Текст книги "Похождения бизнесвумен. Книга 2. Лихие 90-е"

ТАМОЖЕННЫЙ ДОСМОТР

В день отлёта выглянуло совсем не голландское солнце. И хотя стоял декабрь, его лучи пригревали по-летнему. Полчаса оно поиграло с облаками в прятки и окончательно водрузилось на небосклоне, всем своим видом опровергая и сезоны, и принадлежность к «нижним землям».

Джос привёз меня в аэропорт рановато – он спешил на встречу с важным клиентом: «Very important person, do you understand?»88
  Очень важная особа, понимаешь?


[Закрыть]. «More than me?»99
  Важнее, чем я?


[Закрыть] – с преувеличенным возмущением восклицала я, и мы смеялись, отлично понимая, что это правда, я для них – тёмная лошадка, на всякий случай они со мной возятся, но всерьёз разговоры о полумиллионе инвалютных рублей (непонятные деньги, согласна) не воспринимают.

Я сидела в маленьком кафе громадного аэропорта и в первый раз пила кофе на свои собственные деньги. Конечно, их было не очень много, всего двести гульденов, зато честно заработанных. Вот как это произошло.

Я подарила Инне семь своих литографий из последней серии «Невский проспект». Нужно было как-то отблагодарить Хопперсов за всё, а чем ещё может отблагодарить художник? Буквально на следующий день Инна, интригующе улыбаясь, отвезла меня на типографию. Мои работы, безупречно оформленные, уже украшали стены приёмной Джоса. Тонкие рамы, большие воздушные паспарту – всё это прибавляло произведениям убедительность и вес. Даже некоторые нотки сожаления об утрате появились в моём голосе, когда я непроизвольно прошептала: «Неплохо, совсем неплохо».

А в последний вечер, когда мы втроём сидели за прощальным ужином, Джос торжественно вынул из своего пахнущего дорогой кожей бумажника купюры и со словами: «Gonorar» положил под мой бокал. Объяснение последовало тут же. Его упросили продать эстамп «Some green girl under umbrella»1010
  Такая зелёная девочка под зонтиком.


[Закрыть]. Это рабочий-печатник, он купил для жены, и Джос с него много не взял.

– Так это не мои деньги, ведь работы уже ваши, – пробовала отказаться я, но Джос с Инной были непоколебимы. Гонорар, и всё тут! У меня даже закралось подозрение, что всё это выдумки, а им просто нужен был предлог, чтобы всучить мне немного деньжат. Они помнили историю с чемоданом старых вещей и боялись меня обидеть. Впоследствии я пришла к мысли, что всё было по-честному: в следующий приезд моя выставка висела, но «Девочки-лето» – моей зелёной девочки, действительно, не было.

Теперь, сидя в кафе аэропорта и потягивая чудесный кофе, я ждала условленного часа, чтобы выйти к табло моего рейса. Там меня должна встретить Дежа и убедиться, что всё прошло гладко, и я улетела. Столько раз представляла себе, как мы встретимся, проигрывала это в разных ситуациях – от безразлично-отстранённых до примирительно-трогательных. Мерещилось и вовсе невероятное: Дежа в смятении, дрожащим голосом, забывая английские слова, пускается в запутанные объяснения с одним неизменным рефреном: «Sorry, I’m so sorry…»1111
  Прости, прости меня.


[Закрыть].

На деле всё произошло совсем иначе, даже не понимаю, как я такой вариант не предусмотрела: Дежа пришла не одна. Рядом с ней, держась за руку, словно маленькая, стояла худенькая и светловолосая девушка. Она была Деже по плечо, и мне на какое-то время показалось, что это ребёнок, девочка-подросток, точь-в-точь моя «Девочка-лето». Что-то вроде острой иглы быстро и почти безболезненно кольнуло под ключицей – но сразу прошло. А они крутили головами, выискивая меня и перебрасываясь редкими фразами. Наконец Дежа меня заметила и попыталась пробиться сквозь змею очереди, девчушка не отставала, периодически хватаясь за рукав или замшевую сумку, висящую на плече спутницы. Ещё издали Дежа улыбалась, потряхивая отросшим ёжиком волос, вымытых и стильно уложенных, с нависающими на глаза тонкими прядками. Но это всё не имело ко мне никакого отношения. Ни улыбка, ни причёска. Даже само её появление не было связано со мной, я тут, как говорится, оказалась по случаю.

