Текст книги "Кумар долбящий и созависимость. Трезвение и литература"

 
Беспредельная степь
И дорога
Столбовая
Одна
Предо мной…
 

Здесь явно слышится однозвучно гремящий колоколец, под звук которого «ровное поле», то есть степная дорога, «пылится слегка». Десятки раз в разных контекстах пропевается Примеровым парафраз на темы ямщицких русских песен, как в приведенной цитате. Но «Небесные степи Придонья», «Полночные степи стрибожья», «От Дона поступающая степь», как и другие автохтонные мотивы, всегда уводят Примерова в «былинную длинную степь», в степь державную – «государыню-матушку». Снова и снова возвращаясь благодарно к месту своего рождения («Мне на дорогу выдали задаток —/ Степную неизменную звезду»), поэт продолжает восхождение к эпосу, вертикально направленную погоню «за всем песенным на Руси». И только в этом сочетании и чередовании местного и общесущностного Борис Примеров становится национальным русским поэтом:

 
Как сторону свою степную,
Как снег, как вещую слезу,
Неведомою силой чую
Первоначальную красу.
 

Только так «строка, воспитанная степью» претворяется в поэзию, воспитанную Творением и державной Русью, а степной пейзаж превращается в столбовую дорогу, то есть, согласно академическому словарю, главное направление развития.

Охранительная позиция в поэзии, так же как в политике, способна и полностью обезличить, и всецело перевоплотить носителя. Вопрос о развитии и новизне приема или образа в данном случае – далеко не праздный. Действительно: что традиционный поэт привносит, чем дополняет и приумножает написанное до него в том же идеологическом ряду? Может быть, он просто искусно повторяет зады, притом топчась на месте и тормозя это самое развитие, эволюцию, которая в искусстве занимает место «прогресса»? В раже «новаторства» именно так часто и кажется. Но так ли это?

Поэтические системы – открытые, саморегулируемые. Настоящий поэт берет отовсюду и пользуется всем без стеснения, будучи не без оснований уверенным, что словесный мир принадлежит ему по праву рождения. Но к поэтической системе необходимо подобрать ключ, который, как правило, в ней же и спрятан. Как в сказке: игла – в яйце, яйцо – в утке, утка – в зайце, заяц – в кованом ларце, ларец – на вершине старого дуба. А дуб в дремучем лесу. Только в сказке поиск должен привести к смерти Кощея, а в поэзии – к разгадке тайны, разгадке всегда частичной, неполной, ограниченной восприятием разгадывающего. Однако без этих попыток стихи рискуют остаться механическим набором слов.

Мне представляется неверным сравнение глубоко и органически системного Примерова с Хлебниковым. Сравнение это, правда, проходит по тому же внешнему ряду, как и поиск есенинских мотивов. Странность облика поэта, его своеобразное юродство в миру проявляется весьма различно. Белые блайзеры и шейные платки Андрея Вознесенского в свете вечности преломляются под тем же углом, что и наволочка Хлебникова, в которой он держал черновики. Принцип «подальше положишь – поближе найдешь» действует тут безотказно. Кстати, Примеров в конце жизни понял это и часто говорил о фольклорной основе поэтики Вознесенского, казалось бы, бесконечно далекой от его собственной. Борис действительно мало думал о том, во что он одет и как выглядит. Но речь не о внешнем облике и не о покрое пиджака.

Понятие «антисистема» ввел в обиход Лев Гумилев. Систему от антисистемы, по Гумилеву, отличает созидательность и динамика. Антисистему, соответственно, деструктивность и статичность. Хлебников в этих атрибуциях – антисистема. Потому он и соблазнил столь многих. В антисистемном подходе есть свои достижения и озарения, как в лепете ребенка случаются умилительные находки и нестандартные сочетания слов. Более того: антисистема, если говорить о поэзии, часто освежает прием, расширяет технические возможности (а эта сторона тоже неотъемлема от поэзии) и раздвигает рамки формы, в которые заключен поэт в результате отбора средств. Но антисистема, возводимая в систему, теряет эти свойства. У нее два врага: самодовольство и иллюзия универсальности. Если бойкого на язык ребенка отправить на заседание парламента или поставить преподавателем риторики, немедленно обнаружится его неготовность к регулярной деятельности. Если деструктивного экспериментатора объявить лидером и флагманом, вскоре выяснится, что строй распался, а эскадра близка к затоплению.

