Текст книги "Время последних"

Экосистема неземной красоты

Мария Артемьева

1.

– Смотри. Ты когда-нибудь видел подобное? – спросил Унбегаун.

Туров обернулся.

Напарник стоял, согнувшись, и наблюдал за муравьем, строившим дом для своей семьи. Муравей был, разумеется, местный, гайянский.

Он суетился, озабоченно что-то вынюхивал, шевелил жвалами… Наконец, подхватил какую-то былинку, взвалил на спину и потащил.

Унбегаун следил за муравьем, напряженно вытянув шею.

– Смотри, смотри! – шепнул он Турову.

Былинка на спине муравья тоже была гайянская. Как только муравей выбрал ее из сотни других таких же былинок, этот крохотный, и, казалось бы, безмозглый кусок органики проснулся. В нем неожиданно забурлила жизнь, закипели страсти. Совершенно сухое на первый взгляд растеньице выпустило пышный мохнатенький хоботок с лиловым мешочком на конце…

– Сожрет его, – предположил Туров.

– Погодь, погодь, – усмехнулся напарник. Ждать пришлось недолго.

– Пуфф! – лиловый мешочек треснул, и муравья осыпало сиреневыми пушистыми хлопьями. В воздухе запахло чем-то вроде разогретого машинного масла.

– Вот, – усмехнулся Унбегаун. – Готов. Обрати внимание: во всех его труднодоступных местах – половозрелая пыльца. Куда бы он ни пошел теперь – по дороге будет заодно опылять экземпляры sonilla herba.

– И что? – спросил Туров.

Муравей тащил уже мертвую, отжившую свое былинку, чтобы достроить ею гнездо, а многочисленные живые собратья растеньица тянулись хоботочками к его лапам, и получали каждый свою долю пыльцы, дабы продолжить род.

– Ну и что? – повторил Туров.

– Да так, забавно. Года три назад, когда лабораторию еще строили, эти растеньица были почти редкостью. У большинства здешней флоры, за исключением кремеров, период вегетации – один день. Пыльцу сониллы разносил ветер. Но, конечно, он опылял растения только в южном направлении и очень мало экземпляров. А вот теперь, как видишь, сониллы заключили союз с муравьями.

– То есть? В каком смысле – союз?

– Это я – образно… Сониллы «научили» свою пыльцу имитировать запах машинного масла, который по непонятной причине страшно нравится самкам муравьев. Как духи. Им нравится откладывать яйца в нору с таким запахом.

– Да? И что же хорошего? – усмехнулся Туров. – Получается, экологический баланс нарушился, популяция муравьев теперь вырастет. Будете еще отбиваться от них всей Базой!

– Нет. Я проследил статистику. Специально запрашивал главного, поднимал архивы. На Гайе постоянно сохраняется баланс системы. Никто не понимает – каким образом. Тот, кто откроет эту тайну, обеспечит себе нобелевку.

– Хм! Баланс системы. Но при таких жестких местных условиях непонятно, как вообще тут жизнь сохраняется? Звездный ветер. Радиация. Долгота дня и ночи, разница температур…

– Кстати! – воскликнул Унбегаун. – Пашутин с пятого участка практически доказал: температура почвы на Гайе постоянна. Он обобщил данные за 17 лет, все просчитал. Почва не замерзает и не сгорает, она держит стабильно плюс три по Цельсию.

– Как это может быть? – сказал озадаченный Туров. – Этого… не может быть!

– Добро пожаловать на Гайю, – развел руками Унбегаун. – «Не может быть» – это здесь единственный научный твердо доказанный постулат.

Увидев, как насупился Туров, добавил:

– Шутка. Видишь ли, земная наука заинтересовалась Гайей больше тридцати лет назад. Времени, чтобы хотя бы построить Базу, уплыло море! Не могли приспособиться к здешним странностям. Мне Дронов, техник – он местный старожил – рассказывал, как они тут всего пугались по первости.

– Чего же именно пугались?

Унбегаун замялся.

– Да как тебе сказать?.. Здесь никто ни с кем не воюет. Никто никого не убивает. Ни межвидовой борьбы, ни соперничества. Старик Дарвин, небось, в гробу переворачивается: не работает здесь его теория! Что ни случись – все только на пользу здешней жизни. Прям идиллия какая-то! Сплошное союзничество, дружба и партнерство. Человек к подобной благости не приучен.

