Текст книги "Кумар долбящий и созависимость. Трезвение и литература"

К 20-летию со дня кончины актера и барда Москву украшали афиши с ошеломляющей «шапкой»: «Праздник «20 лет без Высоцкого». Беспрецедентное «празднование» продолжилось и спустя еще 10 лет. Все телеканалы, радиостанции и СМИ отметились программами, фильмами и публикациями, посвященными теперь уже 30-летию со дня ухода Высоцкого. Все аспекты его недолгой жизни попали в объективы и на страницы сайтов. Стоит ли добавлять к этому хору свои «пять копеек»? Высоцкого определенно слушают все меньше, и для нового поколения он не представляет никакой загадки, но вызывает стойкое недоумение. «Поколение пепси» недоумевает, как можно ругать их культуру, культуру MTV, в обществе, для которого хриплая пошлятина Высоцкого является эталоном», – так писал А. Акопян в статье «Высоцкий и его поклонники. Феномен воинствующей посредственности». Кажется, все-таки стоит. Ведь никто даже не попытался проникнуть в два тайника, связанных с феноменом Высоцкого и возникновением его культа. Первый – социология славы. Вторая – дискурс, согласно которому Владимир Высоцкий являлся выдающимся представителем контркультуры, и именно этим объяснялась его неслыханная популярность.

Мифология сопровождает славу, как птичка тари – носорога. Но миф и культ во многом противоположны. «Мифологизируемый», особенно при жизни, нагрузку мифа не всегда выдерживает и не всегда соответствует навязанному образу. Работая практически на том же приеме, что и Растеряев, – «ломовом» эффекте присутствия («реальный пацан»: сидел, летал, спускался в забой, ходил в горы, грузил арбузные фуры), но не щадя живота этот прием форсируя, Владимир Высоцкий завоевал в нашей культуре пространство, которое не снилось никому из его современников. Почему так произошло? Только ли потому, что этим современникам сужден долгий век? Нет!

Высоцкого и его фанатов объединяло нечто большее. Александр Галич, с которым Высоцкий жанрово и тематически шел ноздря в ноздрю, не был принят массовым сознанием: в его песенных новеллах присутствует безошибочно узнаваемое отстранение от создаваемого образа. Жлоб и вертухай были масками, которые не прирастали к лицу исполнителя. Ни мифа, ни культа Галича никогда не существовало. Есть лишь его личная драма и его песни. Случай Высоцкого объясняется конткультурными ожиданиями общества, за которые были приняты субкультурные песни барда. Как пишет в комментах к собственному посту С. Кузнецов: «Высоцкий мог вообще никогда не слышать The Doors – а Пушкину, очевидно, было нужно читать Андре Шенье. То есть Пушкин – крупный деятель культуры, а Высоцкий – гениальный варвар». Это «варварство» и было принято за «свое», «народное».

Такие «заблуждения» характерны для гибридных эпох, в которых искусственно скрещены генетически различные «организмы». Советская культура, родившаяся из внешнего отрицания культуры классической (и безвыходного внутреннего ориентирования на нее), после экспериментов 20-х годов не сумела создать ничего специфического, кроме идеологем. Она подражала классике и бессознательно пародировала ее. Песенный феномен Высоцкого – той же природы. Будучи, несомненно, провозвестником контркультуры 80-х, содержательно он к ней отношения не имеет. К ней относится, скорее, культ актера и певца, который можно назвать опережающим: общество жаждало кумира, выходящего за рамки мертвого официоза, и сотворило его «из того, что было».