Недавно увидела объявление: «Сегодня акция: будут раздавать поцелуи. По три в одни губы»…

Лучшего названия для этой книги – «И нецелованным умру я» – подобрать было нельзя. Но название, как и само полустишие, пугающе, до противоречивости мистично. Один из ключевых образов, буквально отпирающих ларец поэзии Бориса Примерова, – поцелуй. В сочетании с общим пафосом его стихов этот образ безусловно восходит к теме смерти и воскрешения, а не к чисто эротическому переживанию, как «Дыханьем пламенным дыхание ловлю» Фета или множество других «поцелуйных» стихов. Как говорил Овидий: «Какой умный человек не примешает к нежностям поцелуев?» У Примерова, мастера любовной лирики, разумеется, есть и такие стихи. Другой поэт – Владимир Леонович – связал поцелуй со звуком и слухом, основными инструментами поэта: «Поцелуй – звук для слуха разбуженного!»

Христианское целование наиболее полно – и непостижимо для человека, воспитанного в ином исповедании, – отражает этот мотив в чине погребения: «Вчерашний день я беседовал с вами, внезапно настиг меня час смертный – но прошу вас всех и молю – молитеся за меня Христу Богу, да не изведен буду на место мучений, но да вселит меня Господь Бог идеже есть свет неприступный». Часто концевые истины изрекают совершенно не известные поэты. Так и об архетипе поцелуя Примерова, сам того не подозревая, высказался Юрий Воротнин, сочетающий стихотворчество с руководством истринским ПСО:

 
Целовать последним целованьем
И последней жалостью жалеть.
 

Не забудем, однако, что в мировом фольклоре с языческих времен поцелуй пробуждал от вечного сна многоразличных царевен и королевен. Славянский «поцелуй», по утверждению некоторых лингвистов, восходит к корню «цел» и обозначает ощущение целостности. Псковская первая летопись оставила нам свидетельство первостепенной важности этого древнего обряда: «Еду из града вашего вон, не буди вашего целования на мне, ни моего на вас». Почему же поэт делает такое утверждение: «нецелованным умру» и следом за ним – противопоставление: «А может, вовсе не умру»?

Тема смерти у Примерова, как у всякого большого поэта, проходит сквозь все стихи, прямо или косвенно отражая присутствие смертной памяти и напряженного эсхатологического ожидания – жизни в виду своего последнего часа. Учитывая трагические обстоятельства кончины Бориса Примерова (он ушел из жизни добровольно, но кто мы такие, чтобы осудить этот выбор и оценить состояние, в котором он был сделан), на этом можно было бы и зациклиться. Но примеровский поцелуй бодр и горяч (вспомним мелко спародированный «зной губ»). И здесь уместно возвратиться к Велимиру Хлебникову и посмотреть, как система способна животворить антисистему.

Образ этот словно родился из редкостно цельной строки (за которой следует, как обычно, распадающаяся на звенья цепь слов): «Русь, ты вся поцелуй на морозе!» Правда, хлебниковская строка сама есть парафраз пушкинской: «Как жарко поцелуй пылает на морозе!» Даже восклицательные знаки в обоих случаях подчеркивают прямую аналогию. Но образ Родины через целование – любовное и метафизическое – с такой полнотой впервые дал именно Примеров. Причем образ Родины, России, в ее бесконечной двойственности, смешении уровней – языческого и христианского, эротического и целомудренного, соборного и вольно-индивидуального. А отождествление себя, самовыражение через акт целования: «Я сам, как поцелуй, горю», – кажется, и вовсе не имеет прецедента в русской поэзии. Даже гумилевский горящий «осенней неги поцелуй» не дотягивает до такой аутентификации. Но «гореть» неизбежно оборачивается «сгорать», как заметил тот же Есенин («Коль гореть, так уж гореть сгорая»). Так что и здесь тема смерти, конечности бытия присутствует. Горение, огненная стихия с невероятной соотнесенностью страстного («Я ли не вашего страстного нрава…») и надстрастного присутствуют и в эротической лирике Примерова. Ну кто еще так сказал о любви:

 
Она как Россия
Сжигает меня?
 

И у звезд небесных светоносность – не постоянная величина. Но надежда на бессмертие – не простая поэтическая вольность. Цикличность смерти-рождения есть непреходящий признак поэзии:

 
Я умер вовремя, до света,
И ожил вовремя – к утру.
 

«Неприступный свет» целомудрия, непроницаемой детской цельности отразился в этой «нецелованности». В. Розанов говорил: «Стиль есть то, куда поцеловал Бог вещь». Это перекликается с известными словами В. Цыбина: «Борис Примеров был один из тех редких людей, кого Бог поцеловал на творчество». Значит, все-таки «целованный»? Но слова и самого близкого человека могут лишь выдавать желаемое за действительное.

Только стихотворный текст если и не отвечает исчерпывающе на вопросы, то хотя бы приближает к ответам. Первый слой в который раз отсылает к Есенину («Только нецелованных не трогай»). Но плавание в более глубоких водах поэзии Примерова снова дает совокупный, не сводимый к отдельной ассоциации результат. «Художественное воззрение отличается тем, что оно не дробит свой предмет и для него всякая часть имеет значение лишь в отношении к целому», – утверждал тот же Розанов. «Нецелованность», нерасчлененность поэтического состава аукается с «нецелованными», не разъятыми на сегменты, монолитными небесами. Но «нецелованный», как оказывается, совершенно не равнозначно «не целующий». И очередной образ степи, «зацелованной небом», это подтверждает.

Осип Мандельштам, один из самых интуитивных и нередко темных в смысловом отношении поэтов, иной раз выговаривал поразительно точные формулы:

 
А русскому стиху так свойственно величье,
Где вешний поцелуй и щебетанье птичье!
 

Растворенность стихов Примерова в природе – и родной степной, и среднерусской, подмосковной, где Борис прожил значительную часть жизни, – не может не бросаться в глаза каждому, кто их имеет. А куда девать роскошно воспетую северную реку Лену:

 
Во гробу хрустальном, именитом,
На столбах блистающего льда
Без волны покоится над бытом
Зимняя притворная вода.
 

Но существо этой натурфилософии так же поныне остается за кадром, как и культурный слой, зацепленный Примеровым. «Вешний поцелуй» на фоне «щебетанья» в русской поэзии знаменовал именно слиянность человека с природой и его вечно чаемую целостность. Клюев воссоздал это эпическое двуединство:

 
Разве зори – не ласка твоя,
И лучи – не твои поцелуи?
 

Примеров и вовсе передоверил природе акт творчества, как будто человек не думал вмешиваться в него:

 
И напишут деревья
Ночные стихи.
 

Или:

 
Но лучше творящей природы
Я песню не сочиню.
 

Так Примеров романтически воспринимал мир Божий и себя в нем:

 
Всеми поцелуями России,
Всеми поцелуями земли.
 

И «нецелованность» для него была равна как целомудрию, так и личному бессмертию («А может, вовсе не умру»).

Если в искусстве нет прогресса, тогда от высшего образца оно должно двигаться исключительно по нисходящей. Впрочем, и такие периоды в творческой истории человечества – не редкость, и длятся они, как правило, не один год. Отношение к этому, как и ко всему на свете, у носителей культуры не просто разнится, но сама эта разность может развести их по противоположным лагерям, определить в разные школы, навеки перессорить и даже ввергнуть в долгую войну. Борис Примеров считал прогресс порождением лени. Не «безумной, легкой, милой», которая разлита волоокою полночью «над полем душистым», но тлетворной, тормозящей человека в его нравственном движении. Прямо так и писал о начале компьютерной эры:

 
Лень – родная мать прогресса –
На железе том стоит.
 

Не станем спорить с этим утверждением – лишь примем его во внимание, рассуждая о поэтике Примерова. Лень – это человеческое качество, о чем поэт и говорит. Машина не умеет лениться. Поэтика же проявляется не в декларациях, а в метафорах: «Лень – черная птица прогресса».

Но если термин «прогресс» (вообще весьма условный) не применим к искусству, то можно ли применить к нему, особенно к такой специфической форме культуры, как искусство слова, понятие «эволюция»? В смысле многовариантности развития – да. Борис Примеров вовсе не отрицал «прогресса». Однако он понимал тупиковость слепого следования ему. Но и эволюция так же точно может быть слепа и непредсказуема. Иначе в ходе нее не исчезали бы целые виды – в том числе и в культуре. Мы говорим о поэте не просто глубоко традиционном, но традиционном сознательно – с точки зрения ресурсо– и культуросберегающей функции традиции – в данном случае традиции поэтической. Сознательно не значит слепо. Когда Примерову понадобилось написать «под Маяковского», он написал целую поэму («Ау!»), используя вполне модернистский и пародируя шестидесятнический арсенал. Поэма в целом не кажется мне удачной, однако делает доступным ответ на вопрос: «что хотел сказать?» А уж «как вышло» – совершенно другая проблема.

«Как вышло» начинается там, где жажда совершенства становится сильнее собственно стихотворного голода, когда кажется, что стихи обретаются вовне и лишь проводятся сквозь поэтическое сознание:

 
И я, пылая, верил свято
На восемнадцатом году
В стихотворенье в три карата,
Которое вот-вот найду.
 

Эта жажда и эта зрелость настигли Примерова в книге «После разлуки» (1983). Они накрепко связаны с поэтической рефлексией – чередой сомнений в себе и своем предназначении:

 
Я помню день – в нем посадил я вишню.
Не помню только, как она росла.
Не помню, потому что жизнь не вышла
Такой, какой задумана была.
 

«Демон, в сторону вечера шедший» (такие строки поэтам обычно снятся) если и не достиг цели своего пути, то вплотную к ней приблизился. Дальше ему предстоит сделать новый выбор: падший ангел имеет полную свободу вознестись туда, откуда пал. Юность редко питается воспоминанием: жизнь слишком полна впечатлений, получаемых за так, даром. «После разлуки» – книга родовой памяти. В примеровских книгах, последовавших за «Некошеным дождем», присутствует некая растерянность после ошеломительного успеха, и потому нет-нет да используются актуальные мотивы, необходимые для самоутверждения в определенной нише. В этом промежутке самым актуальным для поэтов одного с Примеровым направления было противопоставление города и деревни в пользу последней. Причем никто из тоскующих в родовое гнездо не вернулся, что подчеркивает романтическую направленность темы.

А если вернулся, то значительно позже, когда страна, пожертвовавшая крестьянством ради «железного коня», пала, задавленная его обломками. После разлуки – иносказание встречи. Примеров вернулся к «первоначальной красе», когда уяснил нечто, что неизмеримо выше любой актуальности, – непоправимость и невозвратность прошлого:

 
Да здравствует высокая работа,
Гражданственность людей – любовь к земле.
 

Тема крестьянского труда выросла не из «направления», а из осознания причин, которые приведут страну к краху, а поэта – к не придуманной, не газетной – подлинной до неприглядности трагедии:

 
И мерещится мне плаха,
Нота на большой крови…
 

«После разлуки» – едва ли не последняя поэтическая книга, воспевающая крестьянский труд, оплакивающая выпаренную и развеянную соль земли:

 
Я, пахарь, смотрю исподлобья
На то, как ложится у ног
Пропахшая старой полынью,
Распахнутая, как уста,
По русской широкой равнине –
Душистая пахота.
 

Началось это еще в книге «След шмеля»:

 
Труд тмином, рожью, жизнью пах,
Как первая вода.
И на полотнищах рубах
Осталась соль труда.
 

Генетическая культура на равных с книжной проступила в стихах, как эта соль. Запоминаемость – неотъемлемый и окончательно потерянный сегодня в тотальных экспериментах признак поэзии – выделяет «После разлуки» из сонма плановых сборников современников Примерова. Конечно, лучше всего запоминаются надписи на заборах. Но никто в здравом уме не отнесет их к высокой поэзии. Стихи Примерова зрелой поры воспроизводятся строфами – или целиком – практически с первого прочтения. Жажда совершенства измучила не одного поэта до полного безмолвия. Примеров – максималист во всем – не исключение. Но до полного молчания, до перехода «из глагольности в безгласность» (антонимы явно отсылают к прекрасному стихотворению Бальмонта «Безглагольность») ему предстоит сказать еще много – и сказать так, как не говорил никто. Никто, кроме Шукшина в прозе, не сумел предсказать, что именно расхолаживание сакрального отношения народа к труду вместе с кознями спекулятивной политики погубит страну, доведет ее до состояния «офисного планктона».

Борис Примеров встал на сторону своего трудового отрочества – и до конца не покинул этого добровольного поста:

 
Я не стесняюсь, я – мужик,
Мужицкий у меня язык.
 

Не «постеснялся» Примеров и добавить к «фирменному» поцелую еще один, казалось бы, безнадежно архаизированный романтический образ – соловья. И если поцелуй знаменует родство и любовное послание, то соловей – совершенную естественность и естественное совершенство. Метафизически в книге «После разлуки» чрезвычайно сильна тема земли как отраженного неба. В поэме «Ау!» тема поднялась до онтологического Откровения:

 
Сплетались корнями
в земле дерева,
Как на небе вечные браки.
 

Отражения небесных путей в земных странствиях души обозначились раньше, еще в «Некошеном дожде», да и соловей появился там же:

 
Каждому свое земное небо
С розовой избушкой соловья…
 

Но только в «После разлуки» серенькая неприметная птаха стала «земным божеством», проводником творческой свободы и сердечной неволи:

 
Сидючи на ветках или кочках
Соловей – земное божество –
Песней разражается – и точка –
До разрыва сердца своего.
 
 
Но какие нужно перегрузки
Выдержать, набрать всю высоту,
Чтобы так запеть – взахлеб – по-русски,
Да еще при этом на лету!
 

В свой час, в последних страшных стихах Примеров снова и снова будет сопрягать небесное и земное и постигать уровень соответствий отражения и оригинала:

 
И тяну измученные руки
Увенчать чело венками мук,
А в ответ небес земные звуки
Утоляют жажду жадных рук.
 

К совершенству, к преодолению романтической страстной стихии Бориса Примерова привела не просто эволюционная логика и возрастная зрелость, но глубоко христианская, православная доминанта развития:

 
Над Россией,
Как колокол тысячелетний
Литой православной крепи,
Раскачиваемое солнцем медным,
Гудит грозовое небо –
Единое на потребу!
 

Слова эти о едином на потребу – если кто помнит, были сказаны Спасителем Марфе, сестре Лазаря (Лук.10:42). Связь с другими местами Благой Вести прослеживается очевидно: Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам (Матф.6:33); Старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую даст вам Сын Человеческий (Иоан.6:27). Об искании человеком единого на потребу замечательно размышлял св. Феофан Затворник: «Как только придется услышать нам слово о едином на потребу, тотчас приходят на ум потребности, необходимые для поддержания тела, и рождается вопрос: да как же это? Но когда говорится, что надо избрать единое на потребу, то это не значит, что внушается ничего не делать, а только соразмерять труды с достоинством дел: главному делу посвящать главную заботу и преимущественный труд, а делам побочным, придаточным – заботу второстепенную и даже десятистепенную и таковой же труд… То будет у тебя главное дело, а это все– приделки или поделия, как выражались древние великие подвижники. Нельзя не трудиться и не делать в житейском и гражданском быту, но надо вести эти дела в подчинении главному, в его духе, а не противно ему».

И если единое на потребу – поиск Богоприсутствия, то, каким бы поражением ни кончилась последняя фаза земного бытия поэта Бориса Примерова, всякий, кто наблюдал его страсти в исконном смысле этого слова – «горе, страдание», понимал, что имеет дело не с душевным расстройством, а с духовным усилием – и даже сверхусилием, которого человеку, наверное, не суждено вынести:

 
Пусть полет в небеса
Увенчается крыльев сложеньем
Над последним гнездом.
 

Демон, как оказалось, шел в сторону следующей за прекрасным вечером непроглядной ночи. Но жалость недоступна только самому демону. А поэтический гений Лермонтова вызвал жалость и к нему. Зрелый Примеров достиг в стихах изумительного смирения. А в стихах, написанных напоследок, превзошел все его мыслимые степени:

 
Мой жребий – жребий невелички,
Синички в смычке с простотой.
 

На последних стихах лежит печать нерукотворности, ибо люди так уже не пишут. «Шедевр» в буквальном прочтении переводится как «высшая работа», «венец труда». То есть относится к ремеслу. Но в прочтении метафизическом – ровно наоборот: такое произведение воспринимается как созданное безусильно, без трудозатрат, словно бы появившееся само собой или продиктованное автору откуда-то свыше. И поборник труда как смысла человеческой жизни Примеров этого уровня достиг. Тут невольно вспоминается ощущение близкого Примерову Вл. Соколова, на первый взгляд самонадеянное, на более пристальный – закономерное: «Я давно уже ангел, наверно». Если поэтическое совершенство – не пустое мечтание, то Борис Примеров мог спать спокойно:

 
Жемчужный свет не угасает
Далёко в поле. Высоко
И тихо первая мерцает
Звезда, затеплившись легко.
 
 
Твой образ, словно свет жемчужный,
Хранит душа, и ты близка.
И сердце знает: это нужно –
Поля и светлая тоска.
 

Пушкинская светлая печаль (а русский поэт всегда подсознательно соревнует Пушкину и, никогда не побеждая в этом соревновании, рано или поздно находит в нем утешение) обернулась модальностью, сердечной нужностью тоже исключительно русского свойства – тоской, осветленной воспоминанием, пушкинским образом («Звезда печальная, вечерняя звезда»)…

Примерова убил распад империи. Это столь же общее место в оценке жития поэта, как и его «есенинскость». Будучи невольной свидетельницей этой предсмертной муки, этого страдания в преодолении страстей, я много думала о том, как Борису удавалось создавать такие беспримесно чистые стихи на столь мрачном эмоциональном фоне. Как вообще человек выдерживает несопоставимые и несовместимые перепады состояний – сопротивление среде и полное смирение с неизбежным. Мне кажется, что метаморфоза, происшедшая с поэтом, сложнее любых политических событий. Вечный инсургент, повстанец духа, противостоящий внутренне любой власти, поэт бессилен перед разрушением и гибельностью. Он может преодолеть их исключительно силою слова. Примеров, получивший отрожденный дар чувствовать свою Родину, «Как чувствует земная ветка/Пространство неба своего», перестал ощущать целостность, запечатленную в его нескончаемо варьируемом поцелуе. Настал роковой час, который, по слову В. Леоновича, «и мир худой и братью нашу/ на две свободы расколол». И советская империя стала для Примерова образом этой утраченной целостности, а возвращение в потерянный рай – образом последних чеканных стихов:

 
Когда-нибудь, достигнув совершенства,
Великолепным пятистопным ямбом,
Цезурами преображая ритмы,
Я возвращусь в советскую страну…
 

Раскол «на две свободы» – свободу брать и свободу давать – Примеров воспринял как «разъединяющую мглу» на месте прежнего горнего света поэзии, верно сиявшего ему, как предательство обретенного страданием единства:

 
Свет этот – бесстрашная крепость:
Предания, лирика, эпос,
Глаза покаянные, трепет,
Земля и духовное небо.
Единое на потребу…
 

Никогда это сияние, как и возжигающая его любовь, не было самодовлеющим и провоцирующим самодовольство. Драма безысходной, не поддающейся никаким анальгетикам боли была давно предсказана:

 
Ждут нас боли, боли многие,
Что дремали в дни любви.
 

Но и раскол, и страда прощания с великой державой (а величие отнюдь не предполагает безмятежности) осенилось великой же общностью:

 
Ты в общем горе потонула,
Моя распятая душа.
 

«Если же и музыка нас покинет, что будет тогда с нашим миром?» – вопрошал обожаемый Примеровым Гоголь. Этот ужас потерянной музыки обессловил самого Гоголя, оглушил Блока, в восторге соблазна призывавшего слушать хаотические звуки, музыкой по определению не являвшиеся. У Л. Черной в книге «Антропологический код древнерусской культуры» читаем: «Глухота, отсутствие звуков в противоположность голосу признавалась знаком того света, поэтому при покойнике говорили шепотом, а как только покойник покидал родной дом, он переставал слышать, переходил в мир глухих, т. е. в загробный мир». Укорененность в традиции и верность родовой памяти должна была помочь Примерову преодолеть глухоту и ее непременное следствие – немоту. И долго помогала:

 
Там, где столько сильных похоронено,
Слабое не может прорасти.
 

Немота для поэта – не просто отсутствие вдохновения, на более доступном языке выражаемое апофазой: «не пишется». Это и отсутствие отзыва – когда ты говоришь, а тебя не слышат. Примерова в последние годы и мучила неуслышанность – больше, нежели забывчивость критики. Помню, как он несколько раз обрывал разговор фразой: «Я об этом еще когда писал!» Но мир, который он так любил, услышал других, ловко притворившихся поэтами, и даже те, кто прежде умел читать стихи, стремительно теряли этот навык. Примеров не мог, не был способен жить по релятивистскому завету Бродского:

 
Переживи стих.
Переживи всех.
 

Не пережил! Он судорожно вцеплялся в «заветную лиру» и терял – и вновь обретал – надежду, что только в ней душа «прах переживет и тленья убежит». Он, именно он, начинавший путь с поспешного признания: «Я в Бога, кажется, не верю» (где оглядчивое «кажется» важнее всего остального), пришел к молитвенному стиховому стоянию, как разными путями пришли к нему в итоге веселый Пушкин и неулыбчивый Лермонтов, в посмертной описи имущества которого значились «четыре образа и серебряный нательный крестик, вызолоченный с мощами». Что значат перед этим иноческим перечнем все отрицанья и сомненья молодости! Что значат молодые дерзости перед «одной молитвой чудною», которая остается высокой мистической тайной – ведь в стихотворении Лермонтова не сказано, какую именно молитву творил поэт «в минуту жизни трудную».

Одическая песнь Примерова – стихотворение «Молитва» – несравненный образец этатической поэзии конца ХХ века. Этатизм – государственничество – по мнению Примерова, всегда был стержнем русского национального характера и обусловливал массовое самопожертвование и отказ от личного благополучия.

Молитва – прямое обращение к Богу. Старец Илий определяет три главных посыла православной молитвы: славословие, благодарение и прошение. «Молитва» Бориса Примерова объединяет их в пространстве одного текста. Торжественная хвала Творцу:

 
Боже, который Советской державе
Дал процвести в дивной силе и славе,
Боже, спасавший Советы от бед,
Боже, венчавший их громом побед, —
 

продолжается испрашиванием милости, поэтической ектенией:

 
Боже, помилуй нас в смутные дни,
Боже, Советскую власть нам верни.
 

Следующие четыре строки обосновывают просьбу и одновременно заключают в себе благодарность Создателю, попущением Которого утверждалось величие державы:

 
Властью тиранов, тобою венчанных,
Русь возвеличилась в подвигах бранных,
Стала могучею в мирных делах –
Нашим на славу, врагам же на страх.
 

Не оправдание тирании, а великое смирение перед этим попущением, приятие кеносиса – снисхождения Бога к людям – звучит в «Молитве»! «Смирение есть не уничтожение человеческой воли, а просветление человеческой воли, свободное подчинение ее Истине», – писал Н.А. Бердяев.

Далее, почти до финала, снова следуют вариации прошения, перемежаясь исповеданием в тяжких грехах от имени народа. Примеров, считавший себя плотью от плоти этого народа, не отделяет себя от этих грехов. Идеализировавший романтической своею душой природу, Божий мир, явленный нам в красках, звуках и запахах, поэт оставался неизменно духовно трезв и честен по отношению к людям, этот мир населяющим, и к себе прежде всего: «Народ, ты не прав перед многим». В лучшей примеровской поэме «Лебединое иго», вдохновленной и напоенной Достоевским, эта трудная формула повторяется несколько раз:

 
Народ, ты не прав пред Россией,
Цветком полевым, жаворонком.
 

Великий канон Андрея Критского прочитывается в предшествующей завершению части «Молитвы»: Покаяния время, прихожду Ти, Создателю моему: возми бремя от мене тяжкое греховное и яко благоутробен, даждь ми слезы умиления. Покаянный канон и моление царя-псалмопевца, первого поэта – провозвестника Нового Времени: Услышь, Господи, молитву мою и внемли воплю моему; не будь безмолвен к слезам моим, ибо странник я у Тебя и пришлец, как и все отцы мои (Пс.38:13):

 
Боже, помилуй нас в горькие дни,
Боже, Советский Союз нам верни!
Русское имя покрылось позором,
Царство растерзано темным раздором,
Кровью залита вся наша страна.
Боже, наш грех в том и наша вина.
Каемся мы в эти горькие дни.
Боже, державу былую верни!
Молим, избавь нас от искушенья
И укажи нам пути избавленья.
Стонет измученный грешный народ,
Гибнет под гнетом стыда и невзгод.
 

Здесь прямо цитируется и молитва Господня – Отче наш («избавь нас от искушенья»). Крупнейший духовный писатель XX века митрополит Вениамин в толковании этой беспрецедентно важной для православного мировосприятия молитвы пишет: «Мир весь запутался в неразрешимых вопросах разного рода. Все в беспокойстве и ожидании еще худших бедствий. Все ищут разрешения мировых узлов. И почти не молятся Богу о помощи в столь великих бедствиях… Мало того, верующие разных направлений, даже и те, которые исповедуют себя открыто христианами, все-таки ищут разрешения мучительных вопросов теми же путями, как и неверующие разных ступеней, то есть умом, политикой, войной, соглашениями, а не молитвой к Премудрому».

В конце 30-х годов, в изгнании, в Нью-Йорке, не чуждый стихотворчеству митрополит написал:

 
Так было прежде, Русь родная:
Ты верила… А что теперь?
Умом давно тебя я знаю,
А сердце говорит мне: верь!
 

Эти строки – словно прозорливый комментарий к анализируемому стихотворению Бориса Примерова. Финал «Молитвы» отсылает к древнему чину оглашения: Изжени из него всякого лукавого и нечистого духа, сокрытаго и гнездящегося в сердце его…

 
Боже, лукавого власть изжени,
Боже, империю нам сохрани!
 

Чин оглашения предшествует таинству Крещения – нового рождения человека. В молитве Во еже сотворити оглашеннаго предстает перед решившимся просветиться Светом Христовым Бог святый, страшный и славный во всех делех и крепости Своей. Такого Бога и просил Борис Примеров в исполненных совершенства и одновременно детской наивной бесхитростности строках. «Молитва» – не политический манифест, а назидание скороверам, ставшим у Престола без малейшего понимания взаимосвязи этого страха и этой крепости. Критическая масса нашего общего скороспелого неофитства слишком мала, чтобы сбылись одномоментно поэтические, даже молитвенные, провозглашения. Остается лишь уповать: