Текст книги "Время последних"

– А ты?

– А у меня дела тут. Зря, что ль, я столько сил потратил, чтоб добраться сюда, как по-твоему? Ну, иди! – рассердился Туров.

Унбегаун запыхтел и зафыркал, топчась на месте, словно гигантский еж.

– Знаешь, Туров, что я тебя хочу сказать напоследок?

– Что?

– Сволочь ты, вот что! – взвизгнул Унбегаун и грузно ступая, побрел прочь в своем скафандре. Сине-зеленая губка жалобно застонала по всему лесу от его шагов.

Туров усмехнулся и остался лежать, поглядывая на хронометр на рукаве термокостюма.

Это было словно день премьеры в самом лучшем, самом чудесном и прославленном театре страны. Лежа среди цветов счастья, головы которых обратились вверх, к небесам, Туров чувствовал себя особенно важной, невероятной величиной и персоной – grata в высшей, превосходной степени.

Здесь и сейчас, в присутствии всего Мироздания, будет разыгран грандиозный спектакль, свершится событие вселенского масштаба – и все для него, для Турова.

Произойдет Чудо, которого он ждал и на которое надеялся всю жизнь. Пусть он погибнет – но та, из-за которой он претерпел уже столько мучений, возможно, будет спасена. И теперь неважно – верит он в это или не верит.

Можно больше не думать ни о чем. Не страдать. Не жаждать. Вся его жажда вскоре будет утолена. Он уже свободен от своих страстей.

Надо просто открыть глаза и сдаться на милость этой невозможной, невероятной, но тем не менее, реально существующей неземной красоте Гайи.

Кому еще посчастливится увидеть такое?

Хронометр высветил цифры: 0.03.48.

Где-то далеко, от горизонта, покатился гул, будто раскат весеннего грома.

Спиной Туров ощутил, как задрожала земля – цветы засияли, взметнули вверх вихри пушинок. Задышали в глубине леса мохнатые губки, заволновались высоченные кремеры. Вершины их принялись раскачиваться из стороны в сторону, словно под воздействием надвигающейся бури или урагана.

Тишина взорвалась звуками. Над лесом запели птицы. И это было на редкость стройное, слаженное звучание. Туров был удивлен и потрясен: он ведь знал, что заря на Гайе несет смерть всему живому. Но, хотя он понимал, что песня о смерти может быть прекрасна – ведь прекрасен же Реквием земного музыканта Моцарта – такого он не ожидал.

В песне Гайи перед рассветом – всего живого, что готовилось встречать зарю – не было никакой обреченности, ничего мрачного.

Напротив: во всем, что теперь пело, танцевало и звучало, преподнося миру, выражая себя – во всем была Жизнь, вся полнота ее, вся красота, восторг и радость.

– Этого… не может быть, – залепетал Туров. И, услышав собственные слова, засмеялся от счастья. Ему захотелось тоже что-то сделать. Что-нибудь хорошее, как все здесь, на Гайе…

Он вскинул руки вверх, к небу и закричал в самую его вышину:

– Я хочу, чтобы…

Но договорить не успел – небо разорвалось, и Туров утонул в пенно-кипящем белом яростном свете. А потом что-то взвизгнуло, навалилось тяжестью и темнотой, засрежетало, заполоскало, заскребло по сердцу острыми иголками и ветвями. Удары сыпались на Турова со всех сторон, его мотало и трясло, и адский шум крыльев трещал в его мозгу.

– Ааааааа! – заорал Туров, не выдержав. – Ааааааа! – орал он, словно безумный.

И тогда его резко отбросило во тьму, словно тряпичную куклу, снятую с пальцев.

И все закончилось.

16.

– Туров, эй! Слышишь меня? Туров, вставай, гад. Хватит валяться. Вставай! Или ты еще один рассвет проспать хочешь, я что-то не пойму?

Голос Унбегауна всплывал откуда-то из глубины, тормошил и беспокоил.

– Отстань, не трогай меня, – прошептал Туров и открыл глаза. Сознание возвращалось медленно. Рыжая физиономия Унбегауна в скафандре, едва появившись, тут же расплылась, расфокусировалась по краям.

– Откуда ты здесь? – простонал Туров, растирая кулаками глаза. Они адски болели.

– Стой. Не три, дурак. А то хуже сделаешь. Глаза ты все-таки обжег. Надо идти на станцию, закапать тебе что-нибудь от радиации, – озабоченно пыхтел Унбегаун, хватая Турова подмышки и рывком поднимая его на ноги. – Пошли. Шевели, копытами, черт! Тяжелый ты, Туров, до невозможности. Впрочем, как все идиоты. Здоровяки. Всё в мыщцы уходит, и ничего – в извилины.

– На себя посмотри, – прошелестел Туров сухими, как лист, губами. Унбегаун радостно захихикал.

– Ладно, это уж ты подловил! Я, конечно, тоже мужик здоровый. Но, в отличие от тебя, еще и умный.

Туров только рукой махнул.

Обессиленный, он лежал, отдыхая, на колесной энергораме, и все время, пока они проделывали обратный путь к лаборатории 17-го участка, смотрел, как колышется над ним звездное небо и качается голова задыхающегося от быстрой ходьбы в скафандре Унбегауна.

И эта странная картина не казалась ему такой уж неуместной: словно голова его напарника сделалась еще одним созвездием на карте гайянской звездной сферы.

17.

Вернувшись на станцию, они первым делом приняли меры против возможного радиационного поражения – смыли пыль, выкинули всю одежду, прошли санобработку ваннами и вкололи противолучевые инъекции.

И тут же кинулись затирать преступные следы своей нелегальной вылазки на поверхность. Уничтожили несколько записей регистратора, переписали часть файлов для отчета Базе.

Карточку Торстена Свёдеборга Туров думал забросить обратно в бардак 9-й комнаты, но Унбегаун посоветовал пихнуть ее в мусорный конвертер – от греха.

Разговоры начались у них только на второй день после возвращения. Турову значительно полегчало с глазами. А Унбегаун перестал опасаться взбучки от начальства.

– Ну, эскапист… И чего же ты там намеревался сотворить? Может, все-таки признаешься?

– На себя посмотри, – привычно отбрехался Туров. – С такой-то фамилией…

– Оставь в покое мою почтенную фамилию, – поморщился Унбегаун. – Говори, как на духу – какое желание загадал?

Туров вытянул губы трубкой, покрутил, поразминал челюсть.

– Не знаю, – ответил он, наконец. – И вообще… Ты на меня навалился, пузом придавил. Я и сообразить ничего не успел. А потом, кажется, были птицы.

Напарник хмыкнул. Туров вскинулся:

– Давай-ка уж лучше ты мне скажи, душка врунливая, Унбегаун… Почему это я вот, к примеру, жив остался? После всего, а?!

– Откуда я знаю, – вильнул глазами в сторону Унбегаун.

– Ладно, – сказал Туров, пожимая плечами. – Хочешь в идиота играть? Тогда тебе я расскажу. Все, как сам понял и догадался. Без твоих, между прочим, дурацких подсказок.

И рассказал.

Унбегаун только пыхтел, вскрикивал и бегал по помещению, закидывая то и дело вверх свои рыжие лапы. Словно огромная птица киви, которая летать не умеет, но сильно надеется, что когда-нибудь у нее все-таки получится.

– Смотри, что у меня выходит, – говорил Туров. – Взрыв неба пережить невозможно? Невозможно. А мы с тобой пережили. И не только мы. Когда уходили – я своими глазами видел: поляна с цветами счастья еще больше сделалась, чем была. А почему? Как это получается?

А вот так. Потому что это все – добровольные жертвы. И все ресурсы планеты Гайя каждый раз истрачиваются, чтобы вот это, самое главное, сердцевину ее, спасти.

Не спрашивай меня про детали – я не биолог, не эколог, как ты, я простой техник, рядовой инженер-информатик.

Из того, что я знаю, вряд ли можно сделать какие-то красивые научные выводы.

Но я догадываюсь, в чем тут дело.

Экосистема Гайи – самая старая из того, что известно человечеству. Она наиболее совершенная именно потому, что у нее было очень много времени научиться самому необходимому: взаимодействию между всеми живыми сущностями.

Причем в самом совершенном варианте – дружбы, любви и взаимопомощи.

Это, оказывается, самый разумный подход. Не жрать друг друга, не уничтожать и не грызть, высасывая чужую жизнь и подпитываясь чужой смертью. Это все дело молодых и еще малоразумных экосистем.

Как у нас на Земле, где царит этот чертов дарвиновский отбор, и плодятся хищники, причем последние лет триста – исключительно рациональные и прагматичные. Двуногие гады. Готовые убивать ради любых своих глупостей, выдумок и фантазий. Ради пшика. За деньги, например.

А здесь, на древней Гайе… Древней, да! Я это понял. И мне не нужны эти ваши научные таблицы с подсчетами, чтобы понять, что планете не пять миллионов лет, и даже не семь, как считали наши твердолобые ученые!

Я сам видел на поляне цветов – там все еще живут души существ, которые старше человечества на несколько порядков, из первых, самых ранних цивилизаций.

Следовательно, Гайя, которая по всем понятиям наших идиотов от науки, вообще не может существовать… Да, они ведь только и ждут, что жизнь на Гайе вот-вот гикнется. Все живое погибнет, разнесется в пыль. По их мнению, жизнь на Гайе невозможна.

Но Гайя не гибнет! И жизнь на ней много старше всех цивилизаций старушки-Земли. А, скорее всего, старше и самой Солнечной системы.

Потому что жизнь на Гайе уже другая!

У нас на Земле принято восхищаться разумом. Человеческим, конечно. Никакого другого мы, люди, по сути-то так и не признали себе равным. При этом никто так до сих пор четко и не объяснил – что же такое разум и чем же это он лучше того, что принято называть инстинктом. По мне, если хочешь знать, разум – это больной инстинкт. Инстинкт, который вырвался из-под контроля матери-Природы и, сойдя с ума, мечется, не находя ни достойной для себя цели, ни полезного применения. Человеческий Разум болен, говорю я тебе! Он оправдывает свое существование ничем иным, как только собственным существованием, и величие черпает в утверждениях о собственном величии. Он поклоняется сам себе и тем сводит человечество окончательно с ума. Люди погрязли в безумии эгоизма!

Здесь, на Гайе, все по-другому.

Все помогают всем. И разум ценится не за умение быстро считать или ловко выхватить кусок изо рта соседа… Причем кусок, который тому, кто его отнял, абсолютно не нужен – не нужен для еды, я имею в виду, чтобы насытиться!

На Гайе ценность разума измеряется другими вещами, а именно: способностью творить добро.

Ведь что такое Разум, в чем его смысл и функция? Разум, приспосабливаясь, анализируя и созидая, творит для себя новую среду обитания. И если не может создать ее удобной для своего развития, приумножения и воспроизводства – то какой же это, к черту, Разум?

Разум, губящий себя – это безумие!

Беда человечества в его разобщенности. В ошибочном представлении о собственной природе. Каждый человек считает, что Разум – это его личное, индивидуальное свойство. Сужая границы определения Разума, люди все дальше уходят от истины: каждый человек с его разумом – есть достояние человечества и частица будущего.

А возможно, что и все живое на планете Земля – есть совокупность Разума Жизни на Земле. И, поскольку от совокупности этой зависит судьба всей планеты, правильная экосистема должна предусматривать развитие каждого индивидуума. Носиться с каждой жизнью, как дурак с торбой.

Возможно, весь секрет Гайи заключается именно в том, что угроза смерти всему живому на ней так же естественна, как на Земле – воздух. Все, что здесь дышит и творит – постоянно находится под дамокловым мечом уничтожения. Жизнь на Гайе полна смертельных опасностей, ее не сравнишь со спокойным и расслабленным течением эволюции на Земле.

Здесь, на Гайе, Жизнь особенно научилась ценить Разум. Настоящий разум, разум одухотворенный, порождающий нравственную красоту как эстетику, а не исключительное, сплошное рацио, как на Земле.

И чем выше одухотворенность разума – тем большие силы будут затрачены Гайей на его спасение. Вот откуда здешнее равновесие – злые, эгоистичные, жадные гибнут на Гайе быстрее всего.

Хорошие и добрые – жертвуют собой, оставляя развиваться и жить только самое лучшее.

Не бывает на Гайе эгоистичного, дурного счастья, которое можно подгрести под себя, хапнуть и еще оставить про запас себе и своему потомству.

Здесь можно быть по-настоящему счастливым, только когда пожелаешь счастья другому.

Вот почему мы с тобой, Унбегаун, остались живы. Я пожелал спасти ее. Ты пожелал спасти меня. А еще там были эти цветы. И кроме того, кажется, птицы…

– Да. Ты прав. Еще и птицы, – тихо сказал Унбегаун. – Ты знаешь, это ведь я тебя сюда вытащил. Я видел твою анкету и заявление. Я давно взял себе за правило просматривать все анкеты и заявки кандидатов сюда, на Гайю. Я изучил твое личное дело. Даже запросы кой-какие посылал. А потом подменил твои тесты. Психологи в кадрах ни за что бы тебя сюда не пропустили. А мне нужен был такой, как ты, гипер-восприимчивый. Удивлен?

Туров молча покачал головой. Унбегаун вздохнул.

– Ну, я все равно скажу. Раз уж начал. Я, собственно, чего хотел… Я здесь давно сижу. Гораздо дольше всех остальных. На Базе даже точно не знают, сколько. Потому что тут весь персонал многократно менялся уже. А я, как ты знаешь, не гнушаюсь подделывать информацию. На самом деле я тут больше 37 лет.

Туров вскинул глаза.

– Ага, – подтвердил Унбегаун. – С самых первых дней… Многих я туда, к цветам, приводил. Я всегда был осторожной сволочью. Никого, конечно, насильно не тащил. Просто давал чуть-чуть информации. На кончике ножа. Сперва думал понаблюдать. Чисто научный интерес у меня был. Потом сам отчаянно хотел для себя всего. Как многие хотят – ну, там, здоровья, богатства, бессмертия. Нобелевку хотел. Секреты Гайянской экосистемы разгадать, открыть и подарить человечеству.

Туров усмехнулся, задрав вверх брови.

Унбегаун кивнул.

– Да. Только все мои хотелки Гайя отталкивала. Ждала чего-то. И желаний не исполняла, и жизни моей почему-то не отбирала. Я долго не понимал – почему. Много глупостей напридумал, но так, наверное, и не понял до конца.

А в этот раз… Даже и не знаю. Что-то меня толкнуло вдруг. Видно, слишком долго я тут, на Гайе, пробыл. И уже просто не смог, как раньше. А когда ты на поляне остался – я вдруг понял про себя то, что на самом деле должно ведь просто в глаза бросаться. Это же так очевидно! Просто о себе это трудно бывает понять.

Человеку почему-то кажется, что он все о себе знает, все видит. Только потому, что пребывает в своем теле каждый день с утра до вечера и каждую минуту все чувствует.

А на самом деле такое знание иначе, чем поверхностным, не назовешь. Если ты каждый день видишь свои руки – разве можешь ты точно сказать, что будут делать они через месяц? Или в следующую минуту?

Вот. То-то и оно. Никогда о себе ничего не знаешь, потому что человек – это семя. Вместилище возможностей.

И до меня, дурака, только позавчера все это дошло.

Унбегаун замолчал. Туров подождал продолжения, но напарник не отликался, и тогда он спросил напрямик:

– Ты не человек, Унбегаун?

– Видимо, так, – признался немец и вздохнул.

– Я – тот, кого люди называли ангелами. Проводник между мирами. В науке о Гайе этому даже можно придумать научный термин: симбионт. Человека и гайянина.

Туров пожал плечами:

– Звучит коряво. По мне – ангел так ангел.

– На себя посмотри, – грустно скривился Унбегаун, качая головой.

Оба помолчали. Потом Туров сказал, глядя на серебристый пейзаж за окном.

– Нет. Ты уж извини, друг. Но я здесь не останусь. Я обязан вернуться на Землю.

Унбегаун воздел рыжие руки кверху, потряс ими, преисполненный негодования. Выдохнул… Но так ничего и не сказал.

Спустя десять дней, закончив наладку автоматики станции в точном соответствии с графиком – на радость начальнику Базы – Туров ввел в курс дела своего сменщика и почти сразу вслед за тем отбыл на Землю.

18.

Вернувшись на родину, Туров навел справки и выяснил, что Марина Эмильевна Ладова, 35 лет – бывшая Русалка – с некоторых пор здорова и совершенно счастлива.

Вот уже семь лет вместе с мужем и тремя детьми она проживает в новом поселении на Марсе. Работает техником-зоологом на ферме. Ей приходится много ходить, потому что поля, на которых пасутся животные, не маленькие.

Но Марина Эмильевна не жалуется: напротив, ей нравится, что она может делать то, о чем мечтала с детства – бегать по зеленому лугу с детьми, и чтобы все вокруг были счастливы.

В те годы, когда Туров работал вдали от Земли, Марина Эмильевна сумела вылечиться от мучившего ее генетического недостатка путем долгих и сложных процедур, разработанных группой молодых ученых. Между прочим, все они проходили первую свою практику на Гайе.

Возможно, Унбегаун был прав – и так называемые «цветы счастья» действительно выполняют некую магическую, по человеческим понятиям, трансцендентальную функцию.

Туров наводил о Марине Ладовой справки, но с ней самой ни разу не встретился.

Как ни странно, но наука о Гайе совершенно не привлекла к себе Турова – даже мысль о возможном величайшем открытии, связанном с исполнениями желаний, не вдохновила его. Он вообще не счел нужным делиться с другими теми событиями, которые довелось ему пережить на Гайе.

Наоборот. Он все скрыл.

Он убежал работать на такую далекую и малонаселенную планету, где ему и поговорить-то о чем-то серьезном было практически не с кем. Его окружали там весьма примитивные в смысле суждений и образования охотники, старатели и рыболовы, которые превыше всего ставили в человеке не его способности к интересной беседе, а весьма практические умения, повышающие шансы на выживание самого человека и его товарищей. А также надежность, честность и преданность.

Туров опасался, что поступи он иначе, и человечество, раскрыв тайны Гайи, возжаждет счастья и заставит весь живой мир чудесной планеты жертвовать собой ради себя. Или начнет массово гибнуть в тщетных попытках загрести жар чужими жизнями.

А что до Унбегауна, то в нем Туров был твердо уверен: этот будет молчать.

Он ведь уже давно не совсем человек. И это хорошо. Среди неземной красоты Гайи он будет желать счастья не себе, а непременно кому-нибудь другому.

И жизнь на Гайе будет продолжаться.

Еще долго-долго. Еще миллионы лет. И она сохранит не только своих, но и чужих, которые, конечно же, не будут для нее чужими.

И когда-нибудь земляне доживут до того, чтобы у себя на планете создать наиболее совершенную, наиболее подходящую для истинного Разума экосистему – потрясающей красоты.

2012

Сказки поселка жижа

Мария Артемьева

* * *

Таких перепуганных физиономий, как у этого пацаненка, детектив-инспектор Колониальной администрации Сибил Кунц видел не много.

И только на колонизированных землях. Уж если туземцы начинают бузить, они, вследствие своих нечеловеческих инстинктов достигают наивысшего уровня зверства столь быстро и с такой невыносимой легкостью, что людям и не снилось.

Конечно, и среди людей нелюдей полно. Но не таких, нет!

«Знать бы, что он видел, этот несчастный мальчишка? – подумал инспектор. – Эк его трясет!».

Снимки с места преступления ясности в дело не внесли.

Брызги крови на стенах. Расчлененное изуродованное тело – в гематомах и кровавых лоскутах. Раскроенный чем-то тяжелым старческий череп снесен с туловища и уложен аккуратно в салатник… Остатки ужина на двоих в подобном антураже наводят на мысль о людоедах.

Что удивило – так это обилие грязных следов: отпечатки ног, рук, лап и еще каких-то неопознаваемых конечностей покрывали место убийства пятнистым узором.

– Помойка, – поморщился инспектор. – Вы что там, всем поселком летку-енку плясали?

Староста общины, он же мэр, он же, за недостатком муниципальных средств – местный шериф, удивленно вскинул глаза.

– Там только два человека были. По отпечаткам пальцев…

– Отпечатки пальцев?!

Инспектор брезгливо отшвырнул снимки, взял свою чашку с горячим молоком и подошел к мутному окну.

Ничего радостного за окном не обнаруживалось.

Поселок Жижа – самый глухой угол освоенной Галактики и самый безнадежный участок планеты, выделенный под освоение Колониальной администрацией. Достаточно кинуть взгляд на жирно поблескивающие хляби болот, что разлеглись у пологих холмов, пронизываемых всеми ветрами – и тут же мерещится слуху смачное чавканье синей слизи под ногами. Колея в грязи, которую местные называют дорогой… И враз становится понятным все: и дикое, неудобоваримое название, явно не для привлечения туристов, и сиротское выражение лиц местных жителей.

Людей в поселке мало. И ни один не ожидает от жизни чудес. Что прилетит вдруг волшебник… бла-бла-бла… в голубом звездолете.

В голубом звездолете в поселок прилетел детектив-инспектор. И то – слава Богу.

* * *

Детектив-инспектор отхлебнул горячего молока с тимьяном и, закашлявшись, взглянул на задержанного мальчишку.

Тот, похоже, немного отошел от шока – по крайней мере, принялся за еду.

Нервно дрожа, пацан запихивал в рот куски печеного картофеля, косясь по сторонам дикими глазами.

– Оголодал, – проворчал инспектор. – Как он вообще, говорить-то умеет?

– Откуда мне знать? Я ни одного слова от него не слышал. Мычит, зараза…

– Откуда он?

– Так я ж докладываю: в доме у старика убитого взяли, – ответил староста.

– Да я не об этом…

– А. В том и штука! Не наш он. Прибился откуда-то, немтырь… Может, старик его где подобрал?

– Где?

– Ну, не знаю… Мало ли. Приблудыш…

– Что ты мне плетешь тут? На планете один ваш поселок. Откуда здесь взяться приблудышу? Может, родственник… Кто-то из вас его прежде со стариком видел?

– Не. Никогда.

– Ну, так откуда он тут?!

– Мало ли чего… Авария, может, какая… Со звездолета звезданулся…

– Незарегистрированная авария на планете? Странная идея… Но допустим. Технический сбой на спутниках… На всех двадцати. Дичь, конечно, но пусть так. Ты ж видишь – он синий весь. Местный грязевой загар. Значит, на планете не меньше года. И где обретался? Что его, туземцы воспитали?..

– Ну, кто их знает. Они ж туземцы!

– Да. Ты мне еще сказку про Маугли расскажи!

Староста пожал плечами и полез чесать затылок, остолоп. Инспектор раздраженно заперхал, давясь кашлем.

Ох, еще и вонь! Запах местной почвы пропитывал, казалось, все вокруг. А землица Жижы не благоухала розами – скорее, трехдневной блевотиной, которую вычищают брандсбойтом с заднего двора бара геологоразведчиков на Центавре.

– Так, ладно. Черт… С Маугли этим потом разберемся… Что этот?

Инспектор кивнул на тесный закут, огороженный железной решеткой от остального помещения. В закуте сидел туземец, туго спеленутый бельевыми веревками.

Его черная морда пала на грудь, лапы подергивались. Он, кажется, уже еле дышал.

Инспектор смотрел на сдавленную узлами хитину, и слышал, как она потрескивает – жирный звук гибели майских жуков, когда во время весеннего лёта они валятся под ноги…

– Развяжи, – поморщился инспектор.

Староста зыркнул из-под нависших бровей, но наткнувшись на твердый начальственный взгляд, спорить не посмел. Подошел к клетке, и, не отпирая замка, просунул руку между прутьями, резко дернул и ослабил путы.

Туземец задышал с присвистом – ему давно не хватало воздуха – тревожно задрал бессмысленную морду и завыл:

– Шашчиву-уу! Шашчиву-ууу!

– Что это он? – удивился инспектор.

– Говорит: убийца, – ответил староста. – Признался, мразь…

Угрожающе махнув рукой, он прикрикнул на туземца:

– Ничхо! Уймись, зараза!

Мальчишка в другом углу испуганно отпрыгнул в сторону, прикрыв голову. Но сообразив, что крик не к нему относится, вернулся к еде.

– Изложи еще раз дело, – велел детектив-инспектор, грея руки о теплую чашку. – Нет сил читать протокол. Голова раскалывается.

Староста с отвращением разглядывал притихшего туземца.

– Здесь, на Пелиде, только и понимаешь по-настоящему, что человек – венец творения, – сказал он. – Рази ж это разумные существа? Собаки, и те умнее. Этот вон, сколько у покойного прожил – а так толком и не научился по-нашему. Не зря их китайцы минь-чи прозвали…

– Как? – перепросил инспектор.

– Минь-чи, – с готовностью откликнулся староста. – У нас первопоселенцами, как и везде, китайцы были. Ну, а по-ихнему «минь-чи» значит – придурки. Сумасшедшие. Туземцы эти, они ж и не моются никогда! Вроде свиней, в грязи валяются – паразитов смывают. У них, по преданиям, даже ихнее божество, принц Гауша, местный Адам, три дня в грязи сидел, перевоплощался или чего там? Ну, в общем…

– Протокол! – напомнил инспектор.

– Ах, да!

Староста выхватил лист из папки на столе и заговорил, сверяясь кое-когда с написанным.

– Ну, значит, что?.. Хутор от поселка в пяти милях. Хозяин его – вот уж тридцать лет – мистер Симон Кротофф. Унылый вреднючий старикан. Никто у нас его не любил.

У нас вообще никто никого не любит. Но Симон – он с туземцами якшался! Этот вот минь-чи у него в услужении состоял, почитай, с самого приезду.

Последний год старик о продаже участка заговорил – вот, мол, продаст – разбогатеет, на Землю вернется, к родным могилам. Ну, а покупатели у нас тут какие?

Думали мы на господина Отто Жансо. Он мужик со странностями. Сами посудите: кто к нам сюда, по доброй воле поедет? Вот.

А про господина Отто говорили, будто он голубых кровей… Из тех аристократов, что в последнюю заварушку на Земле все потеряли. Ну, я лично слухам не верил. Больно простоват был в разговоре этот Жансо. Он местным фольклором интересовался, экзотикой туземной кухни, секретными картами полезных ископаемых и прочей ерундой, – из того, что туристы обожают.

Вот этот чудак Жансо и торговал у старикашки Симона его участок. Правда, в цене никак не сходились.

Каждый вечер они виделись на хуторе у Кротоффа – картишки, выпивка, разговоры. Ну, а что там еще? До прошлой пятницы друзьями были – не разлей вода. Нагрузятся в баре – и пошли бухтеть о Луже Шанедоо, о Болотах Призрения, о каком-то гашише Птицы Ни…

– Что это за хрень?

– Да местные туземные сказки. Бред – не разбери-поймешь.

– У минь-чи сказки имеются?

Туземец бессмысленно пялился на инспектора, подрагивая высунутым вперед серым языком. С языка капала слюна.

– Пить хочет. Дай ему воды.

– Они воду не пьют. Они только жир.

– Ну жира дай! Сдохнет еще…

– Ага, жира! Жир у меня в хозяйстве не казенный. На сапоги купил…

От густого запаха головная боль инспектора усиливалась. Он едва сдерживал раздражение.

– Ты б хоть грязь с него смыл. Пацан вон тоже весь черный… Зачем в таком виде сюда? Воняет же!

– У нас тут все воняет. И везде, – проворчал староста. Инспектор сделал вид, что не слышит.

– Ладно. Все, в принципе, и так понятно. Кроме мальчишки… Старика убил туземец. Мотивы? Какие мотивы?

Староста возмутился.

– Нелюдь же! Какие еще мотивы?!

– Ну, а второй? Отто Жансо. Куда делся?

– Ищем. Думаю, рванул с перепугу по болоту. А у нас тут болота такие, что…

В дверь избы деликатно постучали. Целый десяток ног шаркал на крыльце, счищая налипшую грязь.

– Это что? – удивился инспектор.

Староста по-девичьи зарделся.

– Да наши. Пришли того… этого… Убийцу вздернуть. Не вечно ж его в клетке держать. Что мы – живодеры, что ль?

– Ах так? – удивился инспектор. – Не сметь. До особого распоряжения. Колониальная администрация прилагает усилия по наведению мира и порядка, а вы что?! Распустились!

Налившись бледной зеленью от тошноты и злости, инспектор сделался похож на бледную поганку, как бы мимикрируя под здешний колорит.

Староста смущенно кивнул и вышел, стукнув дверью. Какое-то время его скрипучий голос что-то втолковывал людям на крыльце. Затем толпа карателей удалилась.

Вернувшемуся старосте инспектор велел:

– Генетический материал с места убийства направить в лабораторию. Срочно!

– А это мы уже! Это мы уж как заведено… – ответил староста.

– Надо бы и с пацаном разобраться. Возьми-ка у него волос и – в лабораторию.

– Ага.

Староста подошел к столу. Заметив его приближение, «Маугли» перестал есть. Он весь напрягся и замер.

– Не боись, не боись, – уговаривал староста. – Господин инспектор, вы бы помогли. А то дикий он.

Инспектор вздохнул и поднялся. Он преградил путь слева, староста пошел в обход стола справа.

– Не боись…

Сделав выпад рукой, староста ухватил пацана за волосы; туземец из своего закутка внезапно завыл снова. Мальчишка вскричал от боли – выражение ужаса на его лице сменилось злобой – и кинулся в ноги инспектору.

– Шашчиву-уу! – завыл туземец.

Инспектор упал. Мальчишка, шлепнувшись, как жаба, на брюхо, подобрал ноги и пружинисто оттолкнувшись, вывалился на крыльцо.

– Куда, черт?! – заревел староста и кинулся за пацаном.

Инспектор, шипя и морщась, поднялся, потирая ссадины на локтях и подбородке.

– Чертова планета… И на кой мы тут вообще торчим… Пропади оно все пропадом – туземцы, болота, вся эта хренотень бессмысленная…

Испектор имел еще многое высказать – в особенности про начальство, пославшее его сюда, в окаянный поселок Жижа. Но вернулся староста. Топая сапогами, он оббил грязь на пороге при входе и развел руками:

– Утек! Сволочь неблагодарная… Что с ним поделаешь? Утек! Но у меня зато – во!

Робко улыбнувшись, он продемонстрировал инспектору зажатый в кулаке клок, который успел выдрать из буйной гривы дикого «Маугли».

Инспектор только головой покачал.

Организацию поисков пришлось отложить до утра, поскольку темнота уже разлилась по кривым улочкам и окружающим Жижу холмам и болотам. Добытый старостой трофей – волосы мальчишки – отправили на генетическую экспертизу немедленно. Детектив-инспектор С. Кунц прорех в деле не любил.

* * *

На другой день на поиски мальчишки отправилось все мужское население Жижы. Посовещавшись, решили, что в темноте «Маугли» не мог уйти далеко. Требовалось обшарить каждый пятачок на болотах вокруг поселка.

Детектив-инспектор, проведя дурную ночь в доме у старосты, мучался угрызениями совести и головной болью. Хотя, чем дальше – тем больше второе заглушало первое.

Следствие было проведено по всем правилам. В соответствии с инструкциями. Все рекомендуемые анализы и экспертизы назначены, результаты ожидались с минуты на минуту. Какие новые открытия могли бы там обнаружиться? Никакие.

И, в общем, ничто не мешало отдать убийцу в руки правосудия немедленно. Чтобы спокойненько отбыть из поселка рейсовым грузовым…

Полудурка-туземца инспектору было нисколько не жаль: виновен он или не виновен – какая, к свиньям, разница? Туземец есть туземец. Сейчас помрет или помучается подольше – не имеет значения.

Но вот личная профессиональная гордость Сибила Кунца…

Еще ни разу в своей практике детектив-инспектор Сибил Кунц не отсылал начальству отчета, в котором рассматривалась бы лишь одна-единственная версия преступления. Было в этом нечто… провинциальное. Простота какая-то. И это беспокоило инспектора.

– Послушайте, а что этот старик… Как там его? Кротофф… Чем он занимался-то у себя на хуторе? – спросил инспектор у старосты.

– У нас в чужие дела нос не суют, – ответил староста. – Оторвут, если что, и с мясом, и с соплями.

– Да бросьте! Нет таких колоний, чтоб жили без сплетен! – настаивал инспектор. – Ведь он свой участок продать хотел. Причем дорого. А почему? Что у него там такого было, за что Жансо, или кто другой – хотел бы его купить?

Староста пожал плечами:

– Да кто его знает? Может, рений он там искал, а может так, золотишко по мелочи… Вообще что-то, наверное, было, раз старик 30 лет на Пелиде проторчал. У нас тут ни у кого ничего отродясь не бывало, кроме синей капусты. А на том хуторе и капуста не растет. Так что… Да, интересно.