Галич умер всего на три года раньше Высоцкого. Казалось бы, параметры эпохи, в которой им довелось жить и петь, совпадают. Но отъезд за рубеж вычеркнул Галича из списков живых задолго до физической кончины. Гораздо больше совпадений находишь при анализе 70-х и «нулевых» годов. 70-е, как и начало нового тысячелетия, были ужасно театральны. Недаром одним из их символов остался театр, где подвизался Высоцкий, а общая посещаемость сценических площадок достигла астрономической цифры – 117 млн человек (статистика с 1975 по 1980 год). Даже с учетом «культпоходного» обыкновения (солдаты, школьники и заводские коллективы не выбирали спектакли, на которые их водили строем) цифра действительно огромна. Чего искали люди 70-х в лицедействе? Ведь кормили их в основном «Большевиками», «Сталеварами» и «Заседанием парткома». Прежде всего жаждали фантазий, которых жгуче не хватало в той ранжирной жизни. Не находили – но вожделели. Сегодня выдумки так же не хватает в жизни офисной, но появились компьютерные игры, где каждый может сыграть своего Гамлета и убить своего Полония.

Еще 70-е годы были ужасно комичны. Недаром чуткий лицедей Высоцкий так отзывчиво смешил публику. Мы почти безостановочно тогда смеялись, но не от счастья молодости, а от невроза безысходности («Живи еще хоть четверть века – все будет так…»). Вот почти четверть века так и прожили. В безнадеге тоже присутствует свой мазохистический комфорт. Иван Денисович комфортно чувствовал себя на шконке после дня, прожитого «по понятиям». Ностальгирующие по 70-м как эталону стабильности очевидно с безысходностью ее и путают. Когда неожиданно кончилась великая халява и время потребовало слезть со шконки, те, кто втихаря проклинал безнадегу, громче всех стал проклинать вероятность выхода. Проспали мы эту вероятность. Нынче невротическое комикование достигло градуса маниакальности, а самым инициативным и приспособляемым вновь оказалось уголовное начало.

Третьим объединяющим две эпохи знаком было повальное бесстыдство и, по выражению Шаламова, «великое смещение масштабов». Страна вступила в пору всеобщего саботажа, запоздалой антистахановщины, которая через два десятилетия страну и схряпала. Тянуть волынку и гонять лодыря каждый сознательный и бессознательный гражданин считал делом чести, доблести и геройства. Свободное время несвободных людей, – так, пожалуй, можно охарактеризовать 70-е. Андрей Архангельский точно описал это состояние применительно к нашему персонажу: «Для героя Высоцкого, условно говоря, не было проблемы «что есть» и «где жить». Еще он был лишен страха потерять работу (то есть средства к существованию), и при этом у героя была масса – в сравнении с нами – свободного времени. Бесплатного времени – которое оплачивало государство…»

II

Сегодня популярность «златоустого блатаря» (определение А. Вознесенского) кажется комнатным растением даже в сравнении с отечественными шоуменами – резидентами «Камеди клаб» и фиглярами из «Нашей Раши». На гребень своей вялой волны Высоцкого вынесла культурная автаркия времен «застоя». И то сказать: песня «Носики-курносики» явно не тянула на «Грэми». Мурманский поэт Д. Коржов пишет: «Значительная часть его песен целиком принадлежит времени – той эпохе, которую не слишком осмотрительно обозвали застоем (ну, осмотрительно или нет, а присохло намертво – МК )». Совершенно верное замечание, практически повторяющее слова В. Астафьева, дважды обращавшегося к моей работе «Ученик отступника»: «…хриплый голос, выразивший хриплое, нездоровое время, уже не звучит повсеместно, и время его уйдет, как только будут ликвидированы недостатки нашей современной жизни». «Недостатки», о которых идет речь, то есть, по словам Виктора Петровича, «блатнятина, растленность, в души влезающая», как мы видим, не только не ликвидировались, но пронизали каждую клетку общества.

Но в записи Коржова дальше кроется обычное противоречие, когда дело касается Высоцкого: «Он, как в 19 столетии Пушкин, стал настоящей энциклопедией русской жизни того времени». Значительная часть «песен» Пушкина принадлежит вечности, а «энциклопедическая» часть силою вещей все сильнее нуждается в сносках и комментариях. При этом эпоху Пушкина по-прежнему, пусть и с некоторыми затруднениями, можно изучать по собранию его сочинений.

