Электронная библиотека » Мария Баганова » » онлайн чтение - страница 4


  • Текст добавлен: 11 сентября 2014, 16:58


Автор книги: Мария Баганова


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Толстой посмотрел на своего молодого друга с любовью и нежностью. Потом снова заговорил:

– Да, случай с рядовым Шибуниным имел на меня огромное, благодетельное влияние. На этом случае я в первый раз почувствовал, первое – то, что каждое насилие для своего исполнения предполагает убийство или угрозу его, и что поэтому всякое насилие неизбежно связано с убийством; второе – то, что государственное устройство, немыслимое без убийств, несовместимо с христианством, и третье – что то, что у нас называется наукой, есть только такое же лживое оправдание существующего зла, каким было прежде церковное учение. Теперь это для меня ясно, тогда же это было только смутное сознание той неправды, среди которой шла моя жизнь.

– Но ведь бывают случаи, когда вина преступника столь тяжкая, что иначе чем смертью и нельзя покарать его, – возразил я. – Убийцы… Те, кто убил не под влиянием минуты, а продумал холодно и расчетливо свое преступление. Кто совершал подобное не раз… Кто убьет еще, коли не казнить его?..

– Да, и таких тоже нельзя, – убежденно произнес Лев Николаевич. – Я не мог сочувствовать казни, совершенной над Александром II. Но последующая за ней казнь убийц Александра II произвела на меня несравненно сильнейшее впечатление. Я не мог перестать думать о них, но не столько о них, сколько о тех, кто готовился участвовать в их убийстве, и особенно об Александре III. Мне так ясно было, какое радостное чувство он мог бы испытать, простив их. Я не мог верить, что их казнят, и вместе с тем боялся и мучился за их убийц. Помню, с этою мыслью я после обеда лег внизу на кожаный диван и неожиданно задремал и во сне, в полусне, подумал о них и о готовящемся убийстве и почувствовал так ясно, как будто это все было наяву, что не их казнят, а меня, и казнят не Александр III с палачами и судьями, а я же и казню их, и я с кошмарным ужасом проснулся. И тут написал государю письмо.

– Удивительное письмо! – поддакнул Чертков.

– Я ничтожный, не призванный и слабый, плохой человек, писал русскому императору и советовал ему, что ему делать в самых сложных, трудных обстоятельствах, которые когда-либо бывали! Я чувствовал, как это странно, неприлично, дерзко, и все-таки писал. – Толстой уже не просто говорил, витийствовал. – Просил его не казнить, простить преступников! Предупреждал, что зло родит зло, и на место трех, четырех вырастут тридцать, сорок… Что есть только один идеал, который можно противопоставить им, – тот, из которого они выходят, не понимая его и кощунствуя над ним, – тот, который включает их идеал, идеал любви, прощения и воздаяния добра за зло. Письмо это долго странствовало, но все же потом было передано царю. О дальнейшей его судьбе я ничего не знаю…

Он зашелся сухим кашлем. Я дал ему мятной настойки и попросил больше не разговаривать хотя бы какое-то время, дать себе отдых. Попросил заварить чаю с малиной и напоить старика. Я понимал, что мой психологический интерес входит в противоречие с долгом врача общей практики и что долгие беседы могут повредить пациенту. Я напоминал себе, что имею право на общение с Толстым лишь в той мере, пока ему самому это приятно и не утомительно… Но он, возбудившись, возможно что от выпитого вина, никак не желал меня слушать.

– Вы спрашивали о страхе смерти? – хмурился Толстой. – Сам я несколько раз был близок к смерти, был на войне, участвовал в сражениях, подвергался опасностям, несколько раз тяжело болел… Да, вид гильотины напугал меня. И смерти моих братьев напугали. Может быть, поэтому, вернувшись в Петербург, я стал укреплять здоровье, посещал спортзал, прыгал через коня…

Я сделал пометку в блокноте: вегетарианство и физические упражнения – попытка сбежать от смерти – и поставил вопросительный знак. Лев Николаевич спросил меня, что я там записываю. Я объяснил ему…

– А не сбежишь… – вздохнул он. – Вот в деревне – умер в мучениях мальчик 13 лет от чахотки. За что? Единственное объяснение дает вера в возмездие будущей жизни. Ежели ее нет, то нет и справедливости, и не нужно справедливости, и потребность справедливости есть суеверие.

Глаза его пылали огнем, щека начала судорожно подергиваться. Эти признаки заметил и господин Чертков.

– Это было году этак в 1877-м, – заговорил он, – я пережил духовное потрясение при виде умирающего солдата, с которым мы читали вслух Евангелие. С того времени стало понемногу раскрываться для меня значение слов Христа: «Я в них, и Ты во Мне, да будут совершены воедино». Постепенно начал я понимать, что смысл жизни лежит в большем и большем единении между живыми существами и что назначение наше и благо наше в том, чтобы стремиться жить, как братья, как дети Одного Отца. С этого времени я не мог жить как раньше! Не мог служить в армии и даже просто не мог жить… Не знаю, что стало бы со мной, если бы я не познакомился с Вами, Лев Николаевич! – Он с благодарностью взял старика за руку, тот ответил ему ласковой и немного растерянной улыбкой.

– