Текст книги "Кумар долбящий и созависимость. Трезвение и литература"

Снисходительная сочувственность к пьющим, особенно знаменитостям, в России до сих пор высока. Алкоголизм слывет не заболеванием, а следствием «переживаний». А выпивку на одну ступень с наркоманией вообще никто не ставит. Любой алкаш искренне презирает «торчков» и считает себя выше и здоровее них. Справедливо заметить, что в последней трети прошлого века все поголовно, как выразился Василий Голованов, «слушали музыку самоубийц», если в нашем контексте подразумевать под самоубийством не только буквальное наложение на себя рук, а растянутое во времени сознательное саморазрушение. Но, во-первых, никто не имел такого влияния и харизмы как Высоцкий, во-вторых, еще только предстоит выяснить, чем в России реально обернулся – теперь уже не для одного поколения – этот «гибельный восторг». Да, не все пристрастились к наркотикам, но почти все переболели – или продолжают болеть – созависимостью. Это обратная сторона любого культа.

Химическую зависимость лишь недавно признали семейным заболеванием и начали говорить и писать о неслыханной дотоле проблеме. Алкоголик зависит от бутылки, а близкие – от необходимости его опекать. Поэтому членов семьи алкоголика психологи называют созависимыми. Копируем с медицинского сайта: «…созависимый человек теряет свою собственную жизнь и начинает жить жизнью зависимого близкого… Созависимый человек нуждается в выздоровлении не меньше самого алкоголика или наркомана». Социальные отношения в России глубоко семейственны. Дама, которая призналась, что «плохое поведение» Высоцкого мешает обожать его, как прежде, лишнее тому доказательство.

В созависимой среде роли четко обозначены. Там всегда присутствуют Преследователь и Спасатель. Один вечно пилит и проклинает («Чтоб ты сдох!»), другой вечно жалеет и пророчествует («Сдохнешь без меня под забором!»). Беда в том, что и тот, и другой одинаково мешают алкоголику и наркоману бороться с болезнью. Если перевести проблему в иную плоскость, то все мы «преследуем» государство, сидящее на сырьевой игле, и «спасаем» его, надеясь, что само по себе откуда-то возьмется толковое и честное правительство. В свою очередь государство, деря с нас три шкуры, не прекращает патерналистских потуг.

Родные наркомана годами ждут и свято верят, что в один прекрасный день он по своей воле «соскочит». Но у больного нет воли, и созависимые постепенно тоже лишаются способности принимать решения и реализовывать их. Они начинают переносить свои проблемы вовне, валя вину, которая их мучает, на других людей, на систему, страну, Бога. Но это не избавляет от страха перед завтрашним днем – да что там! – нынешним вечером, а только усугубляет его. Страх порождает ригидность – «застревание» на некой психологической точке, сдвинуться с которой нет сил. И тогда наступает самое страшное – созависимые впадают в зависимость, теми же «лекарствами», с которыми боролись и от которых пытались спасти близкого человека, силясь избавить себя от этой бездвижности.

Это, разумеется, метафоры социокультурного мазохизма, коему подвержены не только поклонники Высоцкого, но и все «застрявшие», душевно ригидные, кто переносит ностальгию по своей молодости на одно, пусть и самое знаковое, имя или на выдуманную, никогда не бывшую страну. «Почестей игла» навредила Владимиру Высоцкому ничуть не меньше, чем игла медицинского шприца. Г. Яропольский, чьи строки вынесены в эпиграф, напомнил мне слова Д. Дж. Сэлинджера: «Успех деморализует, успех лишает стимула для дальнейшего творчества». Сэлинджер, последнюю треть жизни проведший фактически в затворе, знал, что говорит. Но для актера такой образ жизни немыслим.