А. Дугин тоже назвал Высоцкого энциклопедистом, но «энциклопедистом позднесоветских штампов». Пушкин, с которым так любят сравнивать Высоцкого, в «Капитанской дочке» впервые упомянувший о существовании особого тайного языка каторжников, никогда не был своим ни в уголовной, ни в полицейской среде. И если в славе «солнца русской поэзии», увы, по сей день присутствует привкус официозного пиара, а в отношении к нему – следы школьной аллергии, то любовь – или нелюбовь – к Пушкину всегда была и остается персональным переживанием. Пушкина знают благодаря (пропаганде, школьной программе, многолетнему внедрению), а любят вопреки. Высоцкого – скорее наоборот.

Изучать время «застоя» по Высоцкому – все равно, что изучать живопись по татуировкам. Стихотворный свод Пушкина непредставим без «Во глубине сибирских руд» или «Клеветникам России». Политическая отзывчивость, при всех условностях поэтического языка, смыслорождения и ограничениях, связанных с самоцензурой, всегда была одним из векторов, определяющих значение русского поэта. Актуальные аллюзии у Высоцкого практически отсутствуют. Попробуйте отыскать хотя бы отголоски деятельности Сахарова и других диссидентов, хоть слово о смерти опального Хрущева, чьими советами Высоцкий пользовался. Ни единого намека не найти в его текстах об аресте и высылке Солженицына или обмене Буковского на Луиса Корвалана, увековеченном частушкой, и уж тем более – об Афганистане. А ведь все это – и многое другое – происходило в 70-е. Правда, ко времени вторжения в Афган Высоцкий был полностью «оккупирован» своим страшным недугом, и ему было уже не до международных конфликтов. Афганистан и поднял невиданную волну наркомании – наркотики сопровождают войны, как маркитанты, – и стал для Высоцкого бесперебойным каналом поставки «лекарств».

Чтобы окончательно расквитаться с прошлым, оставлю короткое замечание по поводу второй бесконечно муссируемой темы песен Высоцкого – войны. В «Ученике отступника» я коснулась ее достаточно робко. Тема эта вообще не моя. В 1992 году еще не был напечатан роман Астафьева «Прокляты и убиты», ни тем более снят недавний шестикратно оскароносный фильм «Повелитель бури», предваряемый слоганом war is a drug (война – это наркотик).

У «народного» поэта Высоцкого будущие исследователи эпохи найдут издевательское обыгрывание фамилии египетского лидера Насера, памфлеты об эмиграции евреев, письмо тамбовских рабочих руководителям компартии Китая. А также уйму общих слов, «деклараций о намерениях», которыми так изобиловала советская поэзия:

 
Если руки сложа
Наблюдал свысока,
А в борьбу не вступил
С подлецом, с палачом, –
Значит, в жизни ты был
Ни при чем, ни при чем!
 

Можно, конечно, как это сделал А. Окара, прочесть милую песенку «Москва – Одесса», написанную от нечего делать в ожидании самолета, как молитву Святой Троице. Но непредвзятость заставляет признать правоту Ю. Карабчиевского, который, сравнивая поэтику Высоцкого и Галича, писал, что песенный герой первого никогда не возвышается над обстоятельствами, ничего не видит дальше них и не способен ни на какие, даже пародийные, выводы: «…любое приближение к социальной тематике выдает в нем ограниченность человека толпы – отчасти естественную, отчасти искусственную, а порой даже очень искусную». Д. Бавильский, в запале присовокупив к Высоцкому Окуджаву, назвал обоих бардов создателями «канона торжествующей приблизительности». Приблизительность была растворена в крови советской поэзии после Маяковского, а Высоцкий и Окуджава честно и безотчетно этой традиции ускользающих – или обманчивых – смыслов следовали.

