Текст книги "Странствующий оруженосец"

Глава четвертая
Сны

…И, Бог свидетель, мне претит

Восторженность юнца, чей щит

Нетронут, девственно блестит…

Монах Монтаудонский44
  Перевод А. Г. Наймана


[Закрыть]

Мишелю опять снился тягучий запутанный сон, наполненный знакомыми и неизвестными людьми, бесконечно повторяющимися, бессмысленными действиями и звуками. Такие сны снились ему в детстве, когда у него бывал жар, и мать дни и ночи просиживала у его постели, меняя мокрую тряпицу на лбу и заставляя пить горячие горькие отвары. Вот и сейчас Мишель ворочался, сбрасывал покрывало и вновь натягивал его на себя, просыпался, с облегчением понимая, что вся эта суетливая неразбериха только снится ему, и снова окунался в жаркий бред.

И вдруг все оборвалось. Стало тихо, спокойно и хорошо. Открыв глаза, Мишель увидел, что весь дом освещен серебристым светом, будто полная луна заглянула в низенькие узкие окна, но на самом деле источника света не было – светился сам воздух, таил в себе смутные события, не произошедшие или уже свершившиеся, но оставившие след в этом доме; в нем плавали неуловимыми тенями чьи-то сны, мечты, воспоминания, тихим шепотом тревожа душу. Голубоватые лучи проникли сквозь заплатанную занавесь, растворив в себе ветхую ткань, и незаметно для глаза приняли очертания человеческой фигуры. Женский силуэт приблизился к Мишелю, присел на краешек постели, тонкая рука протянулась к мокрому лбу. Холодное нежное касание, наклон головы, светлые волосы, уложенные в изящной простой прическе и ниспадающие на спину золотистым водопадом, усмиренным тонким плетеным шнурком, призрачно светящееся платье, – Мишель вдруг осознал, что женщина, ласково гладящая его по лицу, похожа на Юлиану, она была ею, но это значило, что сон продолжается. Это только одно из воспоминаний выплыло из пропитанного ими воздуха. Мишель смотрел на нее, вбирая в себя так давно не виданные и постепенно истершиеся из памяти черты, наполняя побледневший образ свежими красками. Ему захотелось поговорить с ней, спросить, не скучает ли она там, помнит ли она здешнюю жизнь, любит ли она его, как прежде, но вдруг испугался, что, как в предыдущем сне, не сможет произнести ни слова.

– Мама… – Мишель услышал в тишине свой едва различимый шепот. – Почему ты здесь?

Юлиана не ответила, лишь коснулась пальцами его губ и улыбнулась. Мишель закрыл глаза и тут же вновь открыл их – мать все так же сидела рядом с ним, лунный свет, казалось, исходил с ее кожи, волос, одежды. Мишель почувствовал, как веки тяжелеют, темнота заволакивает взор – он погружался в более глубокий сон.

– Нет, – хрипло выдавил он. – Не сейчас, еще немного… Не уходи…

Юлиана покачала головой и прикрыла Мишелю глаза. Сквозь ресницы он видел, как она встала, не оставив на простыне ни единой складки, и медленно отошла, растворяясь в серебряном свете. Горький колючий ком подкатил было к горлу, но боль внезапно растворилась в бесчувствии.

Снова пронеслась разноцветным вихрем вереница сновидений, точно шумная охота по полю, оставив после себя гулкую непривычную тишину. На этот раз Мишель проснулся окончательно – не было загадочного свечения, только тусклый отблеск догоравшей свечи, которую он, видимо, забыл задуть, все вокруг было понятно и реально – запах старых отсыревших за зиму бревен, хорошо утоптанный земляной пол, измятая простыня и упавшие на пол шкуры. Перевернувшись на спину, Мишель хотел было сесть, но замер, не смея пошевелиться. На том самом месте, где во сне сидела мать, он увидел Мари.

Первым его движением был рывок к сползшему на пол покрывалу, но на кого его набросить первым делом он так и не смог решить – на себя, лежащего совсем без одежды, или на нее – обнаженную и, точно леди Годива, едва прикрытую длинными распущенными волосами.