Высоцкий, по преимуществу актер, был одновременно и зависим от наркотика государства, которое он ненавидел, и созависим в этом с большинством советских людей. Презрительно-прозрачный эвфемизм «совейский», придуманный Высоцким, многое объясняет в его истинном отношении к стране, руководителям которой он пел свои «антисоветские» песни. Муссирование идеи некой несвободы, томившей его, не более чем попытка оправдать эту несвободу и ее проявления в быту и творчестве. Внешне свободнее Высоцкого трудно подыскать личность, родившуюся в СССР не в семье Брежнева или Михалкова. Внутренняя же несвобода не зависит от места проживания и социального положения. Высоцкий мог покинуть страну в любой момент – и не покидал. Мог уйти из театра – и не уходил. Мог упорядочить личную жизнь – и с каждым годом только больше ее запутывал. Неумение или нежелание справиться со страстями ни к экзистенциальной, ни к онтологической свободе отношения не имеют. Это глубоко личная проблема – на выходе трагедия – индивидуума. По этому поводу вспомнились стихи – кажется, владимирского политолога Романа Евстифеева:

 
По радио поют, что нет причины для тоски,
И в этом ее главная причина.
 

То, что впервые годы после театрального вуза Высоцкий не получал главных ролей, – обычный штрих к биографии актера: все они поначалу вынуждены сидеть в карантине и зубрить боевой устав пехоты. Поведенческим аналогом Высоцкого можно считать знаменитого шансонье Сержа Генсбура, мастера эпатажа, великого любовника и безобразника. Но Генсбур никогда не стоял навытяжку на собрании, где его «прорабатывали». Он следовал собственным установкам без рефлексий, невзирая ни на какие моральные препятствия. Исполнял «Марсельезу» в стиле рэгги. Заставлял партнершу имитировать оргазм при записи шлягера. Сжигал 500-франковую купюру перед телекамерой. Не пытался избавиться от алкогольной зависимости, но, напротив, всячески ее культивировал. Эпатаж – не единственная стезя художника, – а Генсбур был выдающимся художником. Речь лишь о пресловутой свободе, которая, увы, достигается на 99 процентов за счет душевного и физического комфорта ближних и их способности понимать и прощать. В результате свободный от рождения выходец из Одессы Генсбур прожил на девять лет дольше Высоцкого, и его последний альбом можно смело назвать вершиной творчества.

В очередном перепеве Горациева и пушкинского «Памятника» (стихотворение Высоцкого так же и называется) автор опасался, что после смерти подвергнется «суженью», то есть ноу-хау Мити Карамазова будет внедрено в культурное производство. Но его, напротив, непомерно «расширили», надув водородом возвеличивания и обнеся забором нерассуждающего охранительства. Можно, конечно, перевести стрелки на придуманного Тыняновым «лирического героя». Но корректно ли говорить о лирическом герое применительно к направлению, аттестующему себя как «авторская песня», и к поэту-актеру, писавшему и даже похороненному «в образе»?

Созависимость в России неотделима от создания культа. Культостроительство – выделение из социума той или иной фигуры и наделение ее демоническими или сакральными свойствами – берет начало в русском коллективизме. Современный философ Мирча Элиаде писал, что при встрече с сакральным человек соприкасается с совершенно иным миром, иными переживаниями, которые, в противоположность обычной жизни, наполнены ценностью и смыслом. Поиски смысла, которыми исторически озабочен русский человек, далеко не всегда приводят к истине, особенно когда дело касается искусства. Там действуют другие законы, во многом основанные на подмене или замещении любви. Человек отдает кумиру значительную часть любовного запаса, предназначенного тем, на кого ему часто наплевать. В этом таится сладость кумиротворения и его опасность. Алкоголик или наркоман играют в любой семье и коллективе роль этакого гения места, божка, которому вольно или невольно поклоняются все присутствующие, подстраиваясь под его прихоти и игнорируя собственные интересы и нужды.