Что ж, это даже к лучшему, их двое, я одна – такова мизансцена. Сейчас я встану в хвост очереди и уговорю их оставить меня – что со мной может случиться? Но в этот момент за высокими стойками появилось сразу несколько девушек, и очередь моментально разделилась на небольшие ручейки, к одному из которых тут же пристроилась Дежа. Усечённая, как безголовая гидра, очередь двигалась быстро, и уже через десять минут я оформляла билет.

Дежа познакомила меня с Тиной: «She is my sister»1212
  Это моя сестра.


[Закрыть], просила прислать им приглашение: «For me and for my sister, two invitations»1313
  Для меня и моей сестры – два приглашения.


[Закрыть], сунула мне в руки исписанную бумажку: «It’s necessary for invitations»1414
  Это нужно для приглашений.


[Закрыть], а потом стояла, странно глядя на мою шею, пока я не помахала рукой и не скрылась в проёме двери.

Как же, сестра, знаем мы таких сестёр! Нисколечко не похожи. К тому же при ближайшем рассмотрении девочка-подросток оказалась совсем не молоденькой: обезьяньи морщинки в углах чуть кривоватого рта, опущенные вниз веки, синхронно повторяющие линию бровей, руки с размытыми конопушками и рельефными венами. Правда, волосы, густые и светлые, как будто живущие своей независимой жизнью, – не волосы, а золотое руно безответных овец или обесцвеченные солнцем водоросли Красного моря. Волосы великолепны!

Уже в самолёте я изучила переданную бумажку. Чёткими печатными буквами – так подписывают посылочные ящики – были выведены имена, фамилии, адреса. И никакого сходства. Ни в одном слове.

Ну да бог с ними со всеми. Что мне до всей этой истории? У меня своих историй хватает. Вот отойдёт наркоз заграничной жизни – я знаю, так уже бывало, – и всё покатится по-прежнему, убыстряя темп и подскакивая на выбоинах. У нас вся жизнь – сплошные выбоины, зато не скучно.

А их я больше никогда не увижу, пусть не надеются и не мечтают. Пусть в Штаты едут или в Египет – волосы полоскать. Сейчас взлетим, и через каких-то два часа я смогу навсегда забыть её имя – Ти-и-на, так оно было произнесено, и другое имя – Де-жа – как две ноты, и хочется добавить ещё – вю. Дежавю1515
  Уже виденное


[Закрыть].

Только приземлившись в Ленинградском аэропорту и проходя мимо зеркальной стойки ларька с сувенирами, я поняла, почему Дежа не сводила глаз с моей шеи. На мне ведь так и остался шарфик Риты, в красную и чёрную клетку, а ей не хватило духу попросить его обратно. И тут мне стало так хреново, будто у меня самой забрали что-то дорогое, память мою забрали, и в голове лишь смутные видения. Де-жа-вю. Де-жа-вю…

В таком убитом настроении, ругая себя и весь мир, я подошла к длинному столу таможенного контроля. Видимо, несвойственная приезжающим из капстраны гримаса была у меня на лице, потому как ребята в форме попросили открыть чемоданы и сумки. Они стали планомерно выгружать из чемодана содержимое, рассматривая и чуть ли не обнюхивая каждый предмет. Добравшись до пакета с хорошенькими детскими вещами, потребовали показать чеки. Я предъявила бланки типографии, как попугай повторяя: «Это образцы, это образцы». Таможенники оживились и со словами «старший разберётся» отложили вещи в сторону. В общем, меня стали капитально потрошить: были отложены все фотографии Лозовского, все его генсеки и английские королевы, а также папка с гравюрами и рисунками. На моё замечание, что это я везу обратно, последовало привычное: «старший разберётся».

