Текст книги "Странствующий оруженосец"

– Мне неудобно так сидеть, – жалобно проговорила девушка. – Ну, пожалуйста…

– Эх, ладно, – Мишель остановил кобылу, спешился и снял Мари с седла, но, прежде чем опустить ее на землю, задержал немного в объятиях, пристально глядя ей в глаза. – Что-то не пойму я тебя, красавица. Зачем ты ведешь меня к себе домой?

– Я не просила вас, – пролепетала Мари, упираясь ладонями в грудь Мишеля. – Вы сами…

– Ах, вот как! – баронет разжал руки, и девушка спрыгнула во влажную листву, устилавшую лесную почву. – Значит, по-твоему выходит, что я, мерзавец эдакий, увязался за честной девицей, ну просто таки благочестивой монахиней и возжелал силой лишить ее… А знаешь, иди-ка ты домой сама. У меня есть дела поважнее, чем провожать простолюдинок в их хибары, к тому же таких, из-за которых я теперь имею неприятности. Так-то ты меня отблагодарила.

Мишель, сплюнув с досады – поймешь этих девиц! – схватил Фатиму под уздцы и решительно направился обратно.

– Стойте! Не так все, не так! – отчаянно закричала ему вослед Мари. – Ну, подождите, ваша милость, пожалуйста!

– Что еще тебе? – холодно спросил Мишель через плечо.

– Я знаю, я все испортила, но я подумала, будто вы… будто вам… – Мари склонила голову, проглатывая подкативший к горлу ком. – Если бы не вы… Ведь меня за человека-то не держат, полоумной считают, а Жан не дразнил меня и не гонял, как все, а просто разговаривал. Теперь-то я поняла, что ему нужно было на самом деле… Скорее всего, он просто поспорил на меня… И сейчас мне показалось, что вы тоже… вам тоже… Подумала сначала, вы – другой, благородный, ведь заступились за меня, оберегать взялись, а потом вдруг поняла, зачем все это… А теперь вижу, что все не так… не знаю…

Она замолчала, задохнувшись неотступным плачем. Мишель, повернувшись к ней и забыв злость, вновь выстроил ряд личин этой странной женщины: маленькая робкая девочка – недотрога, лицемерная кривляка – запутавшаяся в собственных чувствах, запуганная, гонимая отовсюду… Отпустив повод, он подошел к ней и бережно прижал к себе.

– Непонятная ты какая-то… Говоришь одно, а думаешь другое, и наоборот. Считаешь, что у всех мужчин одно на уме? Ты хоть и крестьянская девушка, а я – сын барона, но я не люблю заставлять людей делать то, что они не хотят, тем более женщин. Не бойся, пальцем тебя не трону. Отведу домой, как и обещал, и никому слова про тебя не скажу, раз уж ты так людей боишься. За что же такую милую девушку деревенские не любят?

– Не знаю… – всхлипнула Мари, не отнимая лица от кожаного дублета Мишеля. – Говорят, что я порчу навожу…

Внезапно она резко отстранилась от него, отступив на пару шагов.

– Хотите, я вам правду скажу, кто я такая? – глаза прищурены, коса растрепалась, и пряди волос перечеркивают бледное лицо.

– Говори, – спокойно сказал Мишель, чуть откинув голову назад.

– Я – ведьма!

Такого поворота событий Мишель никак не ожидал. И к чему бы это разговор с Жаком об отце Фелоте, убеждавшем слугу в существовании ведьм, превращающихся в кошек? «Ворожеи не оставляй в живых». Бред. Что еще наплетет эта девчонка?

– Подумать только, какая неприятность! – усмехнулся Мишель. – И что мне теперь с тобой делать? В озере топить?

Мари тоже не ожидала подобной реакции, растерялась, сильно смутилась, и вновь глаза ее наполнились слезами.

– Я правду говорю, – и жалобно повторила: – Я – ведьма.

– Ты же недавно говорила, что ты – ворона! – Мишель с удовольствием развивал смешную и нелепую ситуацию. – Ты умеешь превращаться в ворон? А в кошек? А ну покажи!

Мари на самом деле стала похожа на загнанную в угол кошку – с прижатыми ушами, ощетинившейся шерстью, выгнутой спиной и занесенной для удара когтистой лапой.

– Смеетесь? – прошипела она. – А зря – я ведь не вру!

Мишелю пришлось облокотиться о широкий буковый ствол, потому что ноги стали предательски подрагивать от мучительно сдерживаемого хохота. Поборов очередной приступ, он выдавил:

– Ты что, угрожаешь мне? А я вот крестное знамение сотворю, что ты тогда делать будешь? В кошку превратишься, или, может быть, в ворону?

– Угрожать – не угрожаю, – с хитроватой улыбкой сказала Мари. Распознав, наконец, игру Мишеля и заразившись его беззлобным весельем, она решила повернуть ход игры в нужное для себя русло. – А показать кое-что могу.

– В воро… кхм, ну, показывай, – проговорил Мишель, состроил торжественно-серьезную мину и выпрямился, точно в ожидании важной церемонии.

Мари медленно огляделась, задержала взгляд на прошлогодних листьях, заполнивших ложбинку между выступавшими корнями бука, прислонясь к которому Мишель наблюдал за ней, и сказала:

– Смотрите, – она присела и прижала ладонь к земле. Губы ее беззвучно зашевелились, и когда она приподняла руку, из-под темных листьев показался белый венчик анемона – А вот еще! – и вновь из-под ладоней Мари, легших на скользкие круглые листья, возникли два белых цветка. Присев на корточки Мишель, осторожно коснулся пальцами тонких зеленых стебельков – живых, настоящих. Чудо… Ему вдруг стало страшно поднять взгляд от земли и посмотреть по сторонам. На миг показалось, будто лес пронизан невидимыми, ждущими воплощения чудесами, которые даже и представить невозможно, и Мари ничего не стоит движением руки или одной только мыслью оживить их. А всем известно, что лес хранит в себе языческие божества, скрывающиеся в нем до поры от всевидящего ока Господня. Каждый священник скажет (и отец Фелот это не раз повторял), что нечистые духи, являющие себя людям, готовы на любую, самую невероятную ложь, лишь бы смутить неокрепшие души и сбить их с пути истинного. А те, что повыше стоят в иерархии слуг Сатаны, давно разделили меж собой роли языческих божков. Еще на заре мира, когда грешные дети Адама и Евы во множестве расплодились по не познавшей ярости потопа земле, эти духи властвовали над ними и щедро пожинали кровавые жертвы… Ведьмы же, заключив писаный кровью договор с владетелем тьмы, свободно повелевают младшими из тех духов, с их помощью вершат богопротивную ворожбу и наводят порчу.

– Хотите, целый букет соберу? – Мари склонила голову на бок и лукаво взглянула на Мишеля, погрузившегося в мрачные размышления.

– Не надо, – сказал тот. Веселье как рукой сняло, остался неприятный осадок, и он знал, какая цитата сможет взбаламутить его и затуманить разум. – Пойдем лучше.

Он пощелкал пальцами, Фатима послушно подошла к нему и зашагала рядом, низко нагнув шею и пытаясь найти хоть одну съедобную травинку.

Мари заметила резкую перемену в настроении Мишеля и почувствовала страх. Ведь одно его слово – не досужие россказни пейзан, а слово дворянина – и лучше не думать о том, что будет потом. Надо же быть такой глупой, довериться первому встречному, пусть и благородному не только по крови, но и в сердце. Ведь что творится в чужой душе никому не ведомо, хотя ей и удавалось порой уловить блеск мысли или чувства, прежде чем оно оформится в слова, и слушать, замирая от ужаса и восторга, как человек впервые произносит то, что она уже знает. Нет, он не должен предать – мысли предателей и лицемеров похожи на игральные кости со многими гранями, какой из них повернутся, так они и поступают, а прочие стороны остаются в тени до поры, до времени, пока обстоятельства не заставят их вертеться… Но этот баронет Мишель де Фармер не таков. И какой он – тоже никак не догадаться, она уже раз ошиблась… Что он сейчас может думать о ней? Крестьяне ее прогнали из деревни, поэтому она и живет в лесу. За что прогнали – за волшебство, за порчу и сглаз… Вот и над ним она учинила издевку – вырастила на глазах цветы, а что еще натворить надумает – одному дьяволу известно.