«Подменная» любовь, любовь к кумиру, а не человеку, не основанная на духовной трезвости, на четком разделении беды и терпящего бедствие, не только в фильмах Бергмана способна замкнуть человека в клетке созависимости. Любовь не должна мешать развитию и движению личности и превращаться в мономанию. Выздоровление от созависимости и приведение смещенных масштабов к параметрам, заданным замыслом, – дело долгое и нелинейное. Андрей Архангельский ярко выразил противоречия в отношении к Владимиру Высоцкому: «Мне жаль тех, кто в свое время не был подвержен его мощи, таланту, напору – как жаль сегодня тех, кто вовремя не сумел расстаться с его влиянием, чтобы жить самому, своим умом, в новое время».

Толстяк Чепмен убил Леннона, подсознательно надеясь преодолеть созависимость: «Вот был преуспевающий человек, который в каком-то смысле держал мир на цепочке; и был я, даже не звено в этой цепочке, а просто человек без индивидуальности. И что-то во мне сломалось». Способ был выбран, что и говорить, экстремальный, раскольниковский. Но мотив-то ясен. Русская созависимость не менее, а часто более сладострастна и мазохистична, чем зависимость. Нам нравится «цепочка», приковывающая к чужой славе: наша самооценка неизмеримо ниже западной и представляется нам формой смирения и жертвенности, тогда как на самом деле паче всякой гордости. Избавление от «комплекса Чепмена» должно произойти до того, как созреет шальной план убийства.

Пока писалась эта статья, Игорь Растеряев сочинил и запустил в сеть новую песню – «Русская дорога». Это первая, может быть, со времен «Священной войны» духоподъемная, истинно народная песня, созданная по всем канонам массового искусства:

 
Вытри слезы, отдохни немного.
Я – русская дорога.
Отходи, а я тебя прикрою
грязью да водою…
 

Уйдет ли творчество Растеряева на обслуживание неизбежной слепой славы или ему – и нам всем – удастся на этот раз не впасть в созависимость, будет видно, причем очень скоро.

 
Просто нам завещана от Бога
Русская дорога, русская дорога…
 

Длинное путешествие

Борис Примеров и русская поэтическая традиция. «Еще немного слов…»

Я впервые увидела Бориса Примерова в дни его короткой, страстной и неверной славы. В белом блоковском свитере, с глазами в пол-лица, которые, независимо от цвета радужной оболочки, воспринимались как синие, он был первым, кто в безоговорочно карих глазах меня-десятиклассницы воплотил неотмирность, высокую странность облика Поэта. Поразительно, что через двадцать лет, в другой стране и в совершенно другом обличье, – русского юродивого, блаженного, не имеющего с земным блаженством ничего общего, он вспомнил и до мелочей воссоздал давний, деревянно-советский интерьер того тамбовского Дома политического просвещения, где я сподобилась просвещения поэтического. Я была высокомерно уверена, что чужда ему. Борис при встрече цитировал мои стихи и величал меня так, как всех сколь-нибудь приятных ему женщин, – и как я никогда бы не позволила звать себя никому, кроме него: «Ты ж моя цыпочка!» «Цыпочка» происходило явно не из «курица не птица» и пр., а из припадочной нежности этого странного, блаженного в подлинном, то есть Евангельском, смысле человека.

Любовный экстаз, единственная мгновенная форма слияния двух физически разрозненных душ, некоторыми безусловно фригидными психиатрами тоже считается родом эпилептического припадка. Блаженство же поэтическое, инобытие вдохновения, и того короче, и того сходней с болезнью. Жизнь от мира удается поэту плохо. Прямо скажем, не удается совсем. После того как Борис зеркально повторил гибель Есенина, с которым его так часто, так навязчиво и поверхностно, невникательно сравнивали, я поняла, почему он, множество раз возвращаясь к этой теме, все твердил, что ни о каком убийстве здесь и речи быть не может, все повторял про «зеленый вечер», окно и рукав. Примерову ли было не знать о чудовищной сбывчивости стихов, несущих в себе свою магическую природу вопреки всяческому окультуриванию! Я сама уж которое время отмаливаю поставленные в юности «поспешные» сроки. Ради красного словца поставленные и казавшиеся тогда несбыточно далекими…

Нет, ни на Есенина, не пережившего собственной юности и потери внешней юношественности, ни на Хлебникова, с которым Бориса сравнил автор пока что лучшего из написанного о нем – Владимир Бондаренко, Примеров поэтически не походил. Более того. Перерос обоих и жизненным подвигом, достоинством в падении, которое суждено каждому, хлебнувшему ранней славы, но из приземления после которого большинство выходит переломанными и злобными инвалидами. Падение Икара (Икаром нарисовал его еще молодой и не закитчеванный Глазунов) пережил. Падения «Союза советских сказочных республик» – нет. И в эту «сказку», прекрасно осознавая границы ее фабулы, поместил всю свою русскую правду, все взыскание Града Грядущего, как раньше, пока сказка еще была унылой политпросветской былью, помещал ее в миф о Донской вольнице, о великой Империи, – во все, без чего человек становится «эффективным менеджером», но человеком, личностью быть перестает. В последние годы Борис вообще получил к наличным дарам сказочника, мифотворца еще и дар отрезвления, различения.

Однажды мы стояли на соседски обживаемой улице, где почти полностью со времени моего поселения сменился состав обитателей. Стояли мы обычно подолгу и как-то взаимоплодотворно молчали. Посреди этого почти патетического молчания Борис произнес: «Русская философия – просто пересказ русской поэзии. Никого близкого к Канту или Шопенгауэру здесь не было и быть не могло». Отечественным участникам диалога свойственно обижаться на то, что сказано собеседником, даже в случае полного внутреннего согласия. И я молча надулась за русскую философию, хотя в иных случаях и иным собеседникам говаривала и похлеще. Бориса такая трезвость после такой эйфории буквально разламывала на части. Это был настоящий абстинентный синдром мысли – со срывами в «искусственный рай», с мечтой и молитвой о возврате наслаждения. Я действительно считаю его «Молитву»:

Боже, Советскую власть нам верни! – самым искренним и высокоштильным и самым детски и Нагорно простодушным стихотворением, написанным после августа 91-го. Я, до одинаковой глубины души презирающая заискивания как перед властью, так и перед толпой, не прощающая никому ни одного волоса, упавшего с русской головы, всякий раз, читая примеровский псалом, не могу сдержать слез. Потому что Борис выдержал огненное испытание подлинностью, трагедией, которого в литературе не выдержал за истекшие десятилетия никто. И трезвостью, постигшей его на исходе лет, не поступился ни в одном слове.

Держатель державных постулатов, он применил понятие тирании в эллинском гордом жертвенном значении, а не в вульгарно-социальном, когда тираном обзывают наступившего на ногу в трамвае. Государства, просящего милости, а не жертвы, не бывает. Борис верил в добровольную жертву верой своих донских служилых предков. Россия перестала быть для Примерова Царством, сакральной Империей не в 17-м, а в 91-м году. Не слышащие этого элементарно, медицински глухи.

Есенин так и не ушел от навязанного имажинизмом стилистического варварства. Молодой дикости слога отдал дань и Примеров. Его книга «Некошеный дождь» останется в русской поэзии одной из великих книг юности – наряду с обожаемой им «Ордой» Тихонова, с «Камнем» Мандельштама и «Костром» Гумилева. Но на гребне успеха, не ставя его в грош, Примеров направился по страшной, обманчиво прямой дороге совершенства – и уже не свернул с нее. «Экстенсивный», по выражению Мандельштама, путь поэзии – вширь, а не вглубь – был ему заказан. Его последние стихи так же, как путь, которым он шел, ужасают до перехвата дыхания этой достигнутой недостижимостью на фоне общего разгильдяйства, пьяной расхристанности стиха, едва прикрытого съемным лозунгом или фишкой «страдания за народ». Он, ходивший на митинги «оппозиции», не был партийным по самой степной неохватности своей души, в отличие от тех, кто либо корил его по политическому признаку, либо в тех же параметрах превозносил. Примеров страдал уже не до струпьев Иова, а дальше – до соли, которую отдает сожженная земля.