Проверив чемодан, приступили к большой сумке на колёсиках. И тут я вспомнила, что на самом верху лежит грязное бельё, причём без всякого пакета, просто сунуто в последний момент. Я представила, как взору молодых таможенников и прочей публики являются мои трусики, лифчики и колготки не первой свежести. И такая меня злость взяла, что я каким-то чужим, грубым и наглым голосом произнесла: «Валяйте, ройтесь, небось такого никогда не видели!». И в тот же миг рука таможенника, опустошившего чемодан, нырнула ещё раз и, пошарив по дну, извлекла ту самую книжечку, которую перед отъездом сунул Каштан, – «Как пройти таможенный досмотр». Честно сказать, я в неё даже ни разу не заглянула, просто забыла о её существовании. Книжка спокойно проехала весь путь на дне чемодана и вот теперь во всей красе явилась пред очи озадаченных таможенников.

А они и впрямь были не на шутку удивлены. От сумки моей сразу отскочили, стали листать книжку, тыкая в отдельные страницы пальцами и показывая друг другу что-то, явно их заинтересовавшее. Потом нашедший книжку куда-то отправился, видимо, всё же к старшему, а меня оставили в покое, ни до чего больше не дотрагиваясь. Казалось, ожидание длится вечно, в мозгу крутились сцены, одна другой ужасней. Кто его знает, что там, в этой книжке. Сейчас придёт «старший», заберёт меня со всеми шмотками, и всю ночь придётся объясняться, звонить, может, Инденка высвистывать на помощь. Но товарищ с книжкой вскоре появился и, не глядя на меня, сухо произнёс: «Всё в порядке, можете идти» и стал мне помогать укладывать вещи обратно в чемодан. Делал он это очень ловко и очень аккуратно, а под конец положил книжечку и только тогда, взглянув мне в глаза, тихо сказал: «Интересную литературу вы читаете». Я усмехнулась и ничего не ответила. Пусть думает, что читаю.

Дома я полистала книжку. В ней обстоятельно и доходчиво было изложено, что нужно делать, если вещи задерживают на границе, что и в каких количествах можно ввозить и вывозить, а главное, какие и куда писать заявления в случае таможенного произвола.

Это происшествие напрочь сбило с меня всякую романтическую сопливость и подступившую было ностальгию. Узнаю тебя, моя родина! Твои объятия так крепки, а поцелуи столь неотвратимы, что на излишнюю сентиментальность ни времени, ни сил уже не остаётся. После всех перипетий выходишь посвежевший, слегка ободранный, но почему-то довольный. Смотришь на только что прожитый день, и таким пустяковым и далёким кажется утренний кофе со сливками и круассанами! И никому не нужный английский сухой шкуркой слетает с языка и немедленно затаптывается в грязь снега и дождя.

Где вы, голландские сестры? Сидите в полутёмной маленькой гостиной с текучими фигурами на стенах и слушаете вой ветра в трубе или свист газового камина. Сидите и ждёте почтальона. Вот он взбирается на высокое крыльцо, а вы из окна пытаетесь угадать, принёс ли он тот долгожданный серый конверт, весь в марках с серпами и молотами, внутри которого, поскрипывая вощёной бумагой, топорщатся два сложенных спинками друг к другу листка с надписями на чужом непонятном языке, языке варваров.

Контакт – есть контакт!

1992 год

Письмо Лёли

11 сентября 1992

Нью-Йорк

Мариночка, дорогая!

Наконец-то от тебя пришли письма – сразу три, вот так работает наша (или ваша?) почта. Зато я читаю их весь день по очереди. Это праздник!

Ты не представляешь, как я рада твоим письмам! Мне здесь, по правде, не очень-то сладко: общаться не с кем, но и не так, чтобы уж совсем беспросветно. Летом иногда на океан ходили, который у нас опять же есть: чёрный и свирепый. Я цветы у себя перед дверью развела, они в горшках и до сих пор цветут, хотя уже холодно. Иногда даже стихи пишу. Книжку, которую ты мне сделала, я подарила, уезжая, своей московской подруге Наташе и, наверное, зря: я прочитала в газете, что «творческим личностям», имевшим на родине выпущенные книги (или выставки, или концерты), предоставляется вид на жительство в первую очередь. А Валерка дискету с оригинал-макетом выкинул на таможне – побоялся, что задержат.

С работой по-прежнему никак. Русские газеты здесь в основном дайджесты. Выпускаемые одним человеком, в крайнем случае – двумя. Так что я там лишняя. А в «Новом русском слове» все места забиты на сто лет вперёд. Позвонила в один русский журналишко, поразивший своей безграмотностью, вежливо предложила свои услуги в качестве корректора. Они ответили, что позвонят, – с тех пор ни слуху ни духу. В общем, топчусь во все углы – и всё как-то без толку.

Мы поставили себе телефон, номер теперь будет всегда за нами, куда бы мы ни переехали в пределах Нью-Йорка, так что можешь позвонить. Сами мы звонить в Россию пока не можем: для того чтобы включили «Лонг дистанс», нужно подтверждение работы «на чек», а Валера пока работает только «на кеш».

Данькой вроде довольны в хай-скуле, во всяком случае, на родительском собрании хвалили. Но ездить приходится далеко, с пересадкой, к тому же в школе много русских, которые здесь не лучше, чем там (определённые слои, сама понимаешь). И ещё одна проблема: классов как таковых нет, и по разным предметам занимаются разными группами: и по возрасту, и по национальности, и по цвету кожи. Поэтому завести друзей трудно, а Данька – одиночка, да ещё комплексует и от этого высокомерничает. К тому же он выглядит старше своих лет, и к нему пристают старшеклассники то с выпивкой, то с травкой, то с девицами.

Мариночка, я очень рада, что у тебя идут дела с бизнесом, только не знаю, что у вас там творится и не запретят ли всё снова к растакой-то бабушке. Это ведь нашим правителям – раз плюнуть! Валера вынашивает планы совместного с тобой бизнеса. Он позвонит тебе и сам всё расскажет. Ну, ладно, я тебя сильно целую, обнимаю, всем огромный привет. Лёньку от меня поцелуй и Лику. Юре огромнейший привет.

P.S.

Завтра едет парень в Питер, поэтому пишу впопыхах и умоляю, чтобы ты переслала маме письмо – я ей уже пятое письмо пишу и, наверно, не доходят – ответа нет. И у меня сейчас ни цента, а Валерка на работе, поэтому я даже не могу парню дать с собой доллар на пересылку письма. Ужасно стыдно тебя напрягать, но куда деваться? Больше ни на кого надежды нет.

Лёля.

ДЕПУТАТЫ, НЕМЦЫ И ГУМАНИТАРКА

Поездка в Голландию словно открыла шлюзы, встречи с иностранцами перестали быть редкостью. Начался бум гуманитарной помощи, в просторечии – гуманитарки. Её возили со всей Европы, но чаще всего из Германии. У них там после падения Берлинской стены прорезалось сильное чувство вины за развязанную войну, фашизм, лагеря. Они шлют продукты, вещи, лекарства, везут их фурами и не могут взять в толк, почему им приходится платить на границе пошлины и налоги, а потом наблюдать, как их дары перегружаются на явно коммерческие склады.

За благотворителями, как правило, закрепляют депутатов – представителей и избранников народа. То, что народные избранники крадут и пускаются в махинации, для нас не удивительно. Скорее, народ был бы шокирован их неподкупностью и честностью. Ведь у советского человека всегда существовал свой устав, по которому взять кусочек госсобственности – вовсе не преступление. А тем более, если это касается другого государства, не говоря уже о проклятых империалистах.

Депутаты ищут конторы для сбыта товаров, повсюду пестрят вывески «Секонд-хенд» и «Сток». Последние воплощают высшую степень лени – вещи продают прямо со складов. Интересное дело: познакомишься с кем-нибудь из «избранников» и недоумеваешь: человек как человек, разве что более инициативный. А так – ничего особенного, даже приятен в общении, эрудирован и с юмором. Сойдёшься поближе – непременно в какую-нибудь историю с ним угодишь или насмотришься-наслушаешься до тошноты. Но попробуй хоть что-нибудь с заграницей закрути – тут же тебе на хвост эти бесенята – прыг! И давай все карты путать.

Я так для себя и решила: никаких дел с депутатами не иметь. Правда, такому решению предшествовало несколько гаденьких эпизодов – не на пустом месте антипатия возникла. И даже не конкретные события повлияли на это решение. Самое для меня неприемлемое – когда не понимаешь, врёт человек или правду говорит. Совершенно этот фактор дезориентирует. Поэтому все дела с депутатами – русская рулетка: может выстрелить, а может отскочить пустым звуком. Резников это отлично понимал и старался обходить депутатские заслоны, пробиваться самостоятельно. Со временем я тоже перестала рассчитывать на помощь властей, да и вообще на кого бы то ни было.

Витя погиб в феврале, прошло только два месяца, и всё случившееся непосредственно перед катастрофой цепляет душу кровавыми осколками, создаёт давящее чувство вины. С течением времени оно не затухает, а разрастается, проступая позабытыми подробностями, заставляя гонять мысли по кругу в поисках другого решения. Как будто это поможет его оживить!

Мне не даёт покоя наша ссора незадолго до аварии. У Резникова как раз дела пошли в гору, его российско-американская группа «SUS» – «Soviet Union & United States», в которой Витя был пианистом, похоже, принесла ему уверенность в своих силах. Его последняя песня «Домовой», правда, в американской аранжировке и исполнении, продержалась две недели на второй строчке в немыслимо авторитетном рейтинге Билборда. Успех и большие перспективы!

На этой волне Витя стал меньше контролировать всех и вся. И вдруг ему неожиданно приспичило: введи его в совет директоров «Марта». А как я могу? Это химкомбинатовское детище, я – всего лишь наёмный директор. К тому же никакого совета директоров в помине нет – ни по уставу, ни фактически. И так Инденок приставлен, наверняка что-то да сливает, всё ж родня. Делить нечего, имущества никакого. Работы, правда, хватает, но Витя же на неё не претендует!

Не могу понять, что на него тогда нашло. Звонками замучил, я уж трубку кидать стала – опять звонит. И неблагодарная я, и за его спиной свои делишки обделываю, и людей переманиваю. Это он Лену-бухгалтера имеет в виду. Встречаюсь с Сашкой Инденком – он только в усы дует и намёками, намёками – про неприятности у Вити с Юдиным через Серёгу Рогова. Так от Рогова всегда одни неприятности, удивляться нечему, я-то при чём?

Инденок советует не придавать значения: творческий, мол, человек, неуравновешенный. Это Витя-то неуравновешенный? Да он самый спокойный и невозмутимый из всей команды. Потому и непонятна его истерика по телефону. Не похоже это на него. Как будто дуют ему в уши, лбами столкнуть хотят. Но кто? Неужели всё же Рогов? Через Резникова меня приручить надумал, чтобы лапу на комбинатовскую фирму наложить…

И вдруг какая-то пара недель – и в Витькину машину врезается такси. Прямо в его водительскую дверцу. Инденок рассказал, как дело было. Витя ехал по Бухарестской, совсем уже к дому подъезжал. Вдруг увидел: навстречу по тротуару мама с тяжёлыми кошёлками идёт. Он решил помочь ей, довезти до дома. Но для этого надо развернуться. Витя так и сделал. И не заметил несущегося по левой полосе такси.

Точечный удар, прямо в сердце и лёгкие. Пять дней он жил в небольшом флигеле больницы Ленина, рядом со мной, на Васильевском. Позади угрюмо желтело здание морга. Его друг, актёр и певец Михаил Боярский, почти не выходил из палаты. В какой-то из дней Вите стало лучше, он попросил бумагу и ручку, начал сочинять, они с Мишей планы на будущее строили. Все приободрились. И вдруг резкое ухудшение – и Вити не стало.

К Союзу концертных деятелей под Думой тянулась огромную очередь, столько народу пришло попрощаться с ним! Молодой, красивый, удачливый, с прекрасным будущим! Был – и нет его. Остались дети и музыка. И вот теперь мы все – его рассыпавшаяся команда – мы делаем каждый своё дело и понимаем, что ушла эпоха, оставив нам в наследство несостоявшиеся проекты, нерешённые задачи, недостигнутые цели…

После Витиной гибели Инденок перестал заниматься делами «Марта». Видимо, решал вопросы с семейным наследством. А тут вдруг позвонил с просьбой принять одного товарища, которому поручено организовать в Германии выставку наших художников.

– Ты ведь об этом мечтала? – прервал Инденок затянувшуюся паузу.

– Спасибо, Саш, пусть позвонит, помогу, – отвечаю почти сухо, а у самой сердце так и прыгает.

У товарища, который, конечно, оказался депутатом, была фамилия Селезнёв. Но Юра после первой же встречи окрестил его Уткиным. Не дотягивал он до Селезнёва: мелкий и серенький. Но многословен и суетлив. Подросткового, но при этом и старческого облика, с жидкой растительностью на лице и перхотным затылком. Говорит азартно, с апломбом, привставая в патетические моменты на носки своих замшевых мальчиковых ботинок. Он сразу позвонил переводчику, просил встречу с немцами на завтра организовать.

На следующий день ровно в десять я стояла возле главного входа гостиницы «Прибалтийская». Когда-то давно, чуть ли не в первый год моей работы в «Рекорде», мы с Витей Резниковым должны были встретиться здесь с Аллой Пугачёвой, поговорить о «Звёздном инкубаторе». Уже вышел фильм «Как стать звездой» с песнями Резникова и с Пугачёвой, то и дело мелькавшей на экране. Это, видимо, и вдохновило Витю подтянуть её к проекту. Зачем-то меня с собой взял – не объясняя цели – и вот мы скромно сидим за столом на первом этаже двухэтажных Аллочкиных апартаментов. Кроме нас – ещё человек десять дожидаются, благо стол заставлен бутылками и закусками. Витю понемногу узнают, он в свойственной ему манере, мягко, с улыбкой общается, но над всеми витает только одно – когда? Пугачёва несколько раз появляется на площадке, и все разом замолкают, задрав головы. Но тут же из раскрытых дверей раздаются призывные крики, и она снова исчезает: то махнув нам рукой, то изобразив некое па. Появившись в очередной раз, несколько бесконечных секунд нависает над перилами лохматой головой, глядя на всю нашу пёструю компанию сверху вниз. А потом вдруг внятно и решительно произносит: «Пошли все вон!», Так мы и ушли ни с чем, а Витя, к моему удивлению, больше всего переживал за пропущенную репетицию, а не за плачевный результат нашего похода…

Я ждала Селезнёва и мечтала о будущем, представляя его в мельчайших деталях и диалогах. Мысленно я уже собирала экспозицию. Для вернисажа – живопись, для продажи – графика. В Германии я не была, но мне вполне хватало голландских впечатлений. Я знала точно: никаких частных галерей, всё только на государственном уровне. Консульство, правительство, мэры, пресса. Никакого бизнеса – только культура.

Тебе что, деньги не нужны? Ой, как нужны! Принтер лазерный – раз, старый доживает последние дни. Новый компьютер – два, единственный наш раритет еле тянет. И ещё… Как это… Всё время забываю название… Вот! Библиотека нелицензионных слайдов! Почему нелицензионных? А шут их знает! Короче, ими можно законно пользоваться, это всё равно как классному фотографу заказать съёмку – фруктов, к примеру, или людей, или виды природы. Купив такую библиотеку, получишь за более чем скромные деньги тематическую подборку из сотни картинок. С ними пару-тройку лет будешь «номер один» в издании журналов, рекламы и даже учебников – у нас это неведомая область.

Погрузившись в мечты, не заметила, как Селезнёв-Уткин подкатил. По случаю первого по-настоящему весеннего дня одет в новенькую кожаную куртку, слегка подростковую. Улыбается и хмурится одновременно. Сразу видно – тяжело ему непосильным трудом нажитый контакт в чужие руки передавать, теперь ночей спать не будет. Как-то поскорее надо его отблагодарить и отпустить – пускай новые связи добывает.

Стучим в дверь номера – она сразу открывается, нас здесь ждут. Сначала вижу немолодую, высокую, симпатичную женщину. Короткая стрижка, улыбка и приветливость во взгляде. Из соседней комнаты выходит мужчина – такого же роста, но более поджарый. Оба седые, загорелые, держатся свободно и просто. Не наши люди – сразу видно. Суетливый Селезнёв бросается руки пожимать, а я дождалась, пока женщина протянула мне крепкую ладонь: «Маргот!», а потом уже сама повернулась к мужчине: «Марина!». А он мне ответил: «Манфред!».

Селезнёв затараторил, от возбуждения брызгая слюной:

– Скажите им, что я руководитель выставки, что всё – через меня, любые контакты, всё только через меня.

С улыбкой «перевожу»:

– Mr. Seleznov is very glad to see you. He would like to help your cultural program in Saint Petersburg and also in Germany1616
  Господин Селезнёв счастлив вас видеть. Он рад помочь вашей культурной программе в Санкт-Петербурге, а также в Германии.


[Закрыть].

Немцы дружно улыбаются, и тут я замечаю, как они похожи. Оба рослые, стройные, светлые глаза, седые волосы, спокойствие и уверенность во всех движениях. Мы едва познакомились, а они уже за чемоданы. Подарки достают. Шоколад, печенье, банки с сосисками, кофе, большие пачки чая. Прямо продуктовый набор – сплошь дефицитный. Благодарю, но ни к чему не прикасаюсь. Селезнёв же, напротив, всё разглядывает и щупает, то и дело спрашивая: «А сигарет нет? Или баночного пива? А бабушкам они что-нибудь привезли?».

Селезнев курирует дома престарелых, называя их «мои бабушки». Послушать его, так эти бабушки с утра до вечера балуются хорошим кофейком, беспрерывно дымят и едят исключительно деликатесы. На меньшее они не согласны, начинают хиреть и чахнуть.

Я как-то побывала в одном из таких домов, кажется, там доживали ветераны сцены. Наш голландский друг Гуссенс умудрился снять в этом приюте комнату с питанием, и приглашал всех в гости. Помнится, нас с Юркой даже угостили ужином – гречневой кашей, чаем и булкой с сыром. Позже к нам присоединился немецкий журналист и оператор, он приехал из Стрельны со съёмок фильма о развалинах Константиновского дворца. Никогда там не бывала, мы в Петродворец ездим, там все более-менее в порядке. Оператор был возбуждён, рассказывал, что снимал целый день, всю плёнку извёл, но до самого дворца пока дело не дошло. Зато на подступах такие обалденные кадры удалось снять! Он уже придумал название фильма: «Butifule and dirty1717
  «Красота и грязь»


[Закрыть]». Красота, втоптанная в грязь… У них там, на Западе, такого не отыщешь…

Селезнев-Уткин продолжал муссировать тему опеки бабушек. Еле удалось свернуть разговор на дело. Маргот Бауэр – художник и член муниципалитета городка Пфулендорф на юге Германии. Она приехала для организации культурного обмена. Выставка немецких художников в Санкт-Петербурге, выставка питерских художников – в Германии – всё это должно называться как-нибудь просто и понятно на всех языках. «Контакт», к примеру. Манфред прибыл с грузом гуманитарной помощи от того же муниципалитета. Они здесь уже неделю, были в Союзе художников, но там им показывали – как это правильно звучит? соцреализм? Это не то, что надо, но, к счастью, господин Селезнёв имеет каталог выставки, эти художники очень подходят. В руках у Маргот появился каталог картин нашей ленвестовской выставки – где его Селезнёв раздобыл? К сожалению, завтра им необходимо уехать, но дней через десять они снова будут здесь и тогда можно приступить к подбору экспозиции.

– Тут кое-что для молодёжи: бельё, косметика, духи, – сказала Маргот, понизив голос, – для бабушек явно не подходит, может, есть возможность пристроить по назначению?

Я вспомнила, что одна знакомая работает в детском доме, и пообещала лично передать подарки старшим девочкам. Решили, что я подъеду в «Прибалтийскую» рано утром, мы обсудим дальнейшие планы, а заодно я заберу вещи.

Селезнёв сослался на занятость и распрощался с немцами, повторяя как заведённый: «Всё только через меня, я организатор, мне поручено». На улице он ещё некоторое время в разных вариациях развивал ту же тему, и я вздохнула с облегчением, когда за ним, наконец, приехала машина, и он нырнул на заднее сиденье, взяв с меня слово держать его в курсе всех дел.

Когда на следующее утро я подъехала к «Прибалтийской», не было ещё и семи часов. Ночью прошёл дождь, и над заливом, маскируя линию горизонта, стояла молочная дымка. Едва я подошла к двери номера, как она распахнулась и навстречу, семеня и придерживая подбородком высоченную стопку пакетов, выкатился Селезнёв. Он явно рассчитывал смыться до моего прихода, но, столкнувшись в дверях, только и сумел произнести: «Это всё бабушкам, моим бабушкам». Прозрачные пакеты не скрывали разноцветных колготок, кружевных трусиков и стеклянных бутылочек с дезодорантами. Маргот и Манфред с виноватым и растерянным видом смотрели то на меня, то на уплывающие подарки, потом улыбнулись и пожали плечами.

С таким типом только позориться! Никаких ему отступных, он и так хорошо обеспечен. И хотя без поддержки властей пускаться в зарубежное плаванье страшновато, но лучше уж набить шишек, чем краснеть и попадать в глупые ситуации…

Собрать экспозицию – дело не новое. Для начала решила поговорить со всеми участниками ленвестовской выставки. Этот проверенный как раз на немецкой публике вариант казался мне самым простым и в то же время – беспроигрышным. Но художники, не сговариваясь, задавали один и тот же вопрос: а продажа картин будет? Вот не знаю – культурный обмен, какая уж тут коммерция? Это никого не впечатляло, народ сразу скучнел. За последние годы интерес на Западе к русскому искусству стремительно вырос, многие художники продавали свои работы за границей и не желали тратить время на некоммерческий показ. Те, у кого дела шли не так хорошо, тем более нуждались в первую очередь в деньгах.

Я вспомнила неудачную продажу выставки в Сайгоне – денег получить так и не удалось, мешали чиновничьи барьеры. Но с тех пор прошло три года, всё изменилось, и я пообещала художникам, что продажи, конечно, будут, и каталог – а как же! – напечатаем. Дела сразу пошли лучше, и список участников рос с каждым днём. Я обходила в день по пять-шесть мастерских, «старики» знакомили с «новенькими», вместе отбирали работы, готовясь к приезду Маргот. Уткин пару раз забрался на верхотуру мансард, но резко поостыл и прекратил походы, сославшись на то, что его работа – всех свести, познакомить – уже выполнена.