Унбегаун помолчал и засмеялся:

– Дронов говорит – элементы питания пришлось герметизировать, заливать для них бетонные подушки в земле. И все равно каждый сезон техники вынуждены их чистить!

– Почему?

– Местная флора и фауна безошибочно распознает наши источники энергии и пытается воспользоваться. Тепло, свет – мягкие, постоянные. Ну, сам понимаешь – для них это … курорт! Так что весь здешний мир изо всех сил старался вступить в симбиоз с нашими генераторами.

– Да ладно! Шутишь?!

Унбегаун прищурился:

– И почему я тебе все это рассказываю? А как же инструктаж на Базе?

– Меня ваши кадровики часов пять трясли. Душу вынули, простирнули и сушиться повесили. А потом Гродис примчался, сказал – некогда, времени до взрыва совсем мало, на участке все объяснят.

– Ну да, ну да… Это они любят. Что ж. Придется…

– Послушай, напарник, – перебил Туров. – Я, как новичок… Короче, вон туда глянь!

И он ткнул пальцем куда-то влево. Унбегаун обернулся.

На ярко освещенном пригорочке рядом с большим черным камнем неподвижно, словно два изваяния, сидели две изумрудные квазилягушки. Выпучив глаза, они завороженно следили за людьми. Красные стебельки на головах амфибий едва заметно трепетали.

– Ты не думай, я вообще-то не пугливый, – сказал Туров. – Но они уже минут пять за нами наблюдают. И приближаются… Медленно. Сперва были одни глаза, теперь как-то незаметно подобрались… Я даже не понял сразу.

Унбегаун засмеялся:

– Это тойи! Гайянские земноводные.

– И чего им надо? Тоже… симбиоза хотят? – спросил Туров.

– Да это, в общем-то, и не больно! – хохотнул Унбегаун. – Смотри.

Он сложил полные губы замысловатым кренделем и засвистел мелодию из какого-то старого мюзикла. Динамики его термокостюма громко транслировали выступление во внешнюю среду.

Лягушки оживились. На уродливых мордах появилось выражение блаженства. Амфибии прижались друг к другу головами и, влюбленно таращась на источник звука – Унбегауна – начали раскачиваться в такт. И вскоре люди услыхали странные звуки, похожие на громогласное всхлипывание: квазилягушки подхватили песню. Они впали в экстаз и закрыли глаза.

Унбегаун замолк. А животные, увлеченные собственным пением, как глухой в душе, на отсутствие аккомпанемента не обратили внимания.

Теперь Унбегауну приходилось напрягаться, чтобы перекричать создаваемый ими шум.

– Тойи обожают, когда люди свистят! Этот самец привел сюда самочку в точности, как земные пацаны приводят девчонок в стерео-театр. Развлекаются! Эта брачная песня теперь надолго! А нам пора возвращаться! До взрыва – не больше часа!

2.

Планету b в системе оранжевого карлика HD 156668 земные астрономы открыли еще в первой четверти 21 века. Первопроходцы заранее нарекли ее Гайей, потому что это была одна из немногих планет земного типа в их списке объектов. По большинству параметров она была очень близка Земле.

Но, уже подойдя к орбите Гайи, астронавты убедились, что планета ничем не напоминает их родину.

Во-первых, у нее имелось три спутника, три луны.

Во-вторых, она располагалась ближе к своей звезде, чем Земля, и оранжевый карлик давал куда больше лучистой энергии, чем Солнце. Если бы не спутники, почти постоянно прикрывающие Гайю от HD 156668, на ее поверхности бушевала бы раскаленная лава.

Гайя совершала оборот по круговой орбите за 4,65 земных суток.

Все это время на ней царила белая гайянская ночь: планету освещали ярким отраженным светом спутники – втроем, вдвоем и один за другим, по очереди. В конце периода оранжевый карлик прорывался сквозь все заслоны и в одиночку воцарялся на небосклоне Гайи – на очень короткий промежуток времени (3 минуты 4 секунды) наступал стремительный рассвет. Именно его потрясенные земляне назвали «взрывом неба».