– Что ты здесь делаешь? И почему ты… – Мишель не смог договорить, потому что Мари протянула ладонь, приказывая молчать, и откинула волосы. Мишелю захотелось опустить глаза, отвернуться, но он не мог оторвать взгляда от бледного, будто выточенного из слоновой кости тела. Это была прежняя Мари, но удивительная, неправдоподобная и оттого жуткая красота изменила ее до неузнаваемости. Как талантливый художник, несколькими штрихами вносящий жизнь в неумелый рисунок, как истинный поэт, росчерком пера превращающий обыкновенные слова в певучие строки, так неведомая, непостижимая сила вдохнула в простую (так ли?..) крестьянскую девушку сказочное очарование. Мари была спокойна и уверена, ни следа запуганной, полудикой девочки не осталось в ней, она будто скинула с себя последнюю маску и предстала в подлинном, настоящем обличье.

– Ты боишься? – спросила она по-кошачьи мягким голосом, взгляд ее неторопливо скользил по распростертому перед ней телу Мишеля.

Далеко не в первый раз он видел перед собой нагое девичье тело и сам представал в платье Адама перед женскими очами, но как никогда почувствовал робость и неловкость. Рука его вновь потянулась к покрывалу, но Мари перехватила ее и прижала к своей груди. Мелкая дрожь зябкой волной прокатилась от ладони к плечам, груди и ниже, и навстречу этой волне двинулось сладкое томление. Мишель сел и обнял Мари за плечо, не отрывая руки от маленькой теплой груди девушки. Она слегка отклонила голову назад, подставляя бледные губы для поцелуя, и Мишель осторожно ответил на призыв. Горячий всплеск желания едва не заставил его одним сильным движением опрокинуть Мари на белое полотно, но он не посмел и, отняв губы от лица Мари, посмотрел ей в глаза. На мгновение Мишелю привиделось, будто он стремительно падает вниз, в черную пустоту ее зрачков, и, вынырнув из бездны, он обнаружил себя лежащим на спине, а рядом, повернув к нему лицо, освещенное слабым светом угасающей свечи, в темном ореоле раскинувшихся волос, лежала Мари, и ее рука разрешала… просила… приказывала…

– Мари, ты уверена?..

– Да.

* * *

Кто-то теплый, урчащий и когтистый лежал на груди Мишеля. Маленькие лапки размеренно, в такт урчанию, то впивались мелкими коготками в кожу, то отпускали. Мишель разлепил веки и встретился взглядом с прищуренными зелеными глазами серой кошечки, пристроившейся у него на груди. В ногах резвилась развеселая компания котят, они прятались в складках одеяла, ловили невидимую добычу, размашисто стуча лапками по бугоркам и изгибам ткани, валили друг друга с ног и смешно шипели, разевая розовые ротики с крохотными, но острыми зубками.

Был уже день, сквозь мутную пленку бычьего пузыря в дом проникал тусклый солнечный свет. Поначалу Мишель не мог понять, сколько дней и ночей он здесь находится, и с трудом восстановил в памяти вчерашние события – отъезд из хижины отца Фелота, встреча с девушкой и ее ныне покойным ухажером, разговоры, странные сновидения. И последнее… Было ли это на самом деле, или же снова Мари заставила его видеть во сне то, что ей угодно?

– Так и будешь на мне сидеть, серая? Или как там тебя – Муха?

Кошка, почувствовав недовольную интонацию в голосе человека, нахально занявшего ее и хозяйкину постель, отвела назад уши, некоторое время смотрела на него расширенными зрачками, помахивая кончиком хвоста, коротко взмуркнув, спрыгнула. Откликнувшись на зов, котята последовали за матерью, бесстрашно прыгая на пол с высокой для их росточка лавки, и все семейство скрылось за занавеской.

Прислушавшись, Мишель понял, что в доме никого нет. Он сел на постели и увидел свою одежду, сложенную аккуратной стопкой у изголовья. Одевшись, Мишель вышел из закутка и огляделся. В углу возле двери лежало седло со сбруей, рядом стоял прислоненный к стене меч. На столе под куском выбеленного холста угадывались очертания кувшина и блюда. Подойдя и приподняв край ткани, он некоторое время смотрел на глиняное блюдо с вареными бобами, половину каравая зернистого хлеба, белое зеркальце молока в кувшине, потом, скрипнув дверью, вышел во двор. Стоявшее уже довольно высоко солнце, без труда добираясь широкими полосами лучей до земли сквозь сетку голых ветвей, ярко освещало подсохшую бурую листву, опавшие ветки, желтоватые пучки травы. Обойдя дом, Мишель зашел в хлев. Там приветливо зафыркала при виде хозяина Фатима, овцы рывком шарахнулись вглубь сарая. Мари нигде не было. На всякий случай Мишель позвал ее пару раз и, не услышав ответа, вернулся в дом.

