Текст книги "У смерти женское лицо"

Катя почувствовала нехороший холодок в районе диафрагмы. Действия алкашей не поддавались разумному объяснению. Это что, попытка изнасилования? Утром-то, в двух шагах от тропинки, по которой день-деньской шляется туда-сюда масса народу? Ограбление? Тоже бред какой-то... Она запустила руку под куртку, но тут же уронила ее вдоль тела: пистолет остался в раздевалке «Омикрона» – ездить с ним в переполненных автобусах было опасно.

– Дай пройти, – негромко сказала она сутулому, но тот в ответ лишь ухмыльнулся, снова продемонстрировав зубы, от вида которых Катю замутило.

– Ну, филя вы там стали? – подал голос обладатель интеллигентной норвежской бородки, дожевав сырок и вытирая руки о свою заношенную майку. – Сюда ее волоките. Стол без женщины – это плохо, а женщина на столе – наоборот, хорошо...

Катя отскочила в сторону, уворачиваясь от подкравшегося сзади усатого, и тут чей-то звенящий – несомненно, от скрываемого испуга, – голос спросил:

– Эй, мужики, вы чего это здесь затеяли?

На секунду боевые действия приостановились, и Катя увидела на тропинке молодого парня в спортивных трусах, кроссовках и белой майке без рукавов, открывавшей сильные загорелые руки. «Бегун, – подумала Катя. – Психованный какой-то бегун. Ему что, жить надоело? Или он просто хочет присоединиться? Вопрос: можно ли изнасиловать женщину посреди площади? Ответ: нельзя, потому что толпа будет мешать советами...»

– А ну, вали отсюда, – коротко предложил бегуну сутулый.

– Оставьте девушку в покое, – сказал бегун. – Совсем озверели, братья по разуму?

– Ну ты смотри, какой козел, – с некоторым даже удивлением сказал усатый. – Обзывается, животное.

На время забыв о Кате, он двинулся к незнакомцу. Флегматичный бородач тоже встал и, топча бурьян, стал выбираться на тропинку.

Беги, бегун, подумала Катя. Сейчас самое время брать ноги в руки. Догнать тебя этим уродам слабо, да и не станут они за тобой гнаться... Что тебе – больше всех надо?

Бегун, однако, не побежал, оказавшись на поверку еще и драчуном. Коротко развернувшись, он врезал сутулому в солнечное сплетение, да так, что тот, коротко заорав, отлетел на несколько шагов и остановился, ударившись спиной о корявый ствол умирающей от старости яблони.

«Ого, – с невольным уважением подумала Катя. – Не перевелись еще богатыри на земле русской. Ископаемый какой-то бегун».

Сутулый лицом вниз возился под яблоней, а бегун уже общался с усатым. Получив прямо по усам, тот послушно нырнул головой в бурьян, где что-то немедленно отозвалось жестяным грохотом и дребезжанием. Флегматичный бородач, однако, оказался парнем крепким – небрежно уклонившись от бегунова кулака, он ударил сам, да так, что бегун не устоял на ногах.

«Вот сейчас начнется настоящая потеха, – подумала Катя с сочувствием. – Как насядут они на него все втроем...»

Она немедленно и без всякого удовольствия убедилась в своей правоте – алкаши действительно насели на ее избавителя со всех сторон, и, хотя тот держался стойко, ему пришлось туго. Кате вдруг стало по-настоящему страшно – мужики дрались озверело, и она поняла, что благородный порыв может стоить вступившемуся за нее парню жизни. Дико завизжав, она бросилась вперед и, забыв все, чему когда-то учил ее тренер, вцепилась обеими руками в чьи-то сальные волосы, изо всех сил рванув их на себя. Усатый издал громкий матерный вопль и выронил подобранный в бурьяне ржавый кусок стальной арматуры с присохшим к нему бесформенным обломком бетона. Немного придя в себя от этого вопля, Катя красиво и чисто, как в спортивном зале, провела подсечку, и усатый плашмя упал спиной на тропинку.

Временно перестав брать его в расчет, Катя подхватила арматурину и с размаха огрела по спине бородача куском бетона, делавшим ее дубину похожей на каменный топор. Бородач удивленно крякнул и прогнулся, словно закончивший упражнение гимнаст, и тогда бегун, к этому моменту выглядевший, как жертва автомобильной катастрофы, ударил его ногой в пах. Ноги у этого парня были сильные, мускулистые и жилистые, и удар получился, как у Пеле, – Кате даже почудилось, что драгоценное хозяйство бородача оторвалось и пулей унеслось куда-то в пространство, кувыркаясь на лету. Это, конечно, была оптическая иллюзия, хотя Катя предпочла бы, чтобы это было правдой. Бородач схватился за пострадавшее место обеими руками – похоже, что его посетило то же видение, что и Катю, – и упал на колени.

Сутулый взмахнул ножом, бегун увернулся, и Катя снова занесла свой каменный топор, со свистом – так ей, во всяком случае, показалось, – обрушив его вниз. Она совершенно сознательно целилась в голову, но тяжелый кусок бетона, по дороге ободрав сутулому ухо, опустился на его плечо. Катя услышала отчетливый негромкий хруст, с которым сломалась ключица, и последовавший за ним дикий вопль боли и удивления. Дешевый складной нож с ядовито-зеленой пластмассовой рукояткой выпал из руки сутулого, и Катя пинком отшвырнула его в траву. В ту же секунду в ее собственном ухе словно взорвалась начиненная ослепительной белой болью граната, и она рыбкой нырнула вслед за ножом, уже в полете сообразив, что напрасно сбросила со счетов усатого.

Приземлившись на живот, она сквозь надоедливый комариный звон в казавшемся ей огромным, как автомобильная шина, ухе, услышала серию глухих ударов – там, на тропинке, кто-то кого-то добивал. На глаза ей попался нож – отвратительная ярко-зеленая рукоятка прямо-таки горела сквозь спутанные стебли травы, – и она на всякий случай схватила его, содрогнувшись от отвращения, – зеленая пластмасса была теплой и влажной.

Катя с трудом села, тряся головой, как умирающая от чумки собака, – как раз вовремя, чтобы увидеть финал: бегун, который и сам не вполне твердо стоял на ногах, свалил усатого прямым ударом в подбородок.

– Ну, чего расселась? – хрипло спросил он, протягивая Кате руку. – Вставай, пошли отсюда.

– Лучше побежали, – сказала она, хватаясь за его ладонь и с трудом поднимаясь на ноги. – Второго раунда я уже не выдержу – убью кого-нибудь к чертовой матери.

– Урою, суки, – прорычал бородатый, тяжело вставая с колен и все еще держась за промежность.

Сутулый тихо выл, прижав ладонь к переломанной ключице, а усатый уже сидел на тропинке, бессмысленно моргая и ощупывая челюсть.

Бегун рванул Катю за руку, и они бросились бежать, оставив позади поле бранной славы. По дороге Катя с удивлением обнаружила, что у нее в ладони все еще зажат нож, и на ходу зашвырнула его подальше.

Выскочив из сада на улицу, по другой стороне которой тянулся длинный ряд поставленных торцами к дороге девятиэтажек, они остановились, переводя дыхание.

– Спасибо, – сказала Катя. – Как вас зовут, сэр рыцарь?

Бегун некоторое время молча смотрел на нее, шмыгая разбитым носом.

– Обалдеть можно, – сказал он наконец. – А где истерика?

– Истерика была там, – ответила Катя, кивая в сторону сада. – А теперь-то что же... Так ты предпочитаешь сохранить инкогнито?

– Да какое инкогнито, – отмахнулся бегун. – Обалдел просто... Андреем меня зовут.

– От чего же ты обалдел? – спросила Катя. – Вот я действительно обалдела, когда ты драться полез. Я думала, на самом деле так не бывает.

– Да черт его знает, бывает или нет, – пожав плечами, сказал Андрей. – Я, кстати, тоже удивился, когда ты не убежала. Добрые дела, как правило, наказуемы. По сценарию мне полагалось сейчас валяться, откинув копыта... так что это еще большой вопрос, кто кого должен благодарить.

– Ой, только давай без реверансов, – сморщилась Катя. – И давай куда-нибудь идти, а то стоим тут, как эти...

– Тут кафе неподалеку, – сказал Андрей. – Зайдем?

– В кафе? – переспросила Катя. – На чашечку кофе, значит?

– Можно даже с коньячком, – сказал ее спаситель. – Рановато, конечно, но ради такого случая...

– Слушай, – сказала Катя, – а штаны надеть ты не хочешь? Я уж не говорю про то, что у тебя вся физиономия в крови, но без штанов тебя в кафе просто не пустят.

Андрей посмотрел вниз и схватился обеими руками за свои синие спортивные трусы, словно опасаясь потерять и их.

– Мать моя, мамочка, – удивленно сказал он. – Вот так фокус...

Он вдруг принялся хохотать, охая и морщась от боли в разбитых губах, и Катя, не удержавшись, присоединилась к нему. Они стояли и хохотали, держась за животы, и случайные прохожие обходили стороной странную парочку.

– Вот черт, – сказал Андрей, отсмеявшись. – Как же мне теперь до дома добраться с таким фасадом? Два квартала...

– Пошли, – решительно сказала Катя.

– Куда?

– Куда надо. Йодом буду тебя мазать. Ты сам сказал, что добрые дела наказуемы.

– Ну, нет, – моментально становясь серьезным, сказал Андрей. – Йод – это уже лишнее.

– Поговори у меня, – с угрозой сказала Катя. – Я точно не помню, но зеленка у меня, кажется, тоже есть.

– О, Господи, – вздохнул Андрей. – Лучше бы они меня там убили... Ладно, веди... садистка.

Глава 8

Повреждения оказались поверхностными – глядя на них, трудно было поверить, что нанесены они озверевшими от боли и ярости мужчинами, совершенно утратившими контроль над собой. Когда Андрей вышел из ванной, где смывал с лица пот, кровь и грязь, Катя усадила его на табурет в кухне и принялась колдовать над его лицом.

Аптечка у нее была богатая – с некоторых пор она уделяла этому вопросу особое внимание. Взглянув на разложенные на кухонном столе зловещие причиндалы, Андрей сделал несчастное лицо.

– Может, все-таки не надо? – со слабой надеждой спросил он.

– Надо, Федя, – бессмертной цитатой ответила Катя, – надо.

– Слушай, – со вздохом сказал Андрей, покорно усаживаясь на придвинутый Катей табурет, – как тебя хоть зовут-то? А то помру во время операции, и жаловаться будет не на кого...

– Катя, – представилась она, поворачивая его голову к свету, чтобы получше рассмотреть разрушения.

– Катя, – медленно произнес он, словно пробуя имя на вкус. – Красивое имя. Мне оно всегда нравилось, но до сих пор у меня не было ни одной знакомой Кати.

– Перестань болтать, – строго сказала Катя, обрабатывая перекисью глубокую ссадину над его левой бровью. – Ты двигаешь лицом и мешаешь мне работать.

Эта строгость была в значительной мере напуск-вой и относилась скорее к самой Кате, чем к ее пациенту. В голове у нее слегка шумело, как после бокала шампанского, и во всем теле ощущалась подозрительная легкость. Это оказалось чертовски приятно – держать его двумя пальцами за твердый, слегка шершавый от проступившей щетины подбородок и легкими прикосновениями смоченного перекисью ватного тампона промывать его ссадины, стараясь не сделать больно. От него едва ощутимо пахло потом и какой-то очень мужской косметикой, в которой Катя разбиралась слабо. Это был стопроцентно мужской запах, совсем не отталкивающий, а скорее наоборот, и... ну да, чего уж там! – он-таки кружил Кате голову – совсем чуть-чуть, сразу же оговорилась она... не вслух, конечно.

Работая, ей то и дело приходилось прижиматься бедром к его голому плечу. Плечо было твердое, упругое и ощутимо горячее, и голова от этих прикосновений кружилась еще сильнее. Катя поймала себя на том, что работает все медленнее и все чаще прижимается к его плечу, и заторопилась. «С ума сошла, – думала она, заклеивая ссадину на щеке тонированным пластырем. – Обалдела, как девчонка...»

– Ну вот, – сказала она, налепив последний кусочек пластыря и поспешно отступая в сторону, чтобы разорвать этот непрошено установившийся контакт. Ноги оказались неожиданно слабыми, словно набитыми ватой, а губы ни с того ни с сего пересохли, и слова получились хрипловатыми, словно Катя только что обрабатывала не пустяковые царапины, а, как минимум, проводила операцию на сердце или разгружала вагон с цементом на Москве-Сортировочной.

– Хорошие у тебя руки, – вставая, сказал Андрей. – Легкие. Медсестра?

– С чего ты взял? – удивилась Катя, торопливо закуривая. Полудетское ощущение непреодолимой тяги и вызванной этой тягой неловкости никак не проходило: этот незнакомый парень чем-то сильно зацепил ее... пожалуй, тем, что это был один из немногих знакомых ей мужчин, который вел себя как мужчина. «Гормоны разгулялись, – подумала она. – Застоялась, кобыла?» Впрочем, нарочитая грубость такого обращения к себе помогла ей слабо. «Ну, и застоялась, – покорно подумала Катя. – Не человек я, что ли?»

– Ну как же, – пожав плечами, сказал Андрей, отвечая на ее вопрос. – Руки у тебя умелые, крови не боишься, и домой возвращаешься утречком... с дежурства, надо полагать.

– А может, я путана, – сказала Катя и тут же, сама не зная почему, испугалась, что он этому поверит.

Он не поверил. Легко махнув в ее сторону рукой, он рассмеялся и сказал:

– Ну да, путана... Профессия, конечно, уважаемая, но что-то ты на путану не похожа. Глаза у тебя не те.

– А ты что, специалист по путанам? – спросила Катя. – Не сутенер, часом?

Это прозвучало чересчур резко, почти грубо, но Катя была готова на все, чтобы разрушить наваждение... Вот только наваждение ни в какую не желало разрушаться, тем более, что Андрей и не подумал обижаться.

– Чудачка, – сказал он. – По-твоему, нужно быть сутенером, чтобы отличить любительницу от профессионалки?

– Не знаю, – сказала Катя. – У меня были подруги-профессионалки... ничего я в них особенного не заметила, и глаза у них как глаза...

Она удержалась и не добавила «были».

– Так ты же не мужчина, – улыбнулся Андрей. – К счастью.

– Почему – к счастью? – спросила Катя.

– Потому, что к мужчинам я абсолютно равнодушен, – сказал Андрей. – Правда, сейчас это не модно, но я, увы, консерватор.

Катя закусила губу. Разговор просто на глазах выходил из-под контроля – точнее, это Андрей ощутимо забирал инициативу в свои руки... как это и положено мужчине, напомнила себе Катя. И некоторым кавалерист-девицам не следует об этом забывать. И потом, что такого особенного он сказал? Если разобраться, это даже и не комплимент... не говоря уже о попытке подбить клинья.

– Кофе выпьешь? – спросила она.

– Какого? – поинтересовался Андрей, снова усаживаясь на табурет и глядя на Катю снизу вверх с выражением живейшего интереса, который, судя по всему, относился вовсе не к кофе.

– Растворимого... – совсем растерявшись, ответила Катя.

«Позор, Скворцова, – подумала она. – Совсем раскисла. Мужиков, что ли, не видала? И не видала. Давно, между прочим, не видала...»

– Растворимого? – переспросил Андрей и скривился.

Вышло это у него настолько комично, что Катя, не удержавшись, прыснула. Ей вдруг стало легко и просто. «Ну чего ты задергалась? – спросила она себя. – Нравится тебе парень – действуй, не нравится – гони... Тоже мне, проблемы полового воспитания...»

– Ты извини, – продолжал он, – но у меня с растворимым кофе полная психологическая несовместимость. Нормального кофе у тебя нет?

– Это молотого, что ли? – спросила Катя. – Нету. Честно говоря, никогда не видела разницы.

– Варварка, – покачал головой Андрей. – Прекрасная варварка, и больше ничего. Надо заняться твоим воспитанием. Разницы она не видит...

– Так без штанов и будешь заниматься? – спросила Катя.

– Ага, – важно кивнул Андрей. – Как Миклухо-Маклай.

Катя снова рассмеялась. Она давно не чувствовала себя так легко и свободно.

– Ладно, – сказала она. – Тогда, может быть, немного водки?

– Нет, – отказался Андрей. – Водки не надо. Я, конечно, понимаю, что поступаю как-то... гм... не по-русски, но... уволь. В этом плане я тоже консерватор. И вообще, я, пожалуй, пойду.

– Я что-то не то сказала? – испугалась Катя. – Куда ты пойдешь?

– Как куда? – очень натурально удивился Андрей. – Штаны надевать... Да и ты тоже...

– Что – я тоже? – спросила Катя. – Я, между прочим, в штанах.

– Вот именно, – усмехнулся Андрей. – Вот ты их сними и надень юбку. Юбка у тебя есть?

– Ненавижу эту гадость, – сказала Катя. – Нет у меня юбки.

– На нет и суда нет... Я же говорю – варварка. Ладно, сойдет и так...

Он вдруг замолчал на полуслове. Катя смотрела на него огромными сухими глазами и тоже молчала, понимая, что нужно, просто необходимо что-то сказать – что-нибудь легкое, колкое что-нибудь, – и не находя ни единого слова. Ушедшая было неловкость вернулась с новой силой, и она так и не смогла ничего сказать, когда Андрей вдруг шагнул вперед и положил ей на плечо твердую горячую ладонь. Катя прижалась к этой ладони щекой и закрыла глаза, безропотно отдаваясь во власть тому, что, как она чувствовала, неотвратимо надвигалось на нее из темноты. Еще одна теплая ладонь легко коснулась ее волос, дотронулась до закрытых глаз – прикосновение было легким, едва ощутимым, – скользнула по щеке и погрузилась в волосы на затылке, нежно перебирая их. Если это и был консерватизм, то Катя ничего не имела против такого консерватизма.

Она подняла лицо навстречу его лицу – не открывая глаз, но безошибочно угадав его желание, – и сейчас же ощутила его губы на своих опущенных веках. Губы были твердые, мужские, и очень нежные одновременно, и Катя порывисто прижалась к нему всем телом, вдруг испугавшись, что вот сейчас проснется или он оттолкнет ее и пойдет домой надевать свои дурацкие штаны, или случится что-нибудь еще, столь же нелепое и непоправимое, но он не оттолкнул ее и не исчез, а наоборот, прижал ее к себе так крепко, что у нее перехватило дыхание.

Он ничего не говорил, и Катя была ему благодарна за это молчание – она хорошо знала цену словам и умела ценить каждый миг того, что происходило с ней сейчас. Она была уверена, что эти минуты быстротечны и что эта первая встреча очень даже может оказаться последней, но сейчас он был нежен, и Катя вдруг обнаружила, что она тоже не разучилась еще быть нежной, и это было просто великолепно – немного побыть нежной и уступчивой без оглядки на последствия и без какой бы то ни было выгоды для себя... не прятаться, не уклоняться от ударов и не наносить удары, не спасать, в итоге, свою шкуру, а искать губами его губы и таять под его руками, поворачиваясь так, чтобы ему было удобнее... и черт бы, в самом деле, подрал эти узкие джинсы... он прав, это же совершенно не женская одежда... да здравствуют юбки!

Он подхватил ее на руки, и она тихо засмеялась от удовольствия, чувствуя, как теряет вес, и он поежился, потому что ее смех щекотал ему шею, а потом он положил ее на постель, и старые пружины взвыли на разные голоса – древняя кровать вместе с кухонным столом и двумя шаткими табуретами составляла всю меблировку Катиного жилища, – и он вздрогнул от неожиданности, а Катя снова засмеялась – совсем тихо, почти неслышно.

– Смешинку проглотила? – спросил Андрей, немного отстраняясь.

– Тихо, тихо, – не открывая глаз, прошептала она, – не отвлекайся.

