Текст книги "Странствующий оруженосец"

* * *

Пламя лампады, колеблемое близким дыханием кого-то, незримо присутствующего рядом. Мягкая складка меха под рукой, фрагмент бревенчатой стены с сухим травяным пучком – скрученные листики и желтые головки цветков. Запах свежего горячего отвара. Пульсирующая сильная боль, паутиной оплетшая голову, с сидящим в левом виске беспокойным пауком; мучительные волны тошноты, подкатывающие к горлу, горький привкус во рту; жажда… пить…

– Пить… – еле слышно прохрипел Мишель, морщась от боли. Мари взяла кружку с водой, стоящую наготове на табурете у изголовья лавки, и попросила Жака помочь ей приподнять Мишеля за плечи – шея его будто задеревенела и не сгибалась. Половина воды пролилась по подбородку на грудь, Мишель сделал несколько длинных глотков, едва не подавившись, и Жак с Мари опустили его обратно на подушку. Тошнота стихла на пару мгновений, но вдруг жаркой волной метнулась вверх, к горлу. Жак едва успел повернуть его на бок, а Мари подставить деревянную бадью, как вся выпитая Мишелем вода вывернулась наружу.

– Пятый раз уже! – в отчаянии воскликнул Жак. – Все отвары твои в бадье, все без толку! Не надо было его поить – только глаза открыл…

– Не верещи, – тусклым усталым голосом бросила Мари, подняла кадку и вышла наружу, в прохладную беззвездную ночь. Выплеснув пахнущую прокисшим элем жижу, она постояла немного у двери, вдыхая свежий ночной воздух. Весь вечер и пол ночи, с того часа, как они с Жаком довезли Мишеля до ее домика и уложили на постель, Мари ни разу не присела. Едва только Мишель открывал глаза, как просил пить, стоило ему сделать хоть один глоток, начиналась рвота, а вслед за ней приступ боли, от которого он вновь впадал в беспамятство. Мари металась между Жаком, сидящим у постели Мишеля и поминутно кричащим, что «он, кажется, умирает», и очагом, где готовила отвар из высушенного макового молочка, добавляя в него растрепанные корневища валерианы и то и дело отшвыривая ногой обезумевшую от ее запаха кошку. Вот опять все пошло по новому кругу…

…Стальные нити паутины неумолимо стягивались, паук бешено метался в виске, пытаясь вырваться наружу. Надо выпустить его, пока он не проломил череп изнутри. Взять узкий остро отточенный кинжал, проделать маленькую дырочку в кости, и паук выберется из головы, смотает свою раскаленную паутину, оставит в покое… Выпустите его… Скорее, скорее, иначе паутина разрежет мозг на множество маленьких долек, каждая из которых будет невыносимо болеть…

– Выпустите его… выпустите его… скорее… – стонал сквозь стиснутые зубы Мишель, прижав одну руку к перевязанной голове, а другой шаря в воздухе, будто надеясь ухватить что-то.

– Кого выпустить? Откуда? – срывающимся голосом проговорил Жак, наклонившись к Мишелю. – Мари, сделай же что-нибудь, не стой столбом!

Мари глубоко вздохнула и присела на табурет.

– Все, что могла, я уже сделала. Нам остается только ждать, – произнесла она, глядя, как Мишель замер, погрузившись в бесчувствие. Хотя нет, не все. Но она никогда этого не делала, только наблюдала за матерью, очень давно.

– Чего ждать? – вскричал Жак, вскочил и затряс Мари за плечи, точно тряпочную куклу. – Когда Мишель Богу душу отдаст? Ох, зачем я тебя послушал, малолетку несмышленую! Надо было ехать в «Серебряный Щит», в Фармер, к отцу Фелоту, только не в эту глухомань, где одни волки живут! Ах, я дурак старый!

Жак в бессильной злобе несколько раз шлепнул себя ладонью по затылку, сел на постель к Мишелю и закрыл лицо руками.

К отцу Фелоту? Ну, нет уж! В глубине зрачков Мари зажглись узкие язычки пламени и тут же погасли. Надо действовать. Все когда-нибудь делается в первый раз. Мари была уверена, что задуманное осуществится так, как она хочет, иного не дано. Она встала, порылась в маленьком лукошке, стоявшем на кухонном столе и достала толстую шерстяную нить длиной в локоть. Вернувшись, она положила руку на плечо Жака и тихо сказала:

– Жак, милый, очень тебя прошу, выйди на двор. Ты устал, измучился, подыши свежим воздухом…

Старик молча повиновался, не видя смысла спорить с Мари, ему было все равно, что делать, куда идти. Когда он ушел, Мари подошла к изголовью и некоторое время смотрела на бледное лицо Мишеля с сизоватыми пятнами вокруг глаз. Затем она приложила нить, которую крепко держала за оба конца, дважды к его голове крест-накрест, будто обмеряя, и крепко обхватила череп обеими руками. Задержав дыхание и закрыв глаза, сосредоточив все свое существо на ладонях, Мари коротко и сильно сдавила голову Мишеля, потом переместила и снова стиснула руки. Выпрямившись, она несколько раз глубоко вздохнула, взмахнула кистями, стряхивая дрожь, и взялась за нить.

– Получилось… – прошептала она и, вдруг почувствовав страшную усталость, рухнула на табурет, прислонясь к стене.

Жак тихо вошел в отгороженный закуток, посмотрел на Мари и погладил ее по растрепанным волосам. Бедная девочка, крутится целую ночь, из сил выбивается, и зачем он только накричал на нее… С рассветом надо скакать в ближайшую деревню, может быть, там знахарь какой есть. Или везти баронета в замок Бреаль, и пусть барон заткнет за пояс свои недовольства по поводу убитого мужика. Что ж это, выходит, рыцарь обманул его, говоря, что рана не страшная? Он, небось, по себе судил, голова-то у него сотни раз битая, вот и крепкая как кремень, не то, что у Мишеля… Ох, будь оно неладно все это путешествие!..

– Мари, девочка моя, иди, приляг, ты уже ног под собой не чуешь, – обратился Жак к Мари.

– Да, теперь я могу пойти спать, – словно во сне, проговорила Мари, едва разжимая губы. – Я сделала это, и теперь все будет хорошо…

Жак уже давно чувствовал удушливую тяжесть в груди, но сейчас сердце будто сдавила ледяная неумолимая рука, и в горле застрял упругий ком. Он нашарил позади себя смятую простынь и осторожно опустился на лавку, прижимая руку к груди. Очнувшись, Мари взглянула на него и вскочила.

– Жак, Жак, что с тобой? Сердце?

– Да… – выдавил слуга, прислонившись к бревенчатой стене. Холодная клешня то сжимала, то отпускала бьющееся, как птица в кулаке, сердце, причиняя острую боль, и с каждым разом сжатие длилось дольше и мучительнее.

– Я сейчас, сейчас!

Мари кинулась к травяным пучкам, заметалась, не понимая, какую же взять, потом схватила горшочек с сушеными листьями белладонны, бросила их в еще не остывший маковый отвар, приготовленный для Мишеля, растерла листья в кашицу и вернулась к Жаку. Вглядевшись в бледное лицо старика с выступившими на лбу бисеринками пота и посиневшими губами, она поняла, что зря суетилась с питьем – в таком состоянии он не смог бы сделать и глотка. В отчаянии она бросила глиняную кружку на пол, кинулась к Жаку и положила на него ладони – одну на грудь, а другую под спину. Она вдруг увидела ледяное пятно, расползающееся по живому трепещущему куску плоти, а с кончиков ее пальцев сорвались тонкие огненные молнии. Оставалось только, приложив руки, растопить терзающую теперь не только Жака, но и ее саму боль. Не глазами, не наяву, а внутренним взором, проникающим намного глубже в суть вещей и явлений, Мари видела борьбу нарастающих на сердце морозных узоров и язычков пламени, источником которых были ее руки. Постепенно лед отступил, Жак задышал ровно, лицо его порозовело, смертельное беспамятство не без помощи Мари сменилось глубоким целительным сном.

Опустошенная, обессиленная, она, слабо цепляясь рукой за стену, медленно опустилась на пол. Думать о том, что она сделала, сил уже не оставалось. Мари с трудом приподнялась, доковыляла до лавки, легла прямо на голые доски и, едва сомкнув веки, крепко уснула.

* * *

Жак проснулся от ноющей боли в затекшей шее – он сидел в неудобной позе рядом с Мишелем в углу, прислонясь плечом и спиной к стене. Но беспокоила его сейчас только эта боль, тяжесть отпустила сердце, и Жак без труда вспомнил, как это произошло.

«А девочка-то – ведьма», – подумал Жак и встал, кряхтя и постанывая. Выходит, не грешил против истины отец Фелот, потчуя его байками о всяческих ворожеях. Ведьма-то она ведьма, да, похоже, спасла его, Жака, от смерти, сердце на этот раз прихватило не на шутку. Ишь, ладони приложила, и все прошло, будто и не бывало. Тут Жак, спохватившись, быстро оглянулся на Мишеля. Он спокойно спал, только на лицо его было страшно и больно смотреть – серовато-бледное, глаза в темных кругах, губы запеклись. Потирая поясницу, Жак вышел из закутка и увидел Мари, свернувшуюся клубком на лавке, точь-в-точь как серая кошка, прикорнувшая у ее ног.

– Ладно, пусть спят, – сказал самому себе Жак. – Сон все лечит…

…Расколовшийся на тысячу кусков мир канул в непроницаемую мглу, его отдельные фрагменты медленно всплывали к свету, становясь узнаваемыми и понятными. Первый из этих обломков, возвращавших по частицам сознание Мишелю, обернулся болью, которая привиделась пауком, сидящим в раненом виске и стянувшим паутиной мозг. Когда боль достигла крайнего, невыносимого предела, горячие руки дважды сжали голову, и мучительный осколок отпал, вновь погрузившись во мрак.

Прошли мгновения или тысячелетия прежде, чем разбросанная мозаика вновь начала собираться, и на этот раз боли не было. Постепенно возвращалось осознание себя самого, себя в пространстве, среди предметов. Мишель обнаружил, что лежит на широкой лавке, застеленной мягкой периной, укрытый меховым покрывалом, и место это было ему знакомым, только пока еще не пришло нужное воспоминание. Разрозненные, не связанные смыслом между собой живые картинки кружились перед мысленным взором, как снежные хлопья в ночном небе. Вот одна из них медленно проплыла: пахнущая навозом и потом грива лошади, жесткий волос, трущийся о щеку, и упругая, размеренно двигающаяся мышца под лоснящейся черной шкурой. Вот другая: поблескивающее масло и колеблемое дыханием узкое пламя свечи. Странное ощущение – помнить какие-то мелкие детали – запах конского волоса, постукивание копыт, или цвет пламени в разных его частях, и не знать их общего смысла, соединяющего эти предметы и впечатления событий…

Послышалось короткое мяуканье, и кто-то легкий на мягких пружинистых лапках прыгнул в постель, прошелся по одеялу. Мишель захотел приподнять голову и посмотреть на неожиданного гостя, но шея будто превратилась в стальной стержень, а в виске вновь проснулся давнишний паук. «Никакой это не паук, это просто болит рана, которую нанес смуглый рыцарь. Ну вот, наконец-то, раздробленные части мозаики начали собираться в более-менее ясный рисунок. Мы направлялись в Аржантан, встретили по дороге рыцаря, южанина, а может быть просто сильно загоревшего под солнцем Палестины. Конечно же, надо было испытать судьбу и вызвать благородного сира на поединок. Что же произошло дальше? Здесь цепь событий обрывалась, и оставалось только догадываться о случившемся. Скорее всего, рыцарь ударил в висок, я потерял сознание, Жак меня куда-то повез, потом была тошнота и боль, бревенчатые стены вертелись и качались из стороны в сторону, как сумасшедшие… Хотя нет, это у меня голова кружилась. Куда же Жак меня устроил? Все здесь так знакомо, особенно мурлычущий зверек, сучащий когтистыми лапками по ноге. Я даже знаю, что это или серая кошечка, или черно-белый котенок с пятнышком возле носа. Его зовут Пятик, потому что последним родился, пятым. Имя придумала… придумала… Мари! Черноволосая девушка со множеством обликов. Это ее жилище! Но откуда Жак знает, где она живет?»

Мишель очень тихо, боясь, что голос тоже разбудит боль, позвал:

– Жак…

Что-то упало, покатилось, звонко подпрыгивая, послышались торопливые шаги. Взвилась занавеска, и к постели Мишеля подбежал взволнованный Жак.

– Очнулись? Как вы себя чувствуете? Слава Всевышнему, я так боялся… Я и сам-то, за вас переживая, чуть Богу душу не отдал, да Мари вызволила… Что-нибудь желаете?

– Желаю, чтобы ты не тараторил так громко… голова раскалывается… – Мишель говорил отрывисто, короткими фразами, переводя дух после каждой. – Расскажи, почему мы здесь… Где Мари…

Жак, согнав недовольно заворчавшую кошку, оправил покрывало, подоткнул сбившуюся простынь и присел на краешек постели. В двух словах, не утомляя Мишеля подробностями, он рассказал, что было с того момента, как баронет слетел с лошади в дорожную пыль. Не забыл поведать и о чудесном исцелении, которое причинила Жаку Мари.

– Хоть и не верил я в ведьм да оборотней, пришлось все же. Мари – ведьма, но добрая, или по молодости не научилась еще силу свою во зло обращать.

– Не научили… – поправил Мишель. – Где она?

– Да спит, – Жак махнул рукой назад. – Намаялась вчера, когда за вами ухаживала. Уж вас и рвало, и бредили вы, все кого-то выпустить просили… Лучше и не вспоминать!

– Паука, – чуть слышно произнес Мишель, вспоминая, как чьи-то руки (нет, это были, без сомнения, руки Мари) коротким усилием раздвинули череп, и паук выбрался на свободу, унеся с собой свою железную паутину, а потом сдвинули обратно.

Мишель вновь предпринял попытку приподняться, но стена перед ним вдруг резко качнулась; в голове будто крутнулся флюгер, смещая взгляд в сторону.

– Лежите, лежите! – засуетился Жак, укладывая Мишеля обратно на подушку. – Вам совсем нельзя двигаться, понимаете, совсем! Так сказала Мари. Она еще оставила какой-то настой, будете пить?

Мишель коротко кивнул, и Жак принес глиняную кружку.

– Мари велела пить медленно, очень маленькими глотками, – увещевал Жак, осторожно вливая Мишелю в рот из ложки горькую беловатую гадость. Мишель мучительно кривился и передергивался от отвращения, но выпил кружку. Некоторое время он лежал неподвижно, даже не дышал, чтобы не всколыхнулась опять тошнота, и, убедившись, что на этот раз выпитая жидкость достанется ему, а не деревянной кадке, глубоко вздохнул.

– Мари велела… – усмехнулся одним уголком рта Мишель. – Ты, я смотрю, уже у нее под каблуком ходишь, а, Жак?

– А коли дело говорит, то почему бы и не походить? – подхватил его незлую издевку Жак. – Ну, ваша милость, вы шутить начали, значит, на поправку пойдете!

– А я и на собственных похоронах, в гробу шутить буду, – вздохнул Мишель.

Глава пятая
Красный петух и Морской змей

Весь день Мишель пролежал в постели. Это обстоятельство невероятно злило Мишеля: первый настоящий поединок, не игрушечные турниры с соседскими баронетами, а честный бой… и на тебе, по нужде без посторонней помощи не сходить! Позор! Но как не распекал он себя за немощность, все попытки самостоятельно передвигаться заканчивались приступами головокружения, а иногда и рвотой. После таких неудач Мишель впадал в злобную раздражительность, рявкал на Жака и отказывался пить отвары Мари, один противнее другого, которыми она его добросовестно пичкала. К концу следующего дня он уже мог вставать сам и решительно отказывался от услуг Жака – перебирая руками по стенке, выходил во двор самостоятельно.

Постепенно прояснялась память, словно облака с неба после грозы, сходили с прошлого темные пятна. Всплыла из забвения и небывалая ночь снов наяву. Обнаружив это воспоминание, Мишель заново пережил заключительное чудо любви и по-прежнему не знал, было это на самом деле или являлось лишь отражением мыслей Мари в его воображении. Да и вообще такие сны бывают от длительного воздержания, чего в последние несколько месяцев в жизни Мишеля отнюдь не наблюдалось. Он хорошо помнил яркую нравоучительную проповедь отца Фелота, которую он сам же позже назвал «нраворастлительной» – реакцию на первое признание Мишеля в грехе прелюбодеяния. В ней, в числе прочего, рассказывалось об искушениях, являющихся молодым монахам во снах чуть ли не каждую ночь, и Мишель только хихикал – конечно, будет тебе сниться, если годами плоть усмирять…

Нет, без сомнения, все было на самом деле, просто Мари опять скрылась под одной из своих масок – была сдержанно заботлива и упорно обращалась к нему «сир». Зачем? Разве он причинил ей зло? Или Жака стесняется… Мишель твердо решил все прояснить.

Был теплый солнечный вечер, легкий ветер приносил запах холодной влажной земли и смолистый дух раскрывшихся почек. Деревья и кусты покрылись нежной зеленой дымкой проклюнувшихся листков, между корней, как белые островки снега, виднелись подснежники, выросшие естественно, без колдовства… Мишель долго сидел у порога, прислонившись к дверному косяку, вдыхая свежий воздух и слушая возбужденный птичий гомон. Мимо него прошел в сторону сарая Жак со скребницей в руке, не забыв справиться о самочувствии и спросить, не надо ли чего. Подходящий момент… Мишель медленно поднялся, переждав головокружение, поплелся к постели. Когда, спустя некоторое время Мари вошла к нему с очередной порцией пахучей травяной смеси, Мишель протянул руку и положил ладонь на талию девушки. Та вздрогнула, будто ужаленная змеей, резко отстранилась, расплескав настой, и глухо проговорила:

– Сир, я вижу, вы совсем поправились…

– А что такое? – невозмутимо спросил Мишель, поймав Мари за руку, попытался подтянуть ее к себе, но она вновь вырвалась, со стуком поставила кружку на табурет и убежала.

Вот змеюка! Мишель со злостью ударил кулаком по перине. «Ишь ты – пальцем тронуть ее нельзя. Да кто она вообще такая, чтобы ломаться тут передо мной, баронским сыном? Вот сейчас встану, схвачу в охапку да в постель, и пусть пикнуть попробует! Строит из себя сказочную принцессу, а сама в хлеву живет… Ух, ведьма, одно слово – ведьма!»

Немного поостыв и сделав пару глотков из кружки, Мишель направил свои мысли в иное русло. А что если Мари… стыдится, что ли, себя самой? Она необычна, не такая, как все, и, сознавая это, боится показаться обыкновенной деревенской девицей, для которой верх счастья – завести ребенка от благородного. Вот и обращаться с ней нужно иначе. Вдруг она сама – дочь благородного?

Мишель с интересом ухватился за эту неожиданную догадку. Такое вполне возможно – проезжал через лес какой-нибудь рыцарь, раненый или просто уставший, набрел на лесную избушку, где жила мать Мари, остановился у нее, ну и так далее. Потом отправился дальше, а спустя положенный срок появилась на свет Мари. Сколько баллад имеет именно такой сюжет! Вот откуда у нее такой независимый нрав, гордость, разумная речь – благородная кровь дает о себе знать. А я ее – в постель…

Мишель допил отвар, некоторое время полежал, прислушиваясь к шагам Мари за занавеской, и, наконец, решился позвать ее. Она сразу же вошла и остановилась, не приближаясь к постели.

– Мари, прости меня, – Мишель заговорил первым, потому что девушка сохраняла каменное молчание, ожидая его приказаний. – Я опять ошибся, ты ведь меняешься каждый миг…

– Не понимаю, о чем вы говорите, – пожала плечами Мари, наматывая на указательный палец кончик косы и не поднимая на Мишеля глаз. – Я простая крестьянская девушка…

– Да нет, – перебил ее Мишель. – Меня не обманешь. Думаешь, я ничего не помню? Как ты «рассказала» мне про свою мать – усыпила и приснила все, что не могла поведать словами; как пришла ко мне ночью, и что было потом. Или ты надеялась, что я забуду такое? Зачем ты это сделала?

– Не знаю, – совсем тихо сказала Мари.

– Ну вот, – с легкой обидой в голосе сказал Мишель. – Ты же не безумная, в конце концов…

– Не знаю, – повторила Мари.

– Сядь сюда, ко мне, – Мишель положил ладонь на постель. – Не бойся, я ведь обещал тебе, еще тогда.

Мари послушалась, присела на краешек ложа. Опять она замкнулась в себе, будто улитка в раковине, подумал Мишель, опять придется вытягивать из нее по слову… Не хочет она довериться мне.

– Ты что-нибудь знаешь о своем отце? – спросил он, не надеясь получить ответ (разве что в каком-нибудь увлекательном сне), но Мари неожиданно начала рассказывать:

– Мама никогда не говорила мне о нем, даже когда я настойчиво выпытывала. Тогда я придумывала о нем разные истории, одну необыкновеннее другой. Я всегда чувствовала себя отличной от других детей, иногда в чем-то ущербной, иногда – наоборот, одаренной, и потому мне хотелось думать, будто мой отец был благородным, ведь так часто бывает, когда отец неизвестен. Как-то раз я рассказала маме одну из своих сказок о нем – про прекрасного рыцаря, отправившегося в Святую Землю и погибшего там в схватке с сарацинами, и она глубоко задумалась, весь вечер почти не говорила со мной, а ночью я слышала, как она тихо плачет. Однажды, уже после ее исчезновения, я нашла несколько досок с вырезанными на ней рисунками…

– Да, я видел, – Мишель вспомнил две длинные доски, висевшие над камином. На черненой поверхности тонким резаком были выведены белые рисунки: на одной доске – черноволосый рыцарь по пояс, со шлемом в руке, а на другой – могильный холм с воткнутым в него мечом, а над могилой склонилась женщина… Поначалу сюжеты показались странными, но теперь угадывалась связь. К тому же, у девушки были длинные белые волосы.

– Есть еще, если вы не против, я покажу, – сказала Мари и, не дожидаясь ответа, вышла. Минуту спустя она вернулась, держа в руках несколько маленьких, размером с ладонь, досочек. Мишель долго рассматривал картинки, по сюжетам повторявшие те, что висели на стене: все тот же статный рыцарь и та же могила с мечом вместо креста. Разве что позы и одеяния персонажей менялись, а на одном из резных рисунков Мишель без труда узнал лицо женщины, виденное во сне. Несколько рисунков были незакончены – вырезаны только лица, одежды намечены контурными линиями. Лишь на одной доске была изображена олениха с детенышем, и отдаленный силуэт оленя с ветвистыми рогами, плавно сливавшимися с узорчатой листвой деревьев.

– Выходит, ты угадала? – возвращая картины Мари, спросил Мишель.

– Наверно, – сказала Мари. – А, может быть, и нет.

– Я думаю, угадала, – решительно произнес Мишель. – Я ведь тоже подумал, что ты не простая крестьянка. Говоришь ты умно, красивая – многие благородные дамы бы от зависти умерли, пощечину вот мне залепила.

– И еще залеплю, если захочу, – лукаво усмехнулась Мари. – Что ж, теперь мне делать, благородной такой? Пойти к какому-нибудь барону в замок и сказать: вот, дескать, я дочка крестоносца, дайте мне пожалуйста денег, я велю построить замок и буду жить там… Всяк сверчок знай свой шесток, сир. Лучше я буду жить себе в своем домике…

– И проезжих баронетов совращать, – Мишель взял Мари за руку, и та не стала сопротивляться. – Ну, и что же ты недотрогу строишь из себя?

– Я проверяла вас, – просто ответила Мари. – Хотела узнать, отнесетесь ли вы ко мне, как к…

– Как к шлюхе? – докончил Мишель и вдруг громко расхохотался. Мари, тоже засмеявшись, закрыла ему рот обеими ладонями, но он, схватив ее за запястья, проговорил сквозь смех:

– Лучше бы ты заткнула мне рот более приятным способом!

Мари быстро глянула на занавеску, замерла на секунду, прислушиваясь, и крепко поцеловала Мишеля прямо в губы.

– Вот так? – спросила она, выпрямившись и приглаживая растрепавшиеся волосы. Щеки ее раскраснелись, глаза блестели, – Мишель понемногу стал узнавать в ней ту, ночную Мари.

– Замечательно! – выдохнул он. – А скажи-ка мне, скольких же доблестных сиров ты принимала в своей избушке?

– Никого я не принимала, – Мари в притворной обиде надула губки. – Тут постоялый двор недалеко, да и замок барона де Бреаля. И потом не каждый же меня спасал от Жана…

Дверь скрипнула, – в дом вернулся Жак и позвал Мари. Та стремительно вскочила, быстро оправила платье, схватила кружку и вышла.