За завтраком Мишель выстроил в памяти свои сновидения. Сначала события десятилетней давности, история исчезновения матери Мари, Евы, случившегося не без участия отца Фелота. Потом видение матери, она пришла к нему, чтобы как в детстве, избавить от тяжелого болезненного бреда (откуда только взялся этот жар?), и виделась так ясно, так всамделишно, будто никогда и никуда не уходила… И, наконец, небывалый взрыв любви, граничащий с сумасшествием. Насчет первых двух видений Мишель не сомневался, хотя оживший образ матери не давал покоя, ведь столько душевных сил было потрачено на то, чтобы обезболить память о ней, и теперь, пожалуй, придется начинать все с начала. Но была или нет та Мари, освещенная волшебной красотой, словно поменявшая местами внутренний и внешний облики? Не у кого спросить, да и спрашивать Мишель не стал бы – прочел по глазам. Впрочем, кто ее знает. Ведьма…

Покончив с едой, Мишель быстро собрался и покинул жилище Мари, не забыв подпереть ненужной щеколдой хлипкую дверь. Пока он добирался до трактира «Серебряный Щит», где его должен был ожидать Жак, никто не встретился ему по дороге, кроме нескольких вилланов да вымазанного с ног до головы в дорожной грязи, но судя по одежде благородного всадника, который, нещадно понукая взмыленную лошадь, пролетел мимо Мишеля, даже не кивнув головой. Пока Мишель, остановив и развернув лошадь, раздумывал, не является ли поведение незнакомца оскорблением и не стоит ли догнать его и вызвать на поединок, тот уже скрылся из вида и гнаться за ним смысла не было.

– Не очень-то и хотелось, – произнес Мишель и отправился своим путем. Сейчас его мысли были заняты совсем другим. Образ многоликой ведьмы не давал ему покоя. Впервые с того момента, когда она показала ему свое «искусство» на лесной тропинке, он подумал о ней не как о бедной сироте, а о «ворожее», которую не следует «оставлять в живых». Отец Фелот бы уж точно не оставил, а узнав, где, с кем и как его крестник провел эту ночь, пришел бы в «благоговейный ужас», наложил бы суровейшую епитимью, а ведьму превратил бы в кошку, если не хуже… И вдруг пришло невероятное объяснение: вся святость Фелота в том сне имела тот же источник, что и ведьмины деяния, монах оказался сильнее Евы, и сумел подчинить ее своей силе, загнав в кошачий облик. Так кого же не оставлять в живых, Фелота или Еву с Мари? А интересно, отец Фелот сам знает о своих способностях или приписывает все Высшим Силам? Мишель хорошо знал историю о том, как отец Фелот прослыл святым при жизни – остановил принесенную из Палестины страшную болезнь – черную оспу. Ведь из других местностей эта зараза уходила только, когда некому уже было болеть и умирать. А отшельник за один вечер истовой молитвой (или заклинаниями да собственной силой?) прогнал оспу и спас всех больных, да и здоровых тоже. Святой ли Дух опустился на землю по молитве монаха, или Фелот, не прибегая к помощи всевышнего, сам того не подозревая, исцелил всех? А вся его возня с травами, похоже, мало чем отличается от того, чему Ева учила Мари…

Незаметно добравшись до «Серебряного Щита» и обнаружив, что Жака там еще нет, Мишель передал лошадь слуге, заказал у хозяина трактира, которого все называли Рыжим Жилем, добрую кружку эля с закуской и уселся за самый большой стол, стоявший в углу. Жиль хмуро покосился на него, недовольный тем, что нахальный баронет один занял целый огромный стол – попробуй подсади к нему кого-нибудь, пусть и благородного, скандалу будет на весь фьоф…

Но Мишель скандалить ни с кем не собирался; сосредоточившись на своих размышлениях, он медленно попивал эль, откусывая от большой краюхи хлеба. Свободной рукой он что-то выцарапывал на крышке стола своим кинжалом. Когда кружка опустела, Мишель с недоумением воззрился на вырезанные светлые буквы на фоне потемневшей древесины, и обнаружил, что они складываются в четверостишие:

 
Я вернусь седеющим и мудрым
И склоню колени пред тобой,
И свои нестриженые кудри
Обнажу нетвердою рукой.
 