Слава советского артиста и писателя регламентировалась принадлежностью или близостью к партийно-государственной верхушке. Не искусством, а количеством наград измерялось значение художника. Государство играло роль коварной возлюбленной: в любой момент могло изменить и лишить ласки. Рудольф Нуриев, Иосиф Бродский, Александр Солженицын и Эрнст Неизвестный – каждый по своим причинам рванули за «флажки», если воспользоваться образным рядом песни Высоцкого «Охота на волков». Законы западной коммерции и шоу-бизнеса так или иначе коснулись в эмиграции всех, кто не стал шофером такси, а остался тем, кем уехал. Каждый повел себя согласно собственному кодексу чести.

Честолюбие помогло Высоцкому вывести «пятна красные флажков» с ткани судьбы, но уходить за пределы заграждения ему не было никакого резона. Оставшись внутри, он не нарушил регламент, но добился для себя серьезных в нем поправок. Он охотно пел для «больших людей», ходил к ним на приемы и писал письма с личными просьбами (однако не после расправы над своим учителем Синявским), при этом сохраняя маску человека, чуть ли не отталкивающего кормящую руку. Эта балансировка, безусловно, лишала Высоцкого многих привилегий, которыми в лукавой уверенности, что никто не понимает их ухищрений, пользовались его «старшие братья», не учившиеся в театральных вузах. Да, у него не вышло ни одной книги, ни одного диска-гиганта. Но преимуществ на арене славы такая позиция вечного канатоходца давала куда больше. Шестидесятники, поставившие на друга Платона, а не на истину, в конечном счете, проиграли Высоцкому по всем статьям.

В единственной записи с концерта «битлов», которую назидания ради пустили в конце 60-х на Центральное телевидение, у нескольких, по-видимому, обкуренных девушек в зале делалась истерика. В восприятии абсолютного большинства жителей СССР этот стереотип – связь славы с чем-то болезненным, на грани кликушества – держался долго. «Лемешисты» и «козлисты», «сыры» и «сырихи» звезд театра и кино – все это приметы крупных городов. Но 70-е безвоздушные годы были, как ни крути, годами технологического прорыва. Цветной телевизор уже не бегали смотреть всей улицей к одному соседу. Песенные конкурсы транслировались из Сопота и Сан-Ремо на всю страну. Советское массовое сознание перевернулось на 180 градусов, и ему срочно понадобился фетиш «не хуже, чем у них». «Не хуже», но не «такой же».

16 февраля 1976 г. в Набережных Челнах с конвейера сошел первый большегрузный автомобиль «КамАЗ» – подарок рабочих к XXV съезду КПСС. К чему приведен сей славный факт? К тому, что по легенде именно в Челнах во время гастролей Таганки, проходивших с 24 июня по 4 июля 1974 г., когда артисты вышли прогуляться, жильцы всех (всех!) новых типовых многоэтажек раскрыли окна и выставили на подоконники магнитофоны с песнями Высоцкого. В. Золотухин сделал из этого такой вывод: «По-моему, многие из нас лишь тогда поняли размер его популярности в стране, если это вообще можно было понять». Все относительно. Положим, М. Зощенко в 20-е годы, еще до изобретения магнитофонов, был в СССР знаменитее кинокомика Макса Линдера. Вопрос: по росту ли Высоцкому и всем нам оказался этот «размер»? Как и положено мифу, он многократно преувеличен.

Ю. Шатин в работе «Поэтическая система Высоцкого» совершенно справедливо написал: «Магнитофонная культура сыграла роль пускового механизма поэзии Высоцкого». На его концертах и творческих вечерах десятки любителей выстраивали ряды магнитофонов вдоль сцены. Отрицать роль «магнитоиздата» в популярности Высоцкого нелепо. Но утверждать, что граждане СССР покупали магнитофоны, тратя на это значительно больше месячной зарплаты, специально для того, чтобы слушать песни Владимира Семеновича, просто уморительно. Между тем, официальный советский справочник «Народное хозяйство» сообщает, что в 1970 г. в СССР было выпущено всего 1.192.000 магнитофонных аппаратов.

Такие индустриальные заповедники «развитого социализма», как Набережные Челны, снабжались, разумеется, несопоставимо лучше, чем любой райцентр. Вероятно, и магнитофоны на родине «КамАЗа» продавались по льготным ценам через профком. Но Россия на 80 процентов состоит из райцентров. «Валютный», по меткому слову Леонида Филатова, одного из самых достойных птенцов этого спецгнезда, театр на Таганке куда попало на гастроли не ездил. Сам Юрий Любимов называл свое детище «филиалом «Березки». Зрители Таганки в театральной мегалопосещаемости 70-х были ничтожной толикой: и зал мал, и билеты достать невозможно, а часто и не по средствам. О театральной работе Высоцкого слушатели почти не знали, и его напористый таганский пиар во время концертов не достигал цели, оставаясь оброком, выплачиваемым родному учреждению за бесконечные отлучки. Киноработы актера, конечно, видели, но далеко не всеми Высоцкий мог бы похвастаться.

Копии джазовых композиций, «ролингов» или кабацких песенок Петра Лещенко процарапывались на рентгеновских пленках еще и в 70-х. Лично у меня первый «вэфовский» транзисторный приемник появился уже после смерти Высоцкого, а первый «бобинник» – кажется, допотопный «Днепр» – и того позже. До тех пор я слышала барда, «звучащего из каждого окна», только на пластинках-миньонах, выпускаемых фирмой «Мелодия». Магнитофонная культура вообще прошла мимо меня, но это не мешает мне осознавать, что выросла она вовсе не из бардовской песни, а из многократного переписывания альбомов западных рок-групп.

В 70-е годы расцвели профессии валютного спекулянта и фарцовщика. Однако размеры «черного» и «серого» рынков импорта были пустячны. Магазины Внешпосылторга и сеть комиссионок обеспечивали товарами на 90 % опять-таки номенклатуру и ее окружение плюс военнослужащих, которым повезло тянуть лямку где-нибудь в малярийном Мозамбике, да специалистов, на 60-градусной жаре тянущих нефтепровод через африканскую пустыню. Магнитофонная культура обходилась стране недешево и требовала больших усилий и массы свободного времени. Процесс перезаписи с «мага» на «маг» длился много часов, а иногда и дней. Это был один из стилей тогдашней жизни, который дает наилучшее представление о степени незанятости населения.

Если даже, учитывая старания спекулянтов и фарцовщиков, умножить 2 000 000 единиц выпускаемых магнитозаписывающих устройств на 5 (чего быть не могло, иначе «черный» рынок придушили бы за один день), получается, что Высоцкого слушали не более 10 000 000. Цифра весьма внушительная, но никакие допуски не приближают ее к чаемой. В 1970 г. как раз прошла всесоюзная перепись населения. Согласно статистике, в СССР проживало 241,7 млн человек. Из них 44 % – в сельской местности, где не то что магнитофона, а электроутюга в глаза не видели. Гиперкультовый сериал «Доктор Хаус» в рекордном 2008 г. посмотрело 88,9 млн телезрителей в мире. Притом что «ящик» стоит теперь в каждом доме, у человечества, слава Богу, есть иные дела и интересы. Так, несомненно, было и в Советском Союзе. Но с характерной поправкой. Песни Высоцкого слушало ровно столько людей, сколько имело доступ к дефицитным «товарам народного потребления».

Что касается концертной деятельности, высоцковеды подсчитали, что за свою карьеру их подопечный дал более тысячи концертов в СССР и за рубежом. Это – тема отдельная. Но для социологического анализа важно, что в абсолютном большинстве случаев Высоцкий пел в маленьких залах – в среднем не более чем на 200–300 мест, чаще – меньше. На «квартирниках» – домашних концертах – собиралось всего несколько десятков человек. Выступления во Дворцах спорта можно пересчитать по пальцам. Правда, Высоцкий широко применял практику так называемого «чёса»: давал столько концертов, сколько пробивали в данном регионе его ловкие администраторы. Однако вся бурная, нечеловечески трудоемкая гастрольная деятельность дала Высоцкому от силы 5 000 000 слушателей. Если учесть, что в основном это были те же люди, которые внимали ему в магнитофонных записях, их количество не выходит за рамки уже подсчитанного. Среди зрителей, впервые пришедших на концерт, как правило, две трети попадали туда случайно и поклонниками певца не становились. Б. Окуджава, которого Высоцкий считал своим учителем, относился к этому весьма трезво: «Собиралось, скажем, человек пятьсот, из которых пятьдесят знали, на что и зачем они пришли. А 450 было любопытных». В отсутствие копирайта и авторского права легко предположить, что вместо Высоцкого не так уж редко в счастливом неведении слушали его подражателей. Имя же им легион, и такое впечатление, что все добровольно подверглись операции на голосовых связках.

Но дело не в том, знал ли Высоцкого каждый оператор газовой котельной. В конце концов, Путин никогда не слышал Шевчука, что не помешало ему сделать неплохую карьеру. Аудитория знатного барда даже в уточненных параметрах позволяет вписать его творчество в массовую культуру второй половины прошлого века. Авторская песня претендовала на большее: при всей демократичности – гитаре и ковбойке – она стремилась занять нишу, совпадающую с интеллектуальной. Это «большее» в искусстве непреложно означает «меньшее» в популярности. Эталоном жанра в 70-е считался Ю. Визбор. Как справедливо заметил Юлий Ким, Визбор дал Высоцкому тему «мужественного романтизма», то есть отвлек от «блатняка», и «задал тон» его гитаре. Сам Юлий Черсанович, по профессии школьный учитель, преподал ученику с Большой Каретной урок гражданской иронии. Но Высоцкий учителя здесь не превзошел и «Песню пьяного Брежнева» не сочинил, оставаясь в рамках балагурства и каламбурства: как-никак, это были годы расцвета КВН.

Культ Высоцкого, если иметь в виду его поэтическую доминанту, возрос на дрожжах массовой литературы – точнее, опять-таки ее дефицита. Социолог Б. Дубин так атрибутировал это чтиво: «…массовая словесность – литература нравоописательная и нравоучительная… в основе тут – динамичный сюжет и активный, показанный через события и поступки главный герой. Она опирается на эстетику отражения-подражания, «реалистична» как по поэтике, так и по объекту внимания (среди ее предметов, если вообще не в центре действия, обязательно имеется социальная периферия или маргиналия…) Она критична по социальной направленности, но моралистична по идейному заряду и оптимистична по проблемной развязке. Наконец, она… доходит до читателя, минуя специализированные группы рецензентов, рекомендателей и интерпретаторов (литературную критику)».

Как ни старались советские поэты работать на приемах «отражения-подражания», прививка классической литературы создавала им мощный иммунитет. Даже Демьян Бедный, обладатель одной из самых богатых библиотек в СССР (по легенде, книги он подбирал во время обысков), то и дело сбивался с фольклорных имитаций на чистую «литературщину». «Гениальный варвар» Высоцкий, усвоивший несколько фольклорных приемов, такого иммунитета был лишен – и во многом благодаря уголовному штамму. Вор никогда не думает о том, на что его жертва купит хлеба. Но воровской фольклор требует оплакивать собственную долю и «жалеть» мать-старушку. Подоплеку этой жалости обнажил Шукшин в «Калине красной», где герой инкогнито встречается с матерью, которую не видел много лет, а после театрально рыдает, припав к матери-земле. В этиологии уголовного сознания нарочито лубочная картина Шукшина занимает более высокое место, чем стилизации Высоцкого: Шукшин ведал, из чего творит икону.