Феномен действительно больше напоминал взрыв.

Уровень радиации на заре зашкаливал. Лужи воды, образовавшиеся за ночь, мгновенно испарялись; реки, озера, моря теряли до 2 % влаги от ночного уровня; все живое или умирало, или пряталось под землю и в глубину моря.

Даже люди, защищенные скафандрами, не рисковали оставаться на поверхности Гайи в момент взрыва неба. База и вся сеть наблюдательных участков-лабораторий помещались под землей, имея наверху лишь небольшие закрытые смотровые площадки.

В первые годы исследования на Гайе обнаружили в изобилии 15 изотопов рения. Энтузиасты попытались приступить к его промышленной добыче. Но, когда это редкое вещество отыскалось на другой планете, про гайянский рений немедленно забыли. И о самой Гайе тоже.

Земляне не смогли приноровиться к землеподобной планете, загадавшей им так много неожиданных загадок.

О ней вспомнили в тот момент, когда перед человечеством на Земле во весь рост встали проблемы, предсказанные экологами еще в 20 веке. Когда уже не получалось их игнорировать…

Гайя удивила и восхитила людей совершенством своей экосистемы.

Все сущее здесь встраивалось, подчинялось и самоорганизовывалось с таким мастерством и даже искусством, будто бы некий Верховный Архитектор, обладающий сверхмощным Суперкомпьютером, ежесекундно просчитывал наиболее разумные планы построения Мира Всеобщей Гармонии. И тут же выдавал рекомендации всем живым и неживым сущностям Гайи, а они без промедления, в обязательном порядке, эти планы реализовывали.

Когда ученые принялись публиковать свои первые, исполненные восторга, отчеты, это вызвало бурю энтузиазма на Земле. Журналисты и люди искусства, всякого рода фантазеры, любые сведения понимающие по-своему, принялись очаровывать человечество трескучими фразами о «месте рождения Ангелов», о «последнем доказательстве бытия Божьего» и прочей ерундой.

В религиозной среде возникли секты, фанатики которых объявили Гайю новым Сионом и пустились строить планы паломничества в ту «единственную точку Галактики, где Господь наш являет себя напрямую», к месту, где «вершится Суд Божий».

В то же время в среде ученых наметилось брожение: одни сдували пыль и наводили сегодняшний лоск на старые теории о планетах, как живых организмах, другие подогревали публику рассуждениями о сверхпланетарном разуме и разумности Вселенной. При этом наиболее трезвая часть научного сообщества вообще отрицала достоверность фактов, добытых на Гайе, полагая всю планету сплошной химерой. (Сплошное «Не может быть!» – объяснял Унбегаун).

Одним словом, в умах человечества воцарились всегдашние раздрай и бардак.

3.

– Но вот что самое поразительное, – вкусно причмокивая, сообщил Турову Унбегаун. – Экосистему Гайи, как выяснилось, не сумело разрушить даже пришествие инопланетян, то есть нас.

Оба напарника укрылись в ожидании рассвета в подземном блоке участка 17.

Загрузив работой кофейный автомат, они стояли, облокотившись о сияющий никелем бок машины с кружками в руках, и ждали сигнала. Когда автомат запиликал, Унбегаун сказал:

– Ты первый!

Туров подставил чашку, и горячий кофе наполнил ее до краев.

– Это даже представить трудно, – разглагольстововал Унбегаун. – С одной стороны на Гайе любое, даже самое мелкое вмешательство, в экосистему вызывает обширные возмущения, вплоть до атмосферных явлений. Да что там! Даже трясет иногда понемножку – но не больше трех баллов. Не представляешь, как тут все намучились, прежде, чем хотя бы сортир поставить. – Унбегаун засмеялся. – Вкусно? Отличный кофе, правда? – Он тоже подставил кружку под кран автомата. Кружка Унбегауна больше напоминала ведро, и кофе медленно заполнял солидную емкость.