Лес был по-прежнему светел и свеж, и страх понемногу забылся. В конце концов, что может быть зловещего в обыкновенных цветочках, и какое коварное злодейство может совершить испуганная девчонка, совсем недавно расставшаяся с детскими игрушками? Скосив глаза на Мари, он увидел ее настороженное лицо, – от нее явно не ускользнула его внезапная мрачность, и уверенно подумал, что ее душа не может быть продана в ад.

– Ты, небось, думаешь, что я тебя до дому доведу, там запру да приведу сюда бейлифа и деревенского священника, дескать, вот вам ведьма, вершите Божий суд над ней? – сказал Мишель, и Мари, порывисто вздохнув, честно ответила:

– Почти угадали. Это ваше право, и я ничего не могу поделать.

– Будь честна со мной, только и всего, – ответил Мишель. – Расскажи мне все про себя, почему ты такая… многоликая, что ли – я это сразу заметил, почему ты одна, где твои родители, за что тебя ненавидят, что ты им сделала.

– А зачем это вам? – осторожно спросила Мари, не смея поднять глаза, но чувствуя, что Мишель пристально смотрит на нее.

– Интересно, – просто сказал он. – Сейчас я не вижу смысла в том, чтобы выдавать тебя, потому что не понимаю твоей вины.

– А если поймете – выдадите священнику?

– Глупая, дался тебе этот священник, – засмеялся Мишель. – Забудь о нем, и вообще о какой-либо власти. Здесь только я, и даю тебе слово: ни одна душа не узнает твоей тайны. Я же знаю, по себе знаю, как трудно держать в себе что-то, не имея возможности поделиться. Я делюсь своей тайной с бумагой, и она еще ни разу не предала меня. Представь себе, что я – лист пергамента, на котором ты напишешь свою историю и я же – огонь, который скроет написанное от посторонних глаз навсегда.

– Хорошо, – шепнула Мари.

«Почему я с ней так говорю, с простой крестьянкой? Ведь подобные беседы были мыслимы только с мамой, а значит – невозможны, разве что в душе. Кто она такая? Почему в ней видится какая-то глубина, и каждое слово падает в нее, словно в колодец с водой, присоединяясь к чистому роднику? Откуда она взялась? Кто послал тебя, Мария?»

– Вот мой дом, мы пришли.

Покосившуюся бревенчатую избушку, стоявшую на небольшой лесной опушке, и скрытую высокими кустами бузины, Мишель разглядел не сразу. Чем-то домик напоминал жилище отца Фелота, разве что изначально он не задумывался как землянка, просто со временем деревянный четырехугольный сруб опустился в землю на четверть, и сухие мертвые стебли касались двух глубоко посаженых окон, прорубленных в противоположных стенах дома. Почерневшая от сырости, покрытая разноцветными пятнами лишайников дверь настолько искривилась, высохнув и растрескавшись, что едва прикрывала дверной проем, тем не менее была аккуратно закрыта на деревянный засов, как будто это могло оградить дом от непрошеных гостей.

– А говорила одна живешь… – сказал Мишель, с недоумением оглядывая следы свежей дранки, которой заделали дыры в крыше и сложенные возле стены ровной поленницей нарубленные совсем недавно дрова. – Это кто ж тебе крышу починил и дров нарубил? Жан твой, что ли?

– Да какой там Жан! – махнула рукой Мари, отодвигая деревянную плашку. – От него ничего путного не добиться… было.

– А кто же тогда? Только не говори мне, что сама – тут видна мужская работа.

– Все верно, – уклончиво ответила Мари, отворила глухо заскрипевшую дверь и протянула руку в приглашающем жесте. – Проходите, коли не боитесь.

Мишель, презрительно фыркнув, вступил в полумрак избушки. Пока глаза привыкали к потемкам, Мишель вдыхал острый травяной аромат, горьковато-приторную смесь пряных, мятных, смоляных и еще каких-то цветочных запахов. Почти так же пахло в доме отца Фелота, если не обращать внимания на тамошний застоялый воздух, и еще этот запах напомнил ему небольшой мамин сундучок, где она держала разноцветные стеклянные пузырьки, наполненные целебными настоями. Незаметно проскользнувшая мимо него Мари чиркнула в темноте кресалом и зажгла масляные лампадки, висевшие на крючках, вбитых в стену – две изящные чашечки с медной чеканкой, выглядевшие так, будто их только что позаимствовали из церкви.

Глазам Мишеля предстало небольшое помещение, один из углов которого был отгорожен старой, но бережно заплатанной во многих местах занавесью. Посредине находился квадратный стол с гладко выструганной крышкой, по сторонам которого стояли четыре круглые трехногие табуретки. Над столом на толстой цепи висело обитое железом деревянное кольцо, усаженное удивительно красивыми коваными подсвечниками в виде повернутых головками вверх колокольчиков – еще одно, вместе с лампадками и табуретами, несоответствие бедному жилищу. В ближайшем к двери углу притулился небольшой столик на двух ножках, приколоченный к стене, на нем аккуратными горками стояла нехитрая посуда – несколько начищенных медных блюд, глиняные плошки, закопченный котелок, бронзовая ступка с пестиком; вся стена там была увешана травяными пучками и корешками. Над узким окном, затянутым бычьим пузырем, тянулись длинные полки, плотно заставленные разнообразными пузырьками, горшочками, кожаными мешочками и деревянными бочонками. Вид этой лекарской (или ведьминской?) утвари вновь напомнил Мишелю отца Фелота, но, не в пример неряшливому жилью монаха, здесь все было чисто вымыто, подметено, начищено, залатано – сразу видно, хозяйничает в доме прилежная и опрятная женщина.

У стены напротив входной двери Мишель углядел совсем уж вопиющую несуразность – сложенный из ровных отесанных камней очаг. Чуть правее в стене была прорублена низенькая дверца, ведущая, скорее всего в сарай или хлев, пристроенный к задней стене дома.

Нелепость обстановки вновь разбудила подозрения. Уж не силой ли ведьминской были занесены сюда эти неподходящие друг другу по рангу предметы, будто вельможи, посаженные в бедняцкую лачугу? Казалось, каждый предмет едва успел набросить привычные очертания, чтобы спрятать от вошедшего чужака свое истинное обличье, и кое-что в спешке перепуталось. Стоит Мишелю отвернуться, как за его спиной все закружится в безмолвной пляске, и в мгновение ока вернется на свои места, когда он снова посмотрит.

Словно в подтверждение мыслям Мишеля, нечто показавшееся поначалу куском тряпки, брошенной в угол, зашевелилось, разноголосо запищало и обернулось серой полосатой кошкой с пятью котятами – четырьмя серыми, такими же, как и мать, и одним черным с белыми отметинами. Очевидно, пушистое семейство мирно спало в укромном уголке, прижавшись друг к дружке, но было растревожено чужим человеком. Котята остались сидеть на месте шевелящейся кучкой, а кошка потянулась, выгнув тонкую спинку и вытянув вперед лапы, сладко зевнула, показав маленькие острые зубки, уселась, аккуратно обернув лапы темным хвостом и уставилась ясными зелеными глазами на Мишеля. М-да, только кошек тут и не хватало. Одно слово, ведьма!

– Вы, может быть, пообедать желаете, сир? – Мари без труда угадала, что такое обращение будет более всего приятно благородному гостю. – Так я мигом!

– Откуда у тебя все это? – Мишель указал на лампады, кольцо с подсвечниками над столом и очаг.

– Наколдовала! – хихикнула Мари и выскользнула наружу. Еще раз оглядев загадочным образом собравшиеся в одной убогой избушке разномастные предметы скромного, на первый взгляд, хозяйства, Мишель вышел во двор и принялся расседлывать Фатиму. Мари сновала мимо него в дом и обратно с запотевшими кувшинами, горшками и плошками, которые извлекала из потайного погреба, расположенного где-то за кустами, окружавшими дом.

Вернувшись в «ведьмину обитель», Мишель свалил в углу седло и сбрую, снял пояс с мечом и прислонил к стене.

– Послушай, а у тебя есть хоть чем лошадь напоить-накормить? – спросил он девушку, быстро, но без суеты управлявшуюся у очага.

– Пойдемте, сир, покажу.

Она повела его за дом, и там обнаружилась еще одна небольшая полянка, служившая огородом, – ровные грядки ожидали скорых посевов. Из небольшой пристройки, прижимавшейся к стене, доносилось кудахтанье кур и редкий перестук чьих-то копытец. Мари взяла из рук Мишеля ремень недоуздка и завела лошадь вовнутрь. Баронет с любопытством проследовал за ней. Лицо обдало теплой удушливой волной запаха навоза и перегнившей соломы. На покрытых толстой белесой коркой насестах сидело с десяток пестрых кур в компании петуха с мясистым розовым гребнем, скошенным набок. Там же обитала коза и три грязно-белых овцы. В углу, за высокой перегородкой было свалено сено, которое занимало большую часть сарая. Подцепив вилами добрый клок, Мари кинула его в ясли и, бесцеремонно пнув потянувшуюся к сену козу, подвела Фатиму.

– И как же ты управляешься одна со всем этим хозяйством? – недоверчиво спросил Мишель, когда они вернулись в дом. Кошка запрыгнула на одну из лавок и сидела там, зорко следя за своими детьми, которые бесстрашно разбрелись по полу.

– Привыкла уже, – пожала плечами Мари, расторопно прислуживая Мишелю за столом – налила луковую похлебку, положила под руку деревянную ложку, наполнила козьим молоком глиняную чашку. Один из котят – черно-белый, с маленьким темным пятнышком возле носа, подобрался к ноге Мишеля, резво вскарабкался на колено и уселся там, будто солдат на отвоеванном при штурме крепости бочонке с вином. – Вы уж не обессудьте, сир, еда у меня простая…

– Неважно, – буркнул Мишель, с удовольствием прихлебывая душистый супец; на самодовольно урчащего котенка он не обращал внимания. – Стряпаешь ты отменно. А вот кто тебе, все-таки, дрова рубит, крышу латает и подсвечники кованые дарит?

Мари, сидевшая напротив него и по мере надобности отрезавшая ломти хлеба, будто пропустила его вопрос мимо ушей.

– Мы же с тобой договорились, – потребовал Мишель, но сердце его невольно сжалось. Он боялся услышать то, о чем думал непрестанно. Не силы темной, прислуживающей ведьме, не страшного обличья дьявольского, а самой этой правды. Боялся удостовериться, что Мари – ведьма. – И потом отвечай, когда тебя господин спрашивает!

– Да Виглаф все это, – нехотя ответила Мари, и Мишель, не донеся до рта, вылил похлебку обратно в плошку.

– Какой Виглаф? – настороженно переспросил он, держа пустую ложку перед лицом.

– Из замка, – не понимая, что так поразило Мишеля, сказала девушка. – Старый конюх. Он приходит ко мне, помогает по хозяйству, выполняет разную мужскую работу, которая мне не по силам. И раньше помогал, когда мама еще была со мной, лет десять назад. Я его всю жизнь помню – огромный такой, высокий с белыми волосами и бородищей… Он мне вместо отца… – неожиданно жалобно закончила она.

Мишель, опустив ложку, принялся постукивать ей по столу, ему захотелось дико расхохотаться. Ухватив намеревавшегося попробовать похлебку котенка двумя пальцами за шкирку, ссадил на пол. «Других Виглафов, да еще внешних двойников нашего, в округе не водится, это точно… Пресвятая Дева Мария, тьфу, еще одна тут! Он же как-то мне говорил, что у него в дальней деревне живет то ли племянница, то ли еще какая седьмая вода на киселе, ходил туда с узелками. Так вот она, племянница-то!.. Ну и денек!»

– Что такое? – испуганно глядя на Мишеля, проговорила Мари. – Я что-то не так сказала, сир?

– Да так, ничего, показалось… – рассеянно сказал Мишель и постарался побыстрее перевести разговор на другую тему, чтобы рвущийся наружу смех над собственной трусливой мнительностью не испугал Мари: – Расскажи мне лучше о своей матери.

– Что, прямо сейчас? – замялась Мари, опустив глаза и мусоля в пальцах хлебный катышек.

– А почему бы и нет? – Мишель начал догадываться, если он будет настаивать и требовать, тем труднее девушке рассказывать свою, вполне возможно, безрадостную историю. Поэтому он допил остывшую похлебку прямо из миски, встал из-за стола, вытер руки о штаны и, оглядевшись, устроился на лавке, подстелив свой плащ. Заложив руки за голову, он сказал:

– Я тебя слушаю.

Котята затеяли возню под столом, то и дело прыская из-под него в разные стороны – точь-в-точь как мальчишки, которые соберутся в кружок, расскажут страшную историю и со смехом разбегутся, изображая ужас.

Некоторое время девушка молчала, собираясь с силами или подыскивая самые трудные слова начала, и, наконец, заговорила.

– Сколько помню себя, я жила здесь. Наверно, и родилась в этом доме, правда, кто был моим отцом – понятия не имею, никогда не видела его и ничего не слышала о нем от матери.

– А кто была твоя мать? – снова спросил Мишель, чувствуя, что Мари теряет желание продолжать беседу.

– Она была ведьмой, – медленно произнесла девушка. – Как я…

– Она тебя всему и научила? – помог ей Мишель.

– Да нет… – Мари пожала плечами, склонив голову на бок. – Я сама. Мама объясняла мне только, какие травы целебные, какие ядовитые, как и что лечить ими, сочетания, как готовить настои и отвары. А про остальное она не говорила.

– Расскажи мне о ней. Что она делала? – повернув голову и посмотрев на Мари, Мишелю показалось, будто она так глубоко ушла в себя, в свои воспоминания, что не слышала слов Мишеля, и ему пришлось повторить их и добавить: – Если не хочешь говорить – не надо, я не буду тебя принуждать.

Словно продолжая начатый в своих мыслях разговор, Мари сказала:

– Нам так хорошо жилось тогда вдвоем… Она была доброй, ласковой, никогда не ругала меня. И к людям такая же – любую просьбу выполнит, боль снимет, тоску прогонит. Кто-то сказал, будто она все ворожбой да заговорами делает, и понемногу вся деревня отвернулась от нее. Ей пришлось перебраться в пустовавшую избушку лесника, которого загрызли зимой волки, потому что дом, где она жила в деревне, однажды подожгли и она чудом спаслась… Красный петух… Мама не любила про это говорить.

Кошка спрыгнула с лавки, подошла, неслышно ступая мягкими лапками, к Мари, потерлась о ее ногу, обутую в ладный кожаный полусапожек. Наклонившись, девушка подняла ее на руки, усадила к себе на колени, и кошка свернулась в теплый урчащий клубок, прикрыв нос черным кончиком хвоста.

– Хотя в деревне маму и не терпели, все равно часто ходили к ней – кто за зельем, кто за советом. Она никому не отказывала и никогда не просила ничего взамен, крестьяне сами отплачивали ей за доброту, – Мари невесело усмехнулась, – только почему-то стыдились своей благодарности, подкладывали тайком под дверь то мешок с мукой, то узелок со всякой снедью, а то и кошелек с медяками. А за глаза поносили, как могли, и мне вслед кричали – ведьмино отродье. Я все понять не могла, зачем мама им помогает, если они ее так ненавидят, если они такие злые и неблагодарные, не понимала и ее объяснения. Она говорила, что не может отказать просящему, чувствует боль и горе, как свои, будто что-то ломается и необходимо починить, иначе случится непоправимое. И так сильно это желание, что пресечь его нельзя. Теперь я знаю, о чем она говорила, потому что сама все это однажды ощутила. Когда кому-то больно, особенно ребенку или зверю, кажется, будто мир, как лед, растрескивается на мелкие прозрачные осколки и вот-вот осыплется, если ты не прекратишь боль…

Мари замолчала, поглаживая жмурившуюся кошку. Все тот же котенок с черной точкой на белой мордочке, цепляясь короткими толстыми лапками, вскарабкался по меховому плащу на грудь Мишелю и сел, обозревая с непривычной высоты знакомые предметы.

– Что случилось с твоей матерью? И как ее имя, ты еще ни разу не назвала его, – осторожно спросил Мишель.

– Ева, – отозвалась Мари и, вздохнув, робко попросила: – Сир, можно я не буду больше говорить о ней? Хотя бы сейчас…

– Хорошо, не надо. Расскажи о себе, если можешь, конечно, – сказал Мишель, наблюдая как котенок начал крадучись пробираться к его лицу, вытянув круглую усатую мордочку и принюхиваясь.

– Вам Пятик не мешает? – неожиданно спросила Мари и, видя, что Мишель не понял, о ком она говорит, рассмеявшись, пояснила: – Это я про котенка!

– Почему Пятик? – Мишель погладил зверька пальцем между ушей, и тот зажмурился, едва не расплывшись в блаженной улыбке.

– Пятым родился, – ответила Мари, – последним, и еще из-за пятнышка на носу. Обычно последыши слабенькие, долго на свете не задерживаются, а этот, наоборот, самый бойкий. Повсюду свой нос пятнистый сует, все-то ему надо разузнать, разнюхать. Зато ему больше всех и достается от Мухи.

– Муха – это кошку твою так зовут? – пробормотал Мишель, кивнув на серый клубок, мурлычущий на весь дом.

– Да, она всех мышей переловила у меня, иначе эти твари крупу и муку испортили бы.

Мишель чувствовал, как сонное оцепенение охватывает тело, мешает мыслям рождаться и облачаться в слова. Он закрыл глаза – словно кто-то легкой прохладной ладонью опустил веки, но Мари сидела за столом, не шевелясь.

– Спите, сир, – уже по ту сторону сознания, сквозь плотную пелену сна донесся отдаленный голос девушки.

Проплыв сквозь бесконечно долгое забытье без единого сна, Мишель внезапно ощутил себя в том же доме, но как бы там и не существующим. Какие-то другие люди находились теперь в комнате, их было трое – женщина, старик и маленькая девочка. Гул голосов, пришедший издалека, звучал отчетливее, стали различаться отдельные интонации, слова. Старик возмущался, женщина отвечала кротко и беззлобно, девочка испуганно молчала, забившись в угол. Они не могли видеть Мишеля, потому что его не было с ними.

– Ты врачевала болезни людские заклинаниями и волшбой! – вытянув узловатый палец, старик швырнул эти слова женщине, и Мишель вдруг узнал его – это был отец Фелот.

– Я использовала те же травы, что берете и вы, святой отец, только я просила их помочь мне, потому что душа растения не всегда откликается, она может погибнуть, когда траву или листья варишь… – отвечала женщина, спокойно глядя святому отцу в глаза. Она была похожа… была похожа на Мари, только старше ее теперешней лет на десять, и лицо ее в обрамлении прямых светло-русых волос излучало пугающий и притягивающий одновременно свет.

– Не богохульствуй, несчастная! – вскинул кулаки отец Фелот. – Душа растения… Божий дух есть только в человеке, сотворенном по образу и подобию! Все видели, как ты заговаривала кровь, текущую из глубокой раны у одного мальчика, как ты погубила посевы у целой семьи, сказав что-то заколосившимся всходам!

– Я просто перевязала разорванную жилу и успокаивала ребенка ласковыми словами, а пшеницу погубила головня – я наклонилась к колоску посмотреть, не ошиблась ли, и предупредила об этом хозяев поля, чтобы они вовремя срезали больные колосья. Я не виновата в том, что эти люди всегда переворачивают мои слова так, как им хочется, – женщина продолжала говорить ровно и невозмутимо, она не оправдывалась, а объясняла, словно неразумному ребенку. Мишель понял, что знает ее имя – Ева.

– Ты – ведьма! – выкрикнул монах. – И сейчас просто изворачиваешься из последних сил, как гадюка, придавленная каблуком, а тебе надо бы пасть перед Господом на колени и молиться, молиться!.. – отец Фелот ударил кулаком по столу, который отделял его от Евы. – Молиться истово о спасении пропащей души своей!

Ева вдруг грустно улыбнулась, и улыбка эта заставила отшельника исступленно дернуть нательный крест так, что лопнул истертый шнурок, выставить распятие перед собой и срывающимся голосом забормотать слова экзорцизма. Едва прозвучало «Именем и кровью Христа повелеваю», как Мишель почувствовал, что между крестом в мелко дрожащей руке святого, а вернее, самой рукой и женщиной нарастает невидимое, но вполне осязаемое напряжение. На мгновение Мишелю показалось, что столкнулись два снопа белого света, и между ними вот-вот ударит молния. Ему захотелось прорваться сквозь свое небытие и остановить невыносимое действие.

– Не надо… – изо всех сил закричал Мишель, но ни голоса, ни движения мускулов не почувствовал.

Неотвратимо, как смерть или наступление зимы упало слово «Аминь». Раздался тоненький крик девочки (это была Мари, только еще маленькая, съежившаяся от ужаса, точно зайчонок).

Молния не ударила, но Ева сжалась, словно от сильнейшей смертельной боли, упала на колени, уткнувшись лицом в пол, становясь все меньше и меньше, превратилась в черную тень и вдруг прыгнула прямо в лицо Мишелю. Он не смог отпрянуть, потому что не владел своим телом, а тень, исчезнув, обратилась в звук – ровное глубокое мурчание сытой, пригревшейся кошки, заполнившее собой весь опустевший мир.

– Проснитесь, сир, проснитесь!

Мишель вздрогнул, широко раскрыл глаза и почувствовал, будто всплывает на поверхность к свету и воздуху с самого дна темного омута.

Рывком мир вернулся на место. На плече Мишеля, прижавшись к его шее, устроился Пятик и урчал в самое ухо.

А ведь это отец Фелот превратил ее в кошку.

– Сир, ночь уже на дворе, вы бы перелегли в мою постель, – Мари стояла над Мишелем со свечой в руке.

– А ты? – он чувствовал себя раздвоенным: память еще хранила сон, но реальность все же была сильнее.

– Я здесь устроюсь, мне все равно вставать на рассвете, – сказала Мари и взяла в руки обмякшее тельце спящего котенка. Мишель поднял на нее глаза. Маленькая, хрупкая, сколько ей лет – пятнадцать? Или шестнадцать? Женщиной еще не назовешь, да и девочкой тоже – говорит и мыслит так, будто полжизни прожила. Неужели этот бычище Жан… страшно подумать! И ты туда же, де Фармер! Понятно, отчего Виглаф о ней так печется – живет такая птичка одна в лесу, любой обидеть может, что простолюдин, что благородный, как кружку эля выпить. И не заступится никто, станут, пожалуй, из-за ведьмы беспокоиться. А я вот – стал…

Мишель поднялся с лавки, расправляя затекшие мышцы, и проследовал за Мари в отгороженный угол, где увидел заранее приготовленную постель – широкая лавка, укрытая пуховой периной и теплым шерстяным одеялом, подбитым беличьим мехом.

– Это еще что за роскошь? – усмехнулся Мишель. – Что, тоже Виглаф?

– Он, а кое-что сама, – коротко ответила Мари, вставила свечу в кованое кольцо, сделанное в виде двух лепестков, над кроватью (теперь-то Мишель знал, чья это работа) и вышла, плотно задернув занавесь. Мишель некоторое время задумчиво смотрел на белое полотно, которым была застлана постель, и решительно разделся, побросав одежду прямо на пол.

Последняя из растворившихся в мягком сумраке спокойного сна мыслей, тускло блеснула, оставив след недоумения и суеверного страха – Мари, отказавшись рассказывать ему историю своей матери, просто показала все, что знала и видела сама.