«Слухач» и самоучка Высоцкий актерским нутром, скорее, угадывал потребности своих будущих адептов. При этом он был истинным шестидесятником, только не советским, а, как правильно заметил С. Кузнецов, западного образца. Никто из великих рок-н-рольщиков «консерваториев не кончал». Все они ловили конъюнктурную волну мира «с ветра», а не вычитывали из книг. И Высоцкий «читал», кроме ролей, судьбы интересных людей, которыми так богата наша Отчизна и которые бесперебойно ему посылались. «Читал» и усердно «списывал» их безумные истории – в контексте ХХ века покруче «Мертвых душ» и «Ревизора». Почти все его песни созданы в репортерской погоне за «интересным», «жизненным» – по всем канонам массового чтива.

Возвращаясь к социологии славы, обозначим территорию. В качестве материала для сотворения кумира широкую публику привлекают ровно два типа лицедеев. Один, как Высоцкий, «такой же, как мы», узнаваемый в каждом жесте, но волею фортуны вознесшийся «главою непокорной» выше звезд. Другой, напротив, чужак и аристократ, мир которого исходно недосягаем, а потому исключает зависть. Такими любуются, в таких неистово влюбляются, но подражать им, в отличие от первых, даже не пробуют. Самое интересное, что аудитория обоих типов на две трети взаимозаменяема. И у Высоцкого был такой соперник по «звучанию из всех окон» и альтер эго. Имя его Муслим Магомаев.

В блистательной судьбе «Орфея советской эстрады» тоже присутствует своего рода драматизм. Министерство культуры СССР в конце 60-х перекрыло ему контракт с парижской «Олимпией» – место певца раз и навсегда было зарезервировано на правительственных концертах. А ведь Муслим действительно имел все шансы стать первым советским артистом международного масштаба. В 1969-м на фестивале в Сопоте он получил I премию, а в Каннах – «Золотую пластинку»: записи его песен разошлись тиражом 4,5 млн экземпляров. При жизни у него вышло более 45 пластинок, и если умножить эту цифру хотя бы на 3 000 000, выходит, что слушало его в разы больше людей, чем Высоцкого.

Магомаев собирал многотысячные стадионы, гастроли его по Советскому Союзу не поддаются подсчету, как и выступления на телевидении. При этом Муслима невозможно поставить рядом с «соловьями режима», такими, как Иосиф Кобзон и Лев Лещенко. Он не спел ни одной песни, прославляющей партию и Ленина. Был в фаворе у Хрущева, Брежнева, Андропова, Алиева? Но Высоцкого первый принимал на даче в Петрове-Дальнем, второй и третий знали и слушали его песни. Андропов «отмазал» Высоцкого, когда в дремучем аппарате Суслова заговорили о высылке барда из страны по примеру Галича и Солженицына. Высоцкий был коротко знаком с дочерью «бровеносца» Галиной – она не раз выручала буйного артиста в самых отчаянных ситуациях. Что касается благоволения к Муслиму руководителя Азербайджана, то здесь необходимо принимать во внимание восточные традиции.

Магомаев не состоял в ВЛКСМ, не был членом КПСС, как, например, Окуджава. Не стал лауреатом ни Государственной, ни Ленинской премии. Его, как и Высоцкого, чтили и любили криминальные авторитеты? Да, но «социально близким» не считали – держали дистанцию. Никто из них не врал, что сидел с Муслимом на одних нарах. Он первым в Советском Союзе стал сочетать на концертах эстрадный репертуар с классическим, чем немало способствовал культурному росту публики. Что касается прижизненного признания, то в Ростове-на-Дону автомобиль с Магомаевым поклонницы носили на руках по городу. Его именем, равно как и именем Высоцкого, названа одна из малых планет Солнечной системы. Но когда в том же Ростове Магомаеву заплатили за концерт на переполненном стадионе 606 рублей вместо «ставочных» 202, ему на полгода запретили выступать за пределами Азербайджана. А Высоцкий по громкому ижевскому делу о «левых» концертах не проходил даже как свидетель.

Сопостави́м – с поправкой на геополитические перемены – и масштаб похорон этих выдающихся представителей массового искусства. Магомаева хоронили как национального героя Азербайджана и даже, кажется, тоже в знаменитом «изделии № 6», особом гробу, в котором совершали последний путь Брежнев, Сахаров и… «гонимый» Высоцкий. «Бунтарь» и «иноходец» лег в основание этого равностороннего треугольника: Брежнева хоронили – и чуть не уронили – спустя три года. Для «официального» Магомаева такой уровень прощания представляется совершенно естественным, да еще с учетом бакинского менталитета. Для остросоциального художника, выразителя «народных дум», каким принято считать Высоцкого, пышность его похорон представляется нарушением границ жанра и вкуса, а всенародное горе отдает недостатком впечатлений – визуальным голодом.

И. Яркевич сравнил похороны Высоцкого и Сталина: «Почти такой же народный энтузиазм и такое же ощущение коллективного оргазма». Сталина хоронило общество вассалов, воздающих последние почести сюзерену. Проводы в последний путь даже соседа по подъезду в России собирают вместе тех, кто искренне его любил, и тех, кто едва знал. В толпе вообще невозможно отделить скорбящих от любопытствующих. Однако общие черты двух похорон действительно просматриваются. Это черты культа. Культ – достройка объекта массовым сознанием до мифа, феномен культурной (чаще – квазикультурной) самоорганизации общества. Как ни пытались создать «железные пушкиноведы» культ Пушкина, их последовательно подстерегал провал. Образ гениального поэта не имело смысла достраивать – он стал мифом, минуя стадию культа. Марине Цветаевой «повезло» значительно меньше: ее культ возник благодаря Алле Пугачевой, спевшей романс на цветаевские стихи. В скором времени Цветаева стала любимицей гламурных дам и истероидных девиц, и великолепный миф женщины-поэта рухнул под их напором.

Системе, взлелеянной Сталиным, культ нужнее мифа. Он был создан как раз сверху – пропагандой и сервильной советской литературой. Первый опыт применения политтехнологий надо признать весьма удачным. Правда, без информационного «прицепа» в виде Ленина, которого к тому времени начали плотно подзабывать, Сталин как культовая фигура состояться бы не мог. Похороны Высоцкого зафиксировали вступление доселе закрытого общества в эпоху информации, когда сведения распространяются независимо от официального сдерживания. В этом смысле культ Высоцкого – полная противоположность культа Сталина.

Пастернака провожали по признаку личного отношения к нему и власти: партийная пресса еще являлась для большинства единственным источником информации и мерилом истины. На похоронах Солженицына давки не наблюдалось – не из-за дождя, а из-за того, что смерть публичного человека стало возможно переживать, не выходя их дома. Высоцкого первым в СССР провожали по образцу западных знаменитостей – как человека, не принадлежащего себе и не имеющего права на частное бытие и небытие. При жизни он хорошо к этому подготовился. Менее чем через полгода, 14 декабря 1980-го, мир «объединился» вокруг праха убитого психопатом Джона Уинстона Оно Леннона. Биограф А. Голдман уверен, что в Центральном парке собралось в тот день не менее 100 тысяч человек.

Вернемся к сопоставлению двух советских звезд первой величины. Магомаева от Высоцкого отличает главным образом творческое поведение. Высоцкий так до конца и не смог решить, где его подлинное место в искусстве. По словам близкого друга Ивана Дыховичного, его «что-то смущало» в славе барда, «но он хотел ее» (славы – МК). Однако «когда он играл в театре, она была ему необходима гораздо в большей степени, чем когда он пел. Он спокойно перенес бы любую критику на свои стихи, на свои песни, но не на свои роли». Это не мешало Высоцкому то и дело срывать спектакли, часто ставя под удар всю труппу, и при этом в любом состоянии мчаться на край света, чтобы спеть перед бригадой золотодобытчиков. Поздний Магомаев не гнался за количеством концертов, полагая, что если артист поставил концертную деятельность на поток, ни о каком творчестве рассуждать всерьез невозможно.