Она снова притянула его к себе, запоздало испугавшись того, что может, дорвавшись, сотворить с этим ни в чем не повинным парнем, но он оказался не только нежным, но и неутомимым, и поначалу это напоминало бой – Катя торопливо насыщалась, понимая, что торопится сама и торопит его, и не в силах остановиться, а потом мир вдруг взорвался, но этого было мало, и он взорвался снова, и еще раз, и еще – Катя потеряла счет этим сводящим с ума, сотрясающим все ее тело взрывам... кажется, она кричала – или, быть может, это кричал он? Потом эта безмолвная канонада утихла, оставив ее, смятую и задыхающуюся, медленно раскачиваться на тихих волнах удовольствия – вверх-вниз, вверх-вниз... постепенно волны становились выше, и Катя то взмывала под облака так, что захватывало дух, то падала в пропасть, и вслед за первым землетрясением пришло второе, еще более разрушительное, и она изо всех сил закусила ладонь, не к месту подумав, что перепуганные соседи могут вызвать милицию, решив, что здесь кого-то долго и очень неумело убивают.

Потом они долго лежали рядом, вытянувшись во всю длину, обессиленные, и курили одну сигарету на двоих. Кровать была узкая, но им не было тесно, и Катя, теперь уже совершенно успокоившись, наслаждалась давно забытым ощущением живого человеческого тепла в миллиметре от своей кожи. Он осторожно провел кончиком пальца по извилистому шраму на ее боку, и она сладко поежилась от щекотки.

– Можно тебя спросить кое о чем? – сказал он, разглядывая шрам.

– Лучше не надо, – ответила она. – Я тоже довольно консервативна... терпеть не могу врать.

– Почему? – заинтересованно спросил он.

– Что – почему? – не поняла Катя.

– Почему ты не любишь врать? Мне казалось, что все женщины ужасные... гм...

– Лгуньи, да? Знаешь, мне просто лень. Я столько наврала за свою жизнь, что, наверное, просто устала. Это плохо, да?

– Нормально, – пожав плечами, ответил он. – Точнее, это как раз совершенно ненормально для современного человека – устать от вранья... Врут все, а устают от этого считанные единицы.

– Это комплимент? – спросила Катя, кладя голову ему на плечо.

– Это констатация... правда, в твою пользу.

– Слушай, а ты кто? – заинтересовалась Катя.

– А ты кто? – вопросом на вопрос ответил Андрей.

Катя приподнялась на локте и некоторое время с интересом разглядывала его.

– Ясно, – сказала она наконец. – Паритет и равноправие?

– Равноправие и паритет, – торжественно провозгласил Андрей. – Пора нам, мужчинам, вступить в решительную и непримиримую борьбу за свои права.

– Ах, вот как! – сказала Катя и неожиданно столкнула его на пол. – Ну вот, теперь ты можешь с полным основанием бороться за место под солнцем. Ну-ка, попробуй взобраться обратно!

* * *

Муфлон был парень что надо во всех отношениях, кроме одного. Он был высок, широкоплеч, ловок и красив той хищной красотой, против которой, насколько было известно Голому, сроду не могла устоять ни одна баба независимо от ее образования, возраста, а также материального и социального положения. С такой рожей Муфлону была прямая дорога в сутенеры, да он и был сутенером какое-то время и, судя по его рассказам, не бедствовал, но потом у него вышла какая-то заварушка с братвой: чего-то они там не поделили, во что-то он там сдуру влез, чуть ли не в уличную торговлю наркотой – в общем, свалял дурака, нагадил в корыто, из которого сам же и жрал, и в конце концов приполз спасаться к Голове с нулей, застрявшей между ребер, и со следами по всему телу от ударов монтировкой. Ну, Голова – он и есть Голова, и больше о нем сказать нечего: подобрал, обогрел, шепнул пару слов братве, после чего братва удалилась на цырлах, засунув языки в задницу, расспросил, посочувствовал, дал оклематься и приставил к делу. Голова во все времена умел разбираться в людях, и, если человеку казалось, что Голова – классный мужик и вообще отец родной, это означало только то, что человечек этот Голове нужен, более того – необходим. Если же Голова в человеке не нуждался, то и разговор у них получался совсем другой. Короткий разговор у них получался.

Муфлон был далеко не дурак, и в таких тонкостях разбирался не хуже Голого, который, слава Богу, ходил под Головой уже не первый год и службу понял туго. Голова поставил их работать в паре, и они сработались моментально – знал, ох, знал Голова, что делал! Вместе ходили по бабам. В этом смысле за Муфлоном было, как за каменной стеной, после получаса в его компании бабы лезли на стенку, лишь бы из нее гвоздик торчал, и вытворяли такие штуки, каких Голый не видел ни в одном порнике, так что иногда впору было хватать трусы в охапку и сигать в окошко. Вместе пили – тут оба были мастерами международного класса и на спор могли перепить кого угодно, и, конечно, вместе гоняли грузы по всей стране и втирали их доверчивым лохам, ни разу не проколовшись и не попав на бабках. Несколько острых моментов, которые они пережили в этих странствиях, убедили Голого в том, что на Муфлона можно полностью положиться: он никогда не пасовал в драке, не порол горячку, а бил всегда обдуманно и так, чтобы оппонент уже не встал. Муфлона тоже вполне устраивал Голый, в чем он неоднократно признавался и за бутылкой, и просто так, так что они были, что называется, идеальной парой.

Были бы, кабы не одно «но».

Закавыка заключалась в том, что Муфлон любил петь. Пел он, само собой, не всегда, а только когда сидел за рулем, то есть именно тогда, когда Голому деваться от него было некуда и приходилось волей-неволей слушать. Голос у Муфлона был громкий, и пел он с большим чувством – наверное, так мог бы петь пришелец с какой-нибудь трахнутой Большой Медведицы, который, знакомясь с земной культурой, по рассеянности пропустил такое немаловажное понятие, как мелодия.

Попросту говоря, у Муфлона начисто отсутствовал слух. Этот прискорбный недостаток Муфлон с лихвой восполнял энтузиазмом и прилежностью. Он пел часами – сколько ехал, столько и пел, наполняя кабину своим басовитым монотонным ревом и причиняя Голому невыносимые страдания. Ездил он классно, всегда на предельной скорости, так что нельзя было даже выпрыгнуть. На замечания по поводу производимого им шума Муфлон не реагировал, да Голый их и не делал. Однажды он сказал Муфлону, что с его голосом можно только сидеть в туалете и кричать «Занято!», на что тот немного обиженно ответил, что тот, кому не нравится его пение, может залить свои трахнутые уши бетоном марки триста и ковыряться в них отбойным молотком. «У меня душа поет, понимаешь?» – сказал он, и Голому ничего не оставалось, как плюнуть и смириться. Когда Муфлон пел, Голый готов был его замочить, и замочил бы непременно, если бы тот не был человеком Головы, во-первых, и отличным парнем, во-вторых.

Сегодня с утра они были в дороге, и с самого утра Голый невыносимо страдал – Муфлон пел, и прекратить это не было никакой возможности, потому чхо с вечера у Голого хватило ума набраться по самые брови, и водитель из него сегодня был, как из макаронины гвоздь, а заткнуть Муфлона можно было, только отобрав у него руль.

Поэтому Голый молчаливо исходил на дерьмо, полагая, что, если его не убьет жестокая головная боль, то уж песни Муфлона доконают наверняка. Солнце уже поднялось в зенит, и жестяная коробка микроавтобуса раскалилась до состояния хорошо прогретой духовки. В кабине было не меньше тридцати градусов, воняло бензином и грязными носками, и Голого мутило со страшной силой. Когда сочетание жары, духоты, тошноты, головной боли и завываний Муфлона сделалось совершенно непереносимым, Голый поспешно опустил стекло со своей стороны и высунулся в окошко почти по пояс, жадно хватая встречный ветер широко открытым ртом.

Он успел проглотить килограмма полтора пыли, прежде чем до него дошла вся необдуманность этого поступка. Кашляя, хрипя и отплевываясь, он плюхнулся на сиденье и поспешно поднял стекло. Муфлон чихнул, вдохнув ворвавшуюся в кабину пыль, неодобрительно покосился на Голого и возобновил свои сводящие с ума рулады.

Темно-зеленый микроавтобус УАЗ с заметными красными крестами на обоих бортах весело катился по пыльному проселку, дребезжа отстающим железом и бешено вращая большими колесами. Поющий во все горло Муфлон не слишком заботился о подвеске, он был выше подобных житейских мелочей, да и на сумму, прихваченную им в дорогу на карманные расходы, можно было бы без проблем купить два таких автобуса, и потому груз, которым был доверху набит кузов «уазика», то и дело тяжело ухал, подпрыгивая и снова опускаясь. Полумертвый от похмелья и избытка того, что Муфлон считал музыкой, Голый подпрыгивал и падал вместе с грузом, радуясь только тому, что расфасованный в пластиковые баночки товар наверняка не пострадает. Чтобы хоть как-то отвлечься, он щелкнул замками врученного ему Головой кейса и стал просматривать сопроводительные бумаги. В этой поездке именно ему предстояло играть роль «интеллигента в шляпе», как они с Муфлоном это называли. Роль была ответственная, требовавшая творческого подхода, умения разбираться в людях и большой смекалки, – среди этих провинциальных аптекарей порой попадались большие хитрецы, и убедить их принять груз стоило иногда больших трудов. Это было тем труднее, что дело им приходилось иметь исключительно с коммерческими аптеками. Спору нет, любая государственная аптека оторвала бы груз с руками и даже не стала бы интересоваться, откуда он взялся, но Голова совершенно справедливо полагал, что торговать таким товаром в кредит – дело гиблое. Наладить сбыт этой лекарственной дряни через сеть государственных аптек было, в принципе, делом плевым – стоило только подмазать кого следует, но Голому пару раз доводилось краем уха слышать, что распространяемый им товар далеко не безвреден, а значит, любые действия по официальным каналам были табу. Кто же станет рисковать без надежды на выигрыш? То ли дело коммерсанты! Особенно провинциальные. Достаточно было позвонить и назваться представителем какой-нибудь оптовой фирмы – желательно с немецким названием, как они начинали разговаривать деловыми заинтересованными голосами. Документы, предъявляемые при личной встрече, довершали дело.

Бумаги, лежавшие в кейсе у Голого, как всегда, выглядели идеально – ни подчисток, ни исправлений, ни слишком расплывчатых, подозрительных печатей. Они и были идеальными, поскольку являлись стопроцентной липой от первой до последней буквы. На Голову работали специалисты, и хотя лекарственный бизнес был далеко не единственным занятием Головы, велся он со скрупулезной аккуратностью и тщательностью. Расходы окупались сторицей. За два года работы с этим товаром не случилось ни одного прокола, если не считать потери нескольких складов и производственных помещений, которые и без того пора было оставлять. Менты бестолково хлопали в ладоши, ловя воздух – Голова всегда уходил и никогда не сдавал своих.

Голый слегка поежился, вспомнив о судьбе тех, кого всесильному Голове по тем или иным причинам не удавалось вовремя вывести из-под удара. Несколько человек все же попало в руки ментов, правда, для того, чтобы заставить их говорить, пришлось бы ждать Страшного Суда.

Строго говоря, Голому не слишком нравилось то, чем ему приходилось заниматься в данный момент. Весь его опыт восставал против столь долгой эксплуатации одного и того же источника дохода. Два года – довольно долгий срок, в течение которого даже менты могут мало-помалу поумнеть и разучить пару-тройку новых трюков. С каждой поездкой чувство близкой опасности все усиливалось, и теперь всякий раз, получая на складе товар, Голый нервничал, оглядываясь по сторонам, ему повсюду мерещились омоновцы в масках, готовые горохом посыпаться прямо на голову неизвестно откуда. Ареста Голый боялся не потому, что так уж сильно дорожил своей свободой, – всякая литературная чушь насчет того, что человек рожден для того, чтобы быть свободным, смешила его неимоверно. «Где вы видели эту вашу свободу, – мог бы спросить Голый у адептов этой теории, – ну, где? Воля – вот как это называется у деловых людей. Воля... да и та весьма относительная».