Трезвость убивала миф, миф восставал на трезвость. Уже не владея собой, Борис продолжал удерживать слово в испанском – нет, русском, непарном! – сапоге совершенства – без скидок, без снисхождения, без какого бы то ни было любования своими язвами. Нет, ни Хлебникову, ни Есенину не суждено было сподобиться таких блаженств, таких пыток. Хлебников разъял язык не «как труп», а как детскую игрушку, чтобы, посмотрев, «что внутри», бросить на потеху дворовой шпане. Есенин ей же бросил под ноги отеческое предание, святыню, которой поклонялся его дед-старообрядец. Примеров «выпарил» стих, как душу свою, – до соли, до перво – он же последний – элемента сущности. Французское слово «шедевр» здесь ничего не объяснит. Никакая цитата не передаст вкуса этого дистиллята. Только и скажешь, если совесть есть: «Могий вместить да вместит».

«Ей жизни не хватало», – написал про дистиллированную воду Леонид Мартынов. Да, возможно такая чистота уже за гранью жизни, и достигшему ее жить больше незачем, как незачем больше чем нечем дышать в разреженном воздухе. Решение, судя по всему, уже было принято.

Той весной Борис явно маялся среди нас. Узнал о болезни Вознесенского. Любивший мою маму за неисчезающий во времени признак породы, просил: «Пусть испечет пирожков. Здесь так никто не умеет. Я отнесу Андрею». Мама испекла. Борис попробовал, похвалил, потом махнул рукой: «Да он, наверное, меня и не пустит». А закомплексован не был ни в какой мере. Застенчив – да. Но говорить мог с каждым на равных. Великий книжник был – не без русской начетистости, но и с широтой приятия всякого таланта, всякой значительной мысли. И наглядно понимал, что респектабельность – только обратная сторона странности, ненадежный, гораздо ненадежнее юродства, способ защиты от мира. Не пошел. Может, просто мешать не хотел другому обороняться как умеет. А может, не счел возможным показывать больному, но живому, свою уже потусторонность.

В последний раз я увидела его на платформе. В куртке цвета травы из его стихов Борис стоял у последнего вагона. Живое безжалостно с уходящим, – я торопилась сесть в первый. Борис стоял в позе человека, которому мучительно хочется, чтобы его окликнули. Или, напротив, чтобы не окликали – не отзывали, как какого-нибудь проштрафившегося посла. Я хотела бы знать это, Боря, и не смею спросить…

Серединой души

Жизнь поэта – заведомая драма, потому что его сообщение миру тайнословно, скрыто от большинства за формой, без которой поэзия теряет силу, как остриженный Далилой Самсон, и завеса тайны, ее общий масштаб приоткрываются только во времени.

Библиографически первой книгой Бориса Примерова была вышедшая в Ростовском книжном издательстве (1964 г.) – «Синевой разбуженное слово». Но собственно поэтический – и эволюционный – счет открыл все же московский молодогвардейский сборник «Некошеный дождь» (1967 г.). Именно с этой книги можно начинать разговор о появлении в русской поэзии имени и автора, не просто занявшего некое «вакантное» место, но вставшего в ряд, который он сам для себя определил и которому до конца был верен, несмотря на единичные отходы в сторону эксперимента или частные неудачи (ни один поэт, включая Пушкина, не написал свод безусловных шедевров). Фразы вроде той, что поэт всегда выходит из ряда вон, мотивированы ложной установкой на абсолютную «оригинальность» и настояны на незрелости произносящих. На определенном этапе «строку диктует» не только «чувство», но осмысленное желание принадлежать некоей последовательности, комплексному числовому ряду, как сказал бы математик.

Поэтика «Некошеного дождя» – яркий образец лирики, которую в таком ряду можно признать романтической, а в индивидуальном проявлении я назвала бы эмоционально-интуитивной. Интуиция – свойство души, одномоментное понимание и объединение истин бытия и его отдельных фрагментов без включения интеллекта, словно само собой. В ХХ веке носителем наиболее интенсивного дара интуитивной поэзии в России был, несомненно, Сергей Есенин. Сравнение примеровской лиры с есенинской – не просто общее критическое место (а о Примерове на первых этапах его творческой жизни писали много и охотно). Это – явно уменьшенное по сравнению с реальным место, как бы ни был Есенин крупен и любим Примеровым. Но и упоминание самим поэтом в стихах и автобиографических заметках, и ассоциации с другими поэтами, возникающие при чтении, не исчерпывают его родовых признаков. Хемницер и Капнист, Кольцов, Лермонтов, Некрасов, Фет, А.К. Толстой, Клюев, Блок, Гумилев, Маяковский, Цветаева, Павел Васильев. Плюс современники, которых почитал Примеров. Ведь и Пастернак прямо процитирован в одном из стихотворений:

 
Пока метут снега во все края
И, как сказал поэт, во все пределы…
 

И британец Блейк здесь побывал:

 
Со всем зеленым светом слиться
В просторной капельке дождя.
 

(Ср. у Блейка: «И небо – в чашечке цветка»)

Культура отличается от стихийного любительства тем, что перечень «оказавших влияние» на отдельного автора всегда можно продолжить. В случае Примерова перед нами – плодоносящая ветвь романтической поэзии, и наше дело собрать с нее урожай – или походя сорвать единственный плод.

С середины XIX века развитие книгопечатания начало процесс демократизации литературы. Этот процесс не был одновариантным. К середине века ХХ он привел в литературу и дал имена авторам независимо от сословия и места рождения, чему можно было только радоваться. Но теперь на наших глазах – уже в цифровую, вытесняющую изобретение Гутенберга эпоху, процесс завершается пародийным преобладанием числа пишущих над читающими. Так в политике демократия постепенно превратила прямые всеобщие выборы в набор технологических манипуляций.

Борис Примеров жил и писал в чаянии Золотого века – абсолюта русской поэзии:

 
Впустите меня
в девятнадцатый век,
Хотя бы
в начало двадцатого…
 

В конце жизни он почти достиг идеала. Тем несправедливей сведение сложнейшего организма поэзии в творчестве одного Поэта к единому ориентиру, когда первый пласт ассоциаций норовит стать главенствующим, когда скольжение по поверхности имитирует проникновение на большую глубину. Тогда разговор о поэте можно считать обрывочным, а разговор о поэзии – купированным.

Любовь Примерова к Есенину – факт неоспоримый, как и влияние Есенина на него. Примеров сам об этом сказал:

 
И грустят мои мгновенья,
Улыбаются века,
Как задумал их Есенин
Издалека-далека…
 

«Ассоциация» – слово, не раз употребляемое Примеровым в зрелых книгах, не чужое ему и не случайное:

 
Люблю ассоциаций
Раскованную весть,
В них что-то от оваций,
Гремящих в зале, есть.
 

Или – более важное для темы – в другом стихотворении:

 
Толкался в золотую тьму
Неслыханных ассоциаций…
 

Но поэтические средства, результаты и пути их достижения у Примерова и Есенина не равнозначны, а во многом – провоположны. Есенину в эпоху, вместившую его жизнь, достаточно было родиться в крестьянской семье, после первых публикаций сблизиться с группой новокрестьянских поэтов, затем объявить себя имажинистом, стать невероятно знаменитым при жизни, громко скандалить, ярко и часто жениться, прожить 30 лет и остаться в синклите русской поэзии. Разумеется, при этом надо было обладать гениальной поэтической интуицией и написать хотя бы стихотворение «Отговорила роща золотая» (а Есенин написал достаточно много стихов такого уровня). Но мы не акцентируем внимание на тайне дарования и не исследуем его природу – она непостижима человеческим разумением.

Борису Примерову довелось принадлежать к знатному казачьему роду. Его отец учился в кадетском корпусе, был офицером Красной армии. И только после исключения из партии и увольнения из армии он, фронтовик, перевез семью в станицу Мечетинскую, где теперь улица и библиотека носят имя его сына, и стал работать в колхозе. Примеров, заядлый книжник, интеллектуал, энциклопедист и – по сути – интеллигент не был природным крестьянином. Он хотел стать крестьянским, мужицким поэтом вопреки биографии, путем сознательного выбора. Эпоха, в которую жил он, постепенно, после весьма непродолжительного внимания к «деревенщикам», начала теснить их на обочину, утратив интерес и к крестьянскому труду, и к деревне как социальной и духовной страте. Есенин первым почувствовал обреченность деревни под стальной пятой индустриализации и оплакал ее. Примеров продолжал служить ей романтически, хотя на полевой стан его, мальчишку, привела большая цена, заплаченная его отцом, продолжал верить, что честный полновесный труд способен преобразить человека и перенацелить с частного на общее:

 
Народ не терпит словопрений.
Он жаждет честного труда…
 

То, что Есенину послужило к вящей славе, Примерова привело к трагедии. Есенину достаточно было писать колоритные стихи и совершать экстравагантные поступки, привлекая к себе постоянное внимание. Присутствие Примерова в качестве национального поэта сегодня, когда поэтические предпочтения обусловлены историческим и эстетическим одичанием, требуется доказывать изрядными усилиями.

Вернемся же к «неслыханным ассоциациям». У Есенина отговорившая «роща золотая» по сути локализована пространством стихотворения. У Примерова в пространстве двустишия читаются сразу блоковские «неслыханные перемены», и «Вольному сердцу на что твоя тьма», и «Долго искал я во тьме лучезарного бога», и лермонтовско-гетевская «тьма ночная», в которой спят горные вершины, в сочетании с золотым лучом, осеняющим мятежный парус, и карамзинское «Во тьме ночной явилась буря». Не случайно же в цитируемом стихотворении прямо упоминается имя Карамзина. Ассоциативный ряд можно продолжать. Интересно, что сегодня для молодых «Золотая тьма» – имя роковой героини японского аниме-сериала. Это сочный образчик снижения качества восприятия в эпоху потребления.

Такое впечатление, будто до поздних шедевров Примерова, в которые выковалась чистая интуитивность «Некошеного дождя», никто не дочитал. А может, и вправду не дочитал? Но если читатель совершенно не обязан проходить с поэтом все ответвления его пути, то критику пристала несколько большая любознательность. К середине ХХ века поэзия, не впитавшая предшествовавшего, оказалась лишена будущего. Никакая кровь и никакая почва сами по себе, не замешанные на большой культуре, не выведут в вечность, как река, не настоянная на истоках, не выведет в море, оставляя плескаться хорошо если в озерце – а то и в лужице. Во всяком случае, в некоем замкнутом пространстве.

Есениным вовсе не исчерпывается русская интуитивная лирика. Она ведет начало безусловно от фольклорного параллелизма – соположения идентичных или сходных по грамматической и семантической структуре элементов в соседних частях текста. Достаточно внимательно прочесть одно из загадочнейших стихотворений «Некошеного дождя» – да и всей поэзии минувшего века – «Демон, в сторону вечера шедший», чтобы сообразить, о чем речь:

 
Ничего,
Кроме взрослого детства,
На которое стал похож.
 
 
Ничего,
Кроме желтого хруста
Чуть примятой,
Худой лебеды,
Ничего,
Кроме нового чувства.
Ничего,
Кроме света звезды.
 

Культура – система нематериальных ценностей и отношения к ним различных групп общества. Поэзия – тоже система, куда более лаконичная и стройная, подхваченная и развитая человеком на заре прозрений и сотворений культурных ценностных. Поэзия – преодоление хаоса созвучиями с тех пор, как человек постиг, что ему эти созвучия подвластны в слове, как природе они подвластны в ее цикличности и возобновляемости. Интуитивность вовсе не исключает системности. Напротив – предполагает ее как гарантию от ухода в абсурд и бесформенность, что для Примерова было равносильно богооставленности:

 
Кутаясь в абсурд и пятясь,
От меня уходит Бог.
 

Один из самых любимых поэтов Примерова – Кольцов – первым отважился привести в систему русский песенный фольклор. Регулярная поэзия – совокупность и нескончаемая варьируемость приемов. И в стихотворении Примерова с эпиграфом из Кольцова первая строфа является, может быть, наиболее полноценной, практически неотличимой реконструкцией одновременно и кольцовского, и собственно фольклорного приема:

 
Окати меня
Алым зноем губ,
Али я тебе
Да совсем не люб?!
 

Конечно же, на это стихотворение тотчас же была сварганена пройдошливая пародия:

 
– Боря, свет ты наш,
Бог тебя спаси,
И на кой ты бес
Стилизуисси?!..
 

Впечатляет непринужденное соседство Бога и беса, удостоверяющее смежное положение самого жанра. Можно было бы и пройти мимо этого ничтожного факта. Но, с одной стороны, пародия – уже знак некоторого общественного внимания к явлению литературы, с другой – очень часто, особенно когда окололитературная публика не в ладах с языком страны компактного проживания, реконструкцию путают – или сознательно выдают – за стилизацию. Стилизация – это умышленная имитация художественного стиля. Реконструкция – воссоздание стиля на новых принципах. Спародированному стихотворению предпослан эпиграф из Кольцова: «Обойми, поцелуй…» Значит, мы имеем дело с совершенно сознательным поэтическим действием. Не противоречит ли это тезису об интуитивной природе поэзии Бориса Примерова? Ни в малой степени!

Философ Жак Маритен (а Примеров прекрасно знал и любил западную философию) писал, что поэтическая интуиция – это «неотъемлемый от поэзии род познания… единый с самой ее сущностью». Интуицию Маритен определял как «понятие свободного творческого начала духа. У ремесленника творческое начало духа как бы связано или подчинено какой-то частной цели – удовлетворению некоторой частной потребности. У поэта же оно свободно, ибо оно стремится лишь порождать в прекрасном, а прекрасное, будучи трансценденталией, допускает бесчисленное множество возможных воплощений и предоставляет неограниченную возможность выбора». Регуляция этих воплощений и способы осуществления этого выбора и составляют поэтическую систему.

Борис Примеров для своего времени выбрал (в той степени, в которой выбор не ограничивает интуицию), наверное, самый трудный и отважный путь – следование традиции и предпочтение частного общему. Последовательность здесь настолько строгая, что иногда кажется, будто традиция начинает довлеть и мешать ходу поэтической мысли. Но каждое следующее стихотворение опровергает идею культурной ограниченности и подтверждает мысль о сознательном самоограничении – вплоть до самоотвержения. Донское происхождение и вынужденная обстоятельствами крестьянская, деревенская закваска («Сельский мальчик, деревенской выпечки…») давали Примерову немалый маневр и солидную фору. По тем временам, на которые пришелся пик примеровского творчества, региональность еще могла предоставить и значительные дивиденды, не обязательно материальные, но всяко выводящие наверх. Но Примеров, никогда не терявший видового начала, никогда не забывавший о своем донском казачьем происхождении, предпочел общенациональное, родовое. Образ степи – один из стержневых архетипов его поэзии. В книге избранного, в большом массиве написанного это особенно очевидно: