет все ветры возвращаются
На круги своя.
Завтра ветер переменится,
Завтра, прошлому взамен,
Он придет, он будет добрый, ласковый,
Ветер перемен.
М. Дунаевский «Ветер перемен»
 

Пылесос

Хозяйка взялась за уборку. Окна, стекла, шторы – все было помыто, постирано, отглажено. Дошла очередь до пола. Пылесос был извлечен из кладовки, но не включился. Она подергала шнур, посмотрела розетку – тишина. Пылесос стоял как вкопанный, не двигался.

Она оглядела пространство: нет, сама не осилит, ни веником, ни шваброй. Ремонт, дорога в сервис, сколько дней это займет? А может, купить новый? Пылесос неслышно заурчал: «Еще не хватало!»

Чистоплотность хозяйки повела ее в подсобку за щеткой и веником. Вот так, метр за метром, она чистила квартиру. В гостиной стоял «диван несдвигаемый». Пользуясь случаем, она залезла под него щеткой – выкатилось кольцо, самая дорогая имеющаяся у нее вещь. «Я же не теряла его», – пронеслось в ее голове. Как завороженная, она взяла кольцо и понесла в шкатулку. Шкатулка была пуста.

Она села на диван и задумалась. Со стены ей весело улыбался портрет матери, которая подарила ей фамильную драгоценность. В задумчивости она включила пылесос: голодный, он начал поглощать все, до чего мог дотянуться.

«Как странно служат нам наши вещи!» – думала она, путешествуя по квартире.

Не бойтесь убирать мусор в своей голове,

двигать установки, тяжелые, как мебель!

Ничего ценного у вас не пропадет,

пылесос сам знает, когда отключаться.

Французские грезы

Чемодан не закрывался. Из него норовило выпасть норковое манто, и тихим шелестом растянуться на полу. Остальные вещи тоже роптали. Тщательно отглаженная блузка была недовольна соседством с брюками без складок. Ботинки чувствовали себя неуютно среди ярких сандалий. Юбка плиссе всеми складками улеглась на стопку белья. Зонтик, шарф и перчатки спорили за место в уголке чемодана.

Чемодан вздохнул, и все как-то угнездились, выдохнул – и закрылись замки. Обитатели завизжали. Ботинок наступил на палец перчатке, зонт уколол нежнейшего шелка шарф. Чемодан оставался глух к просьбам выпустить их наружу.

Он готовился к дороге: когда привезут его в аэропорт, и поедет он по ленте с другими чемоданами, весь набитый распирающей его важностью. И в багажном отсеке его разговорчивые соседи поведают ему тайны чужих гардеробов.

Чемодан ждал. Наконец-то пришла хозяйка, чем-то опечаленная. Она открыла замки и вытряхнула всех на кровать. Вещи захлопали пуговицами, зонт от неожиданной свободы открылся, порадоваться никто не успел.

Хозяйка вешала в шкаф одежду и плакала о несбывшихся прогулках по мокрому асфальту Парижа. И ботинки хлюпали вместе с ней, и зонт скрипел от сожаления о неразвивающихся на ветру Луары волосах, и юбка-плиссе тихонько шелестела складками от огорчения.

Ночью заплаканной хозяйке снилась Сена, кафе на набережной, и шелковый шарф ее мыслей уносил ее к далеким берегам. Стоящая рядом на столике «Шанель N5» одарила ее запахами Франции, а любимая книжка Франсуазы Саган нашептывала ей свои истории. Хозяйка мечтательно улыбалась во сне. Ее любимые вещи отправили ее в страну грез, ей не понадобился самолет, билет и паспорт.

Один чемодан не видел снов. Его внутренняя пустота, не заполненная ничем, не позволяла ему улететь вместе со всеми.

Мир Коко Шанель

Бывает рождаются люди, которые изменяют мир. Она родилась, чтобы впустить женщин в мир мужчин.

Ее вызов – излишне женскому – оборкам, рюшам, воланам. Она не хотела заплетаться в длине женских юбок. Ее ноги хотели двигаться свободно, и для этого она забрала у мужчин брюки. Мужчины не хотели отдавать ей пиджак, и она уступила им, придав модели женскую элегантность.

Ее волосы вырывались из замысловатой прически. Ее фантазия перекраивала весь женский гардероб, поэтому ее мысли не желали путаться в волосах. Прическе нужна была простота – она обрезала волосы.

Упростив формы, она не лишила женщин самовыражения. Она оставила им аксессуары, их причудливые комбинации из драгоценностей и бижутерии. Совмещать несовместимое – это был ее стиль. Стиль невероятной элегантности, разбивающий каноны дозволенного.

Женщина, которая подарила миру искусство быть Другой, оставалась всегда самой Собой.

Мы все преображаем этот мир.

Радиус у каждого разный.

Манекены

Манекены собрались на вечеринку. Они были в лучших модельных платьях, сошедших с подиума прямо на них. И им было что обсудить: свои наряды, не свои наряды и тех, у кого вовсе не было нарядов. Вечеринка была в самом разгаре, пока на огонек не заглянуло Пугало, увешанное тряпками с базара.

Пугало очень обрадовалось, увидев своих, ряженых. Оно хохотало, рассказывало смешные истории из жизни, о которой ничего не знали манекены.

Манекены онемели. Во время монолога ворвавшегося с улицы Пугала они хранили гордое молчание. Они молчали так красноречиво и стойко, что застыли совсем.

С тех пор ходить на вечеринки они перестали. Они взирали на мир стеклянными глазами через толщу витрин, застывшие изваяния тщеславия. Стекло было украшено, блистало в рекламных огнях. А Пугало иногда подходило к светящемуся и рассказывало свои истории. Они еще смутно видели друг друга, но через стеклянную перегородку голос жизни не проникал.

Витринам не нужны огни большого города, они живут в искусственной подсветке, и им кажется, что это они освещают весь мир.

Естественность – это роскошь,

недоступная многим.

В картинной галерее

В галерее портретов творилось невообразимое: они внезапно ожили. Самый важный господин, его гордый профиль выступил из дубовой рамы, укоризненно вещал о недопустимости соседства экспонатов подлинного искусства с новоделом и требовал убрать импрессионистов в другой зал. Импрессионисты отвечали лаконично, красочно, сочно, мазками выстилая полотно речи. Они хотели висеть напротив окон, и чтобы освещали их не лампы, а лучи солнца, а соседство их мало интересовало. Кубисты пытались разложить претензии других на логические составляющие, и раскладывали, а собрать воедино не получалось ни чужие мысли, ни свои.

Привезли новые экспонаты. Полотна затихли, ждали, пока разместят новеньких в соседнем зале. Рабочие ушли, повисла тишина. Это была другая техника изображения: лица смеялись, грустили, улыбались, и были малейшие нюансы настроения, и смелая передача движения. «Они – настоящие», – испугались полотна. Так живопись познакомилась с фотографией!

А наутро пришли посетители. Они узнавали свои черты в классическом портрете, угадывали свое настроение в портрете импрессионистов, смеялись и грустили с портретами фотографов.

О формах спорят лишь критики и сами портреты. Люди же видят лицо человека, и лицо смотрит на них, загадочно улыбаясь с портрета.

Рисунок в кадре

Фотокамера кружила в поисках добычи – пейзаж, портрет… В кадр шло не то, что она искала. Расстилающийся над морем туман смазывал пейзаж, в портретной съемке участвовали совсем не те лица. Камера временно отключилась. Нет работы.

Художник бегал вокруг мольберта. Он суетливо размахивал кистью, кидал мазок за мазком, подправлял штрихи… Не получалось, натура была прекрасней изображения. Он бился уже два часа, чтобы уловить неуловимое, то, что передало бы не краски ее зрелости, а играющий взгляд. С жизнью играющий взгляд.

Картина же смотрела на него другими глазами: статной красотой, безупречной в исполнении, но не передающей ничего из того, что просилось на холст.

Художник выдохся, краски иссохли, кисть затвердела, полуденное солнце объявило перерыв.

Они расположились в тени деревьев – женщина и художник. И тут все сошлось – пейзаж и портрет. Фотокамера проходила мимо. Снимок удался. На нем художник забыл о том, что нужно нарисовать нечто гениальное, а модель не изображала нечто прекрасное-неземное. Последние лучи солнца запечатлели краски осени, которые медленно затухали, скользя по их лицам.

Камера не уловила четкости пейзажа, но из снимка лучилась Красота!

Не забыть Незабудку

Я тебя никогда не забуду.

Я тебя никогда не увижу.

«Юнона и Авось»

Жила-была женщина Роза. И была у нее подруга Лилия. И любили они одного и того же мужчину – Гиацинта. И их ревновал к нему другой мужчина – Пион.

Однажды в их сад пришла юная девушка Незабудка. И Гиацинт влюбился с первого взгляда. Рассерженные Роза и Лилия изгнали ее из сада, они были главными дамами в этом саду. И даже Пион одобрил: любовь любовью, а правила нарушать нельзя.

Незабудка плакала, она думала, что своей невзрачностью, неоригинальностью, смешным незначащим именем она рассердила прекрасных дам. Она роняла свои кристально-чистые слезы и становилась все краше и краше. И ей все время слышался далекий голос Гиацинта: «не забуду… не забуду…».

И где бы ни появлялась Незабудка, за ней тянулся шлейф воздыхателей: «не забуду… не забуду…». Вы могли ее не заметить, не увидеть, не разглядеть сразу, а увидев раз, вы не забыли бы ее никогда. Она вошла бы в вашу жизнь воздушной нежностью и упорхнула бы, едва касаясь вас. Она уходит, исчезает, улетает, а память о ней остается навсегда.

А что же Роза и Лилия? Они были красивы – дурманяще красивы! И Пион уже готов был забыть приличия и ринуться на штурм. Но стоило ему попытаться обнять Розу, и он натыкался на шипы. Быстро охладев к красотке, он кидался к Лилии, шептал ей что-то сладкое на ушко, но тут же его охлаждал ее удушающий запах.

Кто же лучше, Пион или Гиацинт? Ослепленный блеском гордец или безвольный страдалец? Нам уже не спросить этого у Незабудки. Она уже где-то далеко. Гуляет в другом саду, напевая свою песенку: «не забудешь… не забудешь…».