Перечитав вышедшее из-под острия кинжала словно в первый раз, Мишель подумал немного и уже осознанно принялся творить далее.

 
Я вернусь ноябрьским предзимьем
Вместе с первым снегом голубым.
Ты меня прощающе обнимешь,
И я снова стану молодым.
И рукой, карающей и нежной,
Проведешь по буйным волосам.
А наутро я опять исчезну,
Улечу к нехоженым лесам.
И когда, измученный и блудный,
Потеряю крылья за спиной,
Я вернусь седеющим и мудрым
И склоню колени пред тобой.
 

Стихотворение заняло довольно большую часть стола, – буквы получились крупными. В момент творения столешница представилась Мишелю листом бумаги, а кинжал – заостренным пером, о том же, что он беззастенчиво портит имущество Рыжего Жиля, даже не вспомнилось.

К чему бы это все вдруг?

Тяжело дыша, в дверь ввалился Жак, оглядел немногих посетителей трактира, увидев Мишеля, сидевшего за столом с обнаженным кинжалом в руке, вздрогнул и быстро посмотрел на Жиля. Тот, чем-то недовольный, но спокойный, меланхолично протирал ветошью медное блюдо, и Жак облегченно вздохнул – Мишель, судя по всему, не успел еще никого убить. Подойдя к изувеченному столу, Жак молча протянул хозяину свиток.

– О, Жак! – воскликнул Мишель, точно очнувшись. – А это что?

– День добрый, ваша милость, – кивнул Жак, косясь на странные письмена, покрывавшие половину стола. – Вот письмо вам от отца.

Жак устало опустился на скамью напротив хозяина, стараясь отдышаться, а Мишель, разворачивая послание, крикнул:

– Жиль, еще одну кружку!

Подойдя к нему, Рыжий Жиль, конечно, сразу же заметил последствия сочинительства баронета и, выставляя затребованную кружку, подумал, что неплохо бы удвоить плату за эль, благо молодой Фармер счет выпитым кружкам не ведет. Мишель, тем временем, расправил письмо на столе и погрузился в чтение.

В коротком письме барон Александр, не утруждая себя велеречивостью, язвительно поздравил Мишеля с первым поверженным в честном поединке врагом – простолюдином. Барон де Бреаль очень рассердился, и отцу стоило немалых трудов и денег, чтобы уговорить его не раздувать эту историю, однако, бейлиф уже осведомлен. Так что в интересах Мишеля как можно скорее покинуть окрестности Аржантана. Куда он собирается направляться, барону Александру безразлично. В постскриптуме помещалось короткое обращение к Жаку, написанное нарочито крупными и четкими буквами, но Мишель не стал отдавать слуге пергамент, а угрюмо прочитал наставления вслух:

«Настоятельно требую ни под каким предлогом всех денег баронету в руки не давать, а тратить их по усмотрению своему на проживание и прочие необходимые нужды».

Выслушав, Жак горестно вздохнул:

– Вот видите…

– Да на, держи! – Мишель отвязал с пояса кошель и швырнул его на стол. – За щеку положи, чтоб я не утащил…

«Отец прав. Вот уж действительно, похвастаться нечем – взялся шлюху выручать и мужика зарубил. Подвиг хоть куда, только в фаблио воспевать. Бесславно же начался „путь подвигов и приключений, целью коего есть…“ и так далее… А ведь все беды начались с того момента, как ведьма повстречалась. Не попадись она мне в поле, не встретился бы и мужик, не пришлось бы его убивать. Может быть, это она во всем виновата? Или не виновата, просто несчастья всем приносит, сама того не ведая. Вот и Жан ее теперь мертв. Я, правда, жив пока, но кто знает? Однако, грехов на мне теперь… Безвинную душу загубил, с ведьмой хлеб делил, в жилище ее ведьминском ночевал, и вообще, совратила она меня… Почаще бы так совращали… Все, нужно идти к отцу Дамиану (отец Фелот тут ничем не поможет, сам такой). Нет, нельзя идти к отцу Дамиану, плохо кончится. Для меня плохо кончится, для Мари еще хуже. Она же не ведает, что творит. Влип ты, Фармер, два шага от порога родного дома сделал, и уже по уши… Что дальше-то будет?»

Каждая невеселая мысль подкреплялась хорошим глотком эля, и число пустых кувшинов угрожающе множилось на столе, прикрывая начертанные кинжалом стихи. Жак не смел встревать, видя, что настроение баронета совсем испортилось. Эх, говорил же барону Александру, полегче с ним надо, дитя ведь еще неразумное…

Наконец, Мишель стукнул полупустой кружкой по столу так, что эль выплеснулся и обрызгал Жака, и проговорил:

– Иди, рассчитайся с Жилем за эль и закуску. Едем…

Отряхивая мокрое платье, Жак подошел к хозяину трактира и, отсчитывая затребованную сумму, подивился, сколько же выпил да съел Мишель до его прихода, если получилось так много. Жиль невозмутимо принял оплату и лишь равнодушно пожал плечами.

Вернувшись к Мишелю, Жак увидел, как тот добавляет заголовок к выцарапанным ранее строчкам, и кинжал то и дело соскальзывает вбок, оставляя витиеватые росчерки. Рыжий Жиль спокойно наблюдал за этим – убытки свои он возместил с лихвой. Надпись гласила:

«Возвращение блудного сына»

16 апреля 1183 г. от воплощения.

Сочинено баронетом Мишелем де Фармер.

Подумав немного, Мишель доцарапал внизу, под стихом маленькую приписку:

«Спасибо, Жиль, за эль!»

После чего, сделав Жаку знак следовать за ним, он покинул «Серебряный Щит».

Согласившись внять предостережению отца, благо оно не расходилось с его собственными намерениями, Мишель решил как можно скорее добраться до Аржантана, а там – и до Небура. Далее его планы пока не простирались, но была мысль отправиться в Прованс. Или в Палестину.

Лошади резво бежали по подсохшей дороге, покрывая небыстрой рысью одно лье за другим. По обеим сторонам тракта простирались черные незасеянные поля, за ними – желтоватые холмы и темные полосы лесов, упиравшиеся в светло-голубой небесный свод. Дорога поднималась по небольшому пологому склону, позади осталось памятное место, где лежал несчастный глупый Жан, теперь, скорее всего, уже погребенный родственниками, ежели таковые имелись.

Фатима навострила уши и выпрямила шею, втягивая воздух широко раздутыми ноздрями – почуяла впереди кого-то. Въехав на вершину холма, Мишель увидел чуть ниже всадника, двигавшегося неторопливым шагом посреди дороги. Беглого взгляда на его одежду, вооружение и сбрую лошади было достаточно, чтобы понять – впереди едет рыцарь. Чуть позади шел его слуга, ведя в поводу двух мулов: одного под седлом, другого – навьюченного узлами и сундуками. Тот час же Мишель почувствовал радостное возбуждение – ну, наконец-то! Приключения начинаются!

Пришпорив лошадь, Мишель быстро спустился, поравнялся с рыцарем, проезжая мимо, покосился на него, и, обогнав на два корпуса, остановился, развернув лошадь поперек дороги. Жак, почуяв недоброе, поспешил догнать хозяина.

– Не соблаво… не согобла… не соизволит ли доблестный сир, имя коего мне не известно, но несомненно принадлежит к благороднейшему роду, объяснить мне, баронету Мишелю де Фармер, чем ему так не угодила масть моей лошади?

Рыцарь, которому волей-неволей пришлось остановиться, поднял на него глаза и, словно бы очнувшись, некоторое время недоуменно помаргивал, осмысляя услышанное, а потом произнес с заметным южным акцентом:

– Не соблаговолит ли доблестный сир указать мне на лошадь, масть которой мне якобы не понравилась. Имя же мое…

– Имени же вашего никто не спрашивал, – продолжал нарываться на грубость Мишель, осознав, что начало про лошадь было несколько неудачным. И не ошибся. Рыцарь нахмурился, положив руку на меч.

– Несмотря на это, я все же назову его, дабы вы, любезнейший, знали, с кем скрестите клинок, если немедленно не принесете извинений. Мое имя…

– Хорошо, я готов сразиться с вами! – воскликнул Мишель, с лязгом обнажая оружие, опять не дал незнакомцу представиться и окончательно разозлил его этим. Жак, видя, что побоище неизбежно, предпринял отчаянную попытку примирить разгорячившихся господ. Он встал между лошадьми лицом к рыцарю, и быстро заговорил:

– Благородный сир! Умоляю вас, будьте благоразумны! Разве вы не видите, мой господин молод, неопытен и вдобавок сейчас выпил лишку, неужели ваша доблестная рука поднимется…

Он не смог договорить – кулак господина впечатался в нижнюю челюсть верного слуги, свалив его на землю. Несмотря на то, что рыцарь с юга так и не обнажил клинок, Мишель пришпорил лошадь и с низким глухим рычанием двинулся на соперника, занеся меч для удара.

– Никогда не бей сверху, мой мальчик, – донесся до него невозмутимый голос, и то, что произошло далее Мишелю так никогда и не удалось восстановить в памяти – вспоминался только яркий сноп искр, брызнувших из глаз, и последовавшая за этим милосердная бесчувственная тьма.

Быстро выхватив меч, рыцарь отвел в сторону сильный, но для опытного воина неопасный удар сверху, и, продолжая движение меча, лишь развернув его плашмя, самым концом клинка ударил противника прямо в висок. Мишель, даже не вскрикнув, повалился с лошади. Удара о землю всем телом он уже не почувствовал.

Расправившись с заносчивым норманном, рыцарь повернул лошадь к Жаку, который стоял на коленях в пыли и осторожно подтирал с губ кровь. Он видел, что произошло с Мишелем, но чувствовал какое-то обреченное безразличие ко всему на свете, и даже не удосужился подняться, когда рыцарь обратился к нему.

– Очень сожалею, друг мой, что мне пришлось так обойтись с твоим хозяином, но, сам видишь, иначе поступить было никак нельзя. Пусть это послужит уроком молодому баронету, надеюсь, впредь он будет более вежлив и осторожен. Не бойся, ничего опасного его рана не представляет – простая ссадина, а крови в этом месте всегда много вытекает. Луиджи, будь добр, помоги ему, – обратился он к своему слуге, молодому загорелому бородачу, и тот, оставив мулов, подбежал к Жаку, помог ему подняться и стал отряхивать от пыли одежду.

Рыцарь собрался было отправиться дальше, но помедлил, добавив:

– Передай баронету Мишелю де Фармер, пусть шрам, который украсит его висок спустя недели две, напоминает ему о ломбардском рыцаре, сире Марио ди Маргаретти из Турина. Я еду в Лондон, поклониться мощам Святого Томаса Беккета, и буду молиться о вас обоих каждый вечер две ближайших недели. По совести сказать, твоему юному хозяину крупно повезло, другой бы на моем месте просто-напросто зарубил бы его без лишних церемоний. Но я и сам в его годы был безрассудно смел и заносчив, поэтому пощадил его и преподал урок, каких и сам получил немало в свое время.

С этими словами ломбардец, объехав неподвижное тело Мишеля, продолжил свой путь. Луиджи что-то спросил на незнакомом языке, очевидно, осведомляясь все ли в порядке, Жак кивнул и похлопал его по плечу, отпуская догонять хозяина, а потом пошатываясь, подошел к Мишелю.

– Ох, Господи, Господи, – бормотал Жак, не зная, как подступиться к нему, лежащему ничком на дороге. – Ну, что мне теперь делать?

Из-под виска Мишеля тоненькой струйкой вытекала кровь, образовав в пыли небольшую лужицу. Жак осторожно перевернул его на спину, и к великой радости слуги, тот едва слышно простонал и шевельнул ногой.

– Пустите меня к нему, – раздался вдруг женский голос за спиной Жака, и, оглянувшись, он с удивлением узнал ту самую девицу, из-за которой Мишель прирезал вчера мужика.

– А ты что здесь делаешь? – оторопело проговорил Жак. – Что тебе надо?

– Лечить буду, – твердо заявила Мари. – Сперва его, потом тебя!

– Да ты… – Жак хотел было взять ее за руку и отвести к обочине, чтоб не путалась под ногами, но девица ловко увернулась и оказалась рядом с Мишелем.

– Не мешай, мне, пожалуйста. Лучше тряпицу чистую найди.

Жак махнул рукой и подошел к своей лошади. По счастью, тканых из льняной пряжи широких и длинных полос было запасено предостаточно, мало ли что в дороге случится… Случилось, вот…

Вернувшись к Мари, Жак с недоверием посмотрел на то, как она, приложив ладонь к виску Мишеля, чуть выше раны, склонилась над ним и что-то приговаривала, беззвучно шевеля губами. Потом она протянула руку, Жак подал ей один из бинтов, и Мари туго перевязала голову Мишеля.

– Вода у тебя есть? – спросила она у Жака.

– Вино, – ответил тот. – Иных жидкостей баронет не признает, особенно в пути.

– Ну, как же, козье молоко у меня вчера пил, – возразила Мари и тут же пожалела о сказанном – Жак засыпал ее недоуменными, а потом и гневными вопросами:

– У тебя? Зачем? Когда? Вчера? Ночь провел?

Мари выпрямилась, поджав губы, некоторое время надменно смотрела на Жака, а потом с достоинством произнесла:

– Ты сиру Мишелю слуга, а мне не хозяин! Ему вопросы и задавай, если посмеешь!

Жак вновь ощутил смертельную усталость вкупе с вселенской тоской и только досадливо отмахнулся:

– Ладно, раз ты такая гордячка, скажи лучше, что теперь делать, куда податься? Боюсь, что если мы двинемся обратно в замок Фармер, нас оттуда выставят. В «Серебряный щит», разве что…

– Никаких «Щитов»! – решительно отрезала Мари. – Отвезем его ко мне. Там и спокойнее будет, и лечить мне будет сподручнее.

– А ты что, лечить умеешь? – недоверчиво покачал головой Жак.

– Я много чего умею, – состроив загадочную мину, прошептала Мари. – Всего не перечислишь… Давай-ка лучше усадим его на лошадь.

– Усадим, уложим, повесим… – проворчал Жак. Вдвоем с Мари они не без труда взгромоздили бесчувственное, тяжелое тело Мишеля на нервно прядающую ушами Фатиму, испугавшуюся запаха свежей крови, прислонили к шее лошади и для верности обвязали веревкой, нашедшейся в одной из седельных сумок. Свою лошадь Жак привязал к седлу Фатимы, и, придерживая Мишеля с обеих сторон, старый слуга и девушка сошли с дороги, направляясь через поле к лесу.

– Так ты что же, в лесу живешь? – спрашивал по пути Жак, а Мари коротко отвечала:

– Да, в лесу.

– А родители твои кто? Братья, сестры есть?

– Все умерли. Я одна была у мамы.

– Так ты одна живешь? – Жак почувствовал прилив жалости к бедной девочке, одиноко живущей в лесной глуши. – А почему в деревню не подселишься к кому-нибудь? Неужели сироту выгонят со двора?

Мари ничего не ответила, только презрительно фыркнула. Помолчав немного, Жак снова заговорил:

– Чем же ты живешь?

– Хозяйство небольшое имею, огород. Иногда лечу, люди благодарят…

– А не боишься одна-то в лесу жить? Мало ли, обидеть кто захочет? – Жак живо припомнил гигантскую фигуру распростертого на земле мужика, от которого Мишель ее защитил на свою голову.

– Я сама кого хочешь обижу, – серьезно сказала Мари, но Жак воспринял ее слова как шутку, решив, что девушка попросту храбрится. – Люди вон добрые, – Мари кивнула на Мишеля, – в обиду не дадут.

Жак, внезапно рассердившись, брюзгливо спросил:

– И чем же ты отплатила за его доброту, сиротка?

Мари метнула в него злобный взгляд через спину Мишеля, и Жак внезапно споткнулся.

– Чем отплатила, тебе не достанется! – прошипела она. – Лучше под ноги смотри…