– С другой стороны… Сахар? Вон, на подносике возьми!.. С другой стороны – все привнесенные извне инородные элементы, включая совершенно чужие для этой планеты живые организмы – тебя, например, или меня, со всей непредсказуемостью нашей свободной воли – Гайя точно также встраивает в свою совершенную экосистему. Как будто все, что только ни существует на свете, является частицами единой гайянской мозаики. На этой планете все братаются со всеми, все используют всех, и при этом – без нарушения чьей-либо свободной воли. Этого… – Унбегаун сделал широкий приглашающий жест рукой.

– …не может быть! – воскликнул Туров. Он озадаченно нахмурился.

– Да, и это никак не укладывается в земных умах. Вот уже двадцать лет…

В потолке лаборатории зажглась красная лампочка. Заверещал зуммер. Унбегаун взглянул на наручный хронометр.

– О! Время пришло. Ты должен взглянуть.

– На что?

– Тебе, как новичку, это обязательно. Первая, так сказать, наука…

Таинственно улыбаясь, Унбегаун взял Турова за рукав и через всю комнату подтащил к какой-то трубке, торчащей из стены. Трубка заканчивалась черной маской – специальные очки или окуляры.

– Смотри туда. Там зеркала, фильтры – глаза не обожжешь.

Туров опустил лицо в пластиковую маску. И тут же схватился за Унбегауна: от внезапного зрелища у него перехватило дыхание. Он впервые увидел звездное небо Гайи.

Система перископов, с подсветками и фильтрами, выведенная на поверхность планеты, позволяла окинуть взглядом всю панораму.

Перед глазами ошеломленного Турова во всю ширь распахнулась настоящая гайянская ночь: глубокое черно-фиолетовое небо, густо усыпанное голубовато-серебряными и золотыми огнями. Незнакомые созвездия казались такими яркими и близкими, как будто до них можно было достать рукой. В зените небосвода сияла широкая, завитая вправо спираль – звездный лабиринт Галактики. Где-то там, среди множества других звездных систем, скрывалась Солнечная система и родная планета. Три тонких полупрозрачных сферы разного цвета и диаметра уходили к горизонту, растворяясь в ночи, словно хрусталь в воде. По земле стелилась бледная дымка.

Туров осторожно выдохнул… и небо разорвалось.

Ослепительно белый луч вскрыл фиолетовую тьму – будто кто-то расстегнул молнию на куртке… Небо распалось на половинки; из разрыва полетели искрящиеся огни. Разноцветные стрелы ударили в горизонт, расширяя прореху в небе. И вслед за тем весь свет мироздания рухнул на поверхность планеты. Белое сияние пало и растворило в себе Гайю: холмы, море, лес, верхние люки лаборатории…

Турову показалось, что он ослеп. Жалобно ойкнув, он дернулся… и открыл глаза.

Балансируя на одной ноге, он стоял, держась за стену.

Немного придя в себя и застеснявшись присутствия напарника, Туров осторожно глянул в перископ.

Там был все тот же, уже виденный им гайянский пейзаж – серебристые волны песка, черная полоса моря и голубой частокол леса вдали. Белесая мгла небес подсвечивалась с запада розовым шаром спутника C – самого крупного из трех лун Гайи.

– Который час? – хрипло спросил Туров.

Унбегаун кивнул и, поперхнувшись, будто у него в горле что-то застряло, ответил:

– Прошло три минуты.

– Так и мозги можно потерять, – отдуваясь, заметил Туров.

– Та ни! – махнул рукой беззаботный Унбегаун. – А зверская штука, скажи!?

Туров не ответил – восстанавливал сбитое дыхание.

4.

В 8.30 утра автоматический регистратор Базы затребовал новую порцию сведений от наблюдателей с 17-го участка.

Туров пододвинул ближе к лицу капсулу микрофона и монотонно зачитал по готовым таблицам поправки к показателям с внешних приборов.

Прошло уже две недели с момента его появления на участке. Он уже уяснил распорядок работы лаборатории, познакомился с привычками напарника, да и вообще – втянулся.

Регистратор принял информацию, и, в свою очередь, сообщил приятным механическим баритоном:

– Сегодня вторник, 29 апреля по земному календарю. Иды дождей по римско-гайянскому календарю. Взрыв неба ожидается через 7 часов 15 минут. Давление звездного ветра прогнозируется на уровне нормы. Уровень радиации на момент взрыва составит 155 микрорентген…

В рубку, зевая, вошел Унбегаун, рыжий, толстый и, как обычно, после сна, с помятой физиономией. Туров прикрутил громкость.

– За что тебя сюда сослали? – спросил он напарника.

Унбегаун на мгновение застыл с открытым ртом. Потом сказал:

– Как ты догадался?

Туров кивнул в сторону северного крыла лаборатории. Там тянулся целый коридор запертых, пустых, запыленных комнат для персонала.

– Лаборатория большая. А нас с тобой только двое. Почему?

– Подумаешь! Карьеру делать… Зато как я свистеть научился?! – вскинулся Унбегаун.

Туров поглядел на него в упор.

– Ну, ладно. А ты почему? Тебя почему сослали? – спросил Унбегаун.

– Я новичок. Меня на место Бородянского взяли. Временно.

– Да, Бородянский… – вяло проговорил Унбегаун. – Аппендицит в таком возрасте. Даже странно! Надеюсь, он вернется. Хороший был мужик.

– Был?

– Я сказал «был»? Я оговорился! – виляя взглядом, воскликнул Унбегаун.

– Не сворачивай с темы, – посоветовал Туров.

– Пожалуйста! Не знаю, как ты, а я намерен разгадать тайну Гайи. И если это в принципе возможно, то единственное место, ГДЕ это возможно – наш родной и незабвенный 17-й участок.

– Почему? – удивился Туров.

Вместо ответа Унбегаун поднялся на цыпочки и принялся балансировать, с трудом сохраняя равновесие. С его грацией и габаритами он не выдержал и минуты. Рухнув на плечо Турову и вцепившись в него, чтоб не упасть, он одними губами прошелестел в ухо напарнику:

– Выключи регистратор.

Туров скривился, но просьбу выполнил.

Убедившись, что камеры и микрофоны выключены, Унбегаун подошел ближе к Турову и заговорил.

5.

Все, как один, начальники Базы, считая с самого первого, воцарившегося в год ее постройки, и заканчивая текущим, не любили 17-й участок. Неоднократно ими предпринимались попытки вообще его закрыть или, по крайней мере, сократить и укротить.

Участок номер 17 находился дальше всех от Базы, дальше всех от космодрома и вообще нес в себе массу врожденных административных пороков, неискоренимых, по мнению начальников Базы, обычным путем.

Все смотрители 17-го участка были, как на подбор, вольнодумцами, не воспринимающими правильно концепцию научной дисциплины. Как и отчего это получалось – неизвестно, но во избежание ответственности за всякого рода ЧП, которые непременно и обязательно совершались на 17-м участке с печально постоянной периодичностью, начальники Базы то и дело урезали штатные единицы, понижали уровень снабжения, ограничивали в правах и вводили самые суровые кадровые требования.

То есть действовали методами феодальных наместников, храбро удерживающих в ежовых рукавицах бунтующие провинции.

Несколько лет подобной политики привели к тому, что на участке, изначально подготовленном для постоянной работы 9 сотрудников, сохранились всего две штатные единицы, а все технические должности были выведены в режим «проверочных посещений».

Туров как раз и был такой «посещающей» единицей: его прислали на 17-й участок для проверки, ремонта и отладки парка автоматических систем. Командировка должна была продлиться неделю. Если б не Бородянский…

Унбегаун, биолог-эколог, торчал на 17-м участке больше 3-х лет.

Что касается начальников Базы, то единственным успехом на пути администрирования ими 17-го участка, сделалось внедрение кем-то, наиболее дальновидным, специальных кадровых установок. Сотрудники, посылаемые на 17-й участок, проходили строжайший отбор. Включая проверку биографии, биографии родственников, психологические тесты и ролевые экзамены.

Буйные, одержимые идеями, честолюбивые и любознательные люди отсеивались сразу. Отсеивались семейные, обремененные иждивенцами, болезненной родней, незакрытыми кредитами и вообще проблемами. Молодых одиноких романтиков и мечтателей избегали как огня. Угрюмых, замкнутых, неразговорчивых не удостаивали доверия, памятуя о чертях в тихом омуте.

Проверку могли пройти только крепкие, конструктивно надежные, незатейливые как молоток, личности. Без скелетов в шкафу, а по возможности, и без шкафов.

(Шкафы тщательно перетрясала Служба рекрутинга – за каждый ненайденный скелет или самую малую необнаруженную косточку ее сотрудники отвечали весомыми денежными штрафами. Так что их поведение мало чем отличалось от поведения собак, натасканных на поиск наркотиков – настолько же нелицеприятное и бездушное.)

Основное требование к сотрудникам 17-го участка было: не иметь желаний. Удовлетворяться малым, обладать сухим умом без воображения, здравым смыслом без стремления к доминированию и ничего – СОВЕРШЕННО НИЧЕГО – не желать, помимо исполнения своих прямых профессиональных обязанностей и минимального набора бытовых благ для поддержания жизнедеятельности.

Если уж 17-й участок невозможно закрыть – надо его хотя бы обезвредить! Такова была главная идея начальников Базы.

И все равно год от года проклятый 17-й обрастал слухами и сплетнями, как морской корабль полипами и ракушками. Если кораблю не очищать днище – он рано или поздно пойдет ко дну.

17-й участок, напротив, именно за счет сплетен и держался на плаву, продолжая трепать нервы начальникам Базы…

6.

– Ну, и в чем тут соль, в конце-то концов? – не выдержал Туров. Ему давно надоела унбегауновская сага о Начальниках и их указах. – Я в толк не возьму – какие сплетни? Слухи?! Говори прямо!

Унбегаун возвел рыжие очи горе.

– Да уж куда прямее?!

– Я твоих намеков не понимаю, – обиделся Туров.

– Исполнение! Же! Ла! Ний! – крикнул толстяк Унбегаун. И вскинул руки, словно фокусник на арене после удачно выполненного трюка. – Здесь. На Гайе. Недалеко от нас – Лес Тысячи Крыльев. Мы были там с Бородянским.

Туров застыл, глядя в сердитое лицо напарника. А тот, глотая звуки, торопился выплеснуть накопившуюся информацию:

– Аленький цветочек помнишь? Нет? Цветик-Семицветик? Каменный цветок?.. Тоже нет?! Отличное у тебя образование – ничего лишнего!

– Технический университет Самары, – начал было оскорбленный Туров, но немец пылко осадил его взмахом руки:

– Не надо!.. Короче. Исправляем недочеты воспитания. Во всех этих сказках описываются цветы, так или иначе исполняющие желания. В Лесу Тысячи Крыльев – целая поляна таких цветов.

– Не может быть, – сказал Туров.

– Да, – кивнул Унбегаун, – это мы слышали.

Туров опомнился:

– Чепуха. Бред.

Унбегаун молчал.

– Разыгрываешь.

Унбегаун продолжал молчать.

– Не люблю вранья.

Туров отвернулся и, щелкнув кнопкой, включил системы регистрации.

Тут же заверещал аварийный зуммер: на экране Базы, яростно брызгая слюной, метался дежурный, желая немедленно знать – по какой-такой-разэтакой причине оба наблюдателя 17-го участка оказались вдруг недоступны для Базы. Тем более – одновременно! А?!

И Туров, и Унбегаун, вытянувшись по стойке «смирно», перенесли нахлобучку весьма равнодушно.

7.

Среди ночи Туров проснулся, весь в испарине. Дрожа, зажег свет рядом с изголовьем, и сел, свесив ноги с кровати.

Кошмар вернулся. Прежний, забытый, так старательно вытертый из его памяти целой футбольной командой профессиональных психологов.

И вот он снова пережил его весь. От начала и до конца. Все, как в первый раз.

А ведь он почти поверил тогда своему отцу, который клятвенно клялся, что девушка цела и невредима. Что с ней все будет в порядке. И уж по крайне мере – чьей-чьей, а уж его-то, Турова-младшего, никакой вины в том нет, что она… она…

Туров не выдержал – всхлипнул. И принялся вытирать слезы ладонью.

Каким же надо быть дураком, чтобы поверить в утешения родителей. Разумеется, он был еще маленьким и зеленым тогда – что такое в наше время 12 лет, если обучение в школе заканчивают в 25? Но ведь слабоумным он не был!

Такие сны не накинулись бы на человека, ни в чем не виноватого. Это было ясно с самого начала. С появления в его жизни всей этой орды психологов и психотерапевтов, со всеми их приемчиками и доброжелательными улыбками, побуждающими к доверительным беседам.

«Она… Опять она. А я так и не узнал ее имени», – отрешенно подумал Туров. Он лег, не выключая свет, но глаза его, обращенные к воспоминаниям, ничего не видели снаружи. Только искрящиеся радужные круги сквозь ресницы…

Она жила по соседству на втором этаже многоквартирного, по тогдашней моде, доме. Странная тихая девочка, которая все дни напролет проводила возле окна, почти безотлучно. Туров, чья комната приходилось как раз напротив ее квартиры, прятался за занавеской и млел, часами глядя на нее. Он был готов смотреть вечно на ее застенчивую улыбку и удивительные ямочки на щеках.

Летом, в хорошую погоду, ее мать распахивала настежь окно и приносила хлеб.

Девочка крошила сухой хлеб голубям: птицы радостно слетались на угощение, суетливо расхаживали, выхватывая друг у друга куски, жадничая и воркуя, постукивали лапками по карнизу.

А она смеялась, глядя, как эти нахальные клоуны смешно пыжатся друг перед другом. Голуби часто дрались, но это были безобидные смешные потасовки.

Снизу на распахнутое окно пялились мальчишки – дворовые пацаны, приятели Турова. Выпендриваясь друг перед другом, они спорили, кому из них быстрее удастся «закадрить» соседку. Циничность подобных обещаний могла бы заставить покраснеть даже столб. Но не их, безмозглых, ничего еще не знающих о женщинах, зеленых придурков. Они же просто хвастались. Это были всего лишь грубоватые шутки ради смеху.

Сказать гадость, засмеяться, толкнуть локтем товарища, пихнуть его в бок… Они не хотели ничего плохого.

Как и те голуби. Голуби… Заслышав близко звуки их воркования, как они курлыкают и полощут крыльями воздух, Туров задрожал. Глупо – бояться шороха крыльев. Но с тех пор Туров просто не выносил этого звука – у него развилась настоящая идиосинкразия. Невыносимая головная боль – до тошноты, до рвоты.

«Не надо! Прогони их, прошу тебя! Это опасно!»

Улыбаясь, она обернулась, и ветер радостно подкинул вверх золотую паутину ее волос…

8.

Однажды, совершая обход пустующей части лаборатории, Туров заглянул в комнату номер девять.

Тот, кто жил в ней прежде, явно не тратил на сборы ни минуты. Может быть, что-то он и забрал с собой, но, судя по тому, сколько вещей было оставлено в комнате – личные фотографии в рамках, рубашки, комбинезон, наручный хронометр, спиннинг, даже старинный механический будильник – вещами он не дорожил и унес немного.

Минималист в бытовом отношении Туров не мог себе представить, чтобы мужчина обладал бОльшим количеством барахла, чем в комнате девять было разбросано по полу и брошено без всяких сожалений.

Туров вошел и остановился возле письменного стола. На книжной полке тускло сияла видеорамка. Туров повернул снимок лицом к себе. Светловолосая женщина с мальчиком на руках напряженно смотрела в кадр и робко, неуверенно улыбалась. У мальчика был испуганный взгляд. Он часто моргал. Батарейка видеорамки уже подсела, и улыбка женщины то и дело «плыла», а лицо ребенка застывало с закрытыми глазами. Как будто он был мертв.

Неприятный эффект. Туров выключил рамку: женщина с мальчиком исчезли.

На столе в беспорядке валялись какие-то папки, бумаги и карты. Туров окинул их равнодушным взглядом, и вдруг заметил возле экрана связи, висящего над столом, синюю пластиковую карточку-идентификатор.

Туров удивился: обитатель комнаты мог, разумеется, оставить после себя весь этот развал, склад личных вещей, если он ими, например, не дорожил… Но забыть карточку-идентификатор?! Какой, интересно, человек сумел бы без нее обходиться? Туров не мог себе этого вообразить.

Идентификатор – это деньги, это медицинские и личные данные, это профессиональные дипломы, связь… Ни в больницу, ни на другой участок человек без идентификатора просто не попал бы. Да что там! И покинуть Гайю без идентификатора непросто: кто и как выдал бы этому растяпе билет? И, собственно, какой осел захотел бы таких заморочек на свою голову – по доброй-то воле?!

Туров, полный сомнений и удивления, рассмотрел идентфикатор: молодой белобрысый парень в темном свитере ручной вязки с характерным норвежским узором. «Торнстен Свёдеборг, Евросоюз, 22-16-n-25» гласили выпуклые серебряные буквы, выдавленные на пластике.

– Кто такой Торнстен Свёдеборг? – спросил Туров своего напарника перед началом вечернего сеанса общения с регистратором Базы. Это был вопрос в лоб.

Унбегаун, готовясь к внесению поправок в данные, как всегда, без особого пиетета («Я не любитель ритуалов» – утверждал он), как раз намеревался откусить от весьма замысловатого трехслойного бутерброда с палтусом и семгой, закрепленной в виде паруса на гигантской лодье – половинке батона – деревянными спицами.

Туров задал свой вопрос – Унбегаун поперхнулся, закашлялся. Жирная семга улетела в экран связи, а палтусом вымазало контактный дисплей.

– Не знаю я никаких Толстенов! – зашипел Унбегаун на Турова, спешно вытирая с дисплея палтуса.

– Торстена! – шепотом уточнил помогавший ему Туров под вопли дежурного с Базы: «Вы почему экран закрыли?! Я вам этого так не оставлю, 17-й участок! Вы что там все, с ума посходили?!»

– Торстена Свёдеборга не знаешь?

– Да! – сердито отвечал Унбегаун, оттирая Турова с его разговорами подальше от экрана связи.

– А как же ты его можешь не знать, если он на 17 участке техником-программистом работал?

– Так, может, это еще до меня было! – возмутился немец и замер, раскрыв рот.

– Ах, может? – зловеще переспросил Туров. – Прокололся, голубчик. Хотел соврать – да не вышло. Имей в виду – я нашел его идентификатор. А завтра обшарю все помещение участка, сантиметр за сантиметром. Я вас тут выведу на чистую воду. Можешь не сомневаться!

– Да пожалуйста, – заявил Унбегаун, глядя в глаза Турову. – Сколько угодно! Дай сюда.

И, оттолкнув Турова могучим плечом от дисплея так, что тот едва не упал, снял семгу с экрана связи и затолкал себе в рот.

Больше они в тот день не разговаривали.

Ночью Туров сквозь сон слышал, как толстый Унбегаун топтался в коридорах пустующей лаборатории, хлопал дверями, чем-то шуршал, ронял вещи и мебель.

«Заметает следы, мерзавец, – в полусне сообразил Туров. – Улики прячет!»

Но вставать не хотелось. Да Бог с ним, с этим глупым немцем.

В комнате Турова сгущалась темнота, сон наплывал изо всех углов, накатываясь волнами, один за другим, лишая Турова сил и всякой способности к сопротивлению…

9.

В тот день они наблюдали за ней, прячась во дворе за стволом вековой липы и щитовым домиком для технического инвентаря.

– Дураки, че ржете? – жмурился Толян, закадычный тогдашний дружок Турова. – Туров на нее запал. Там все серьезно.

Захлебываясь от смеха, Оглобля, пацан из 23-й квартиры, согнулся пополам от этих слов.

– Завидно поди, оглоедина! – толкая его в плечо, ухмылялся Пятиминутка – гроза всех четвертых классов районной школы. Пятиминуткой его прозвали за «психический» нрав, взрывной характер и полную безбашенность.

Туров ржал, отвешивал затрещину Толяну. Пятиминутка, так же смеясь, пинал Турова. Сверху на всех накидывался, словно стервятник, Оглобля – с высоты своего баскетбольного роста.

Никто не видел их потасовки. Их вообще никто не видел.

Возможно, если бы их заметили, в тот вечер не случилось бы того, что случилось.

Но они прятались как индейцы. Никто и не догадывался об их присутствии.

В тот теплый весенний вечер все сочли, что двор абсолютно пуст. И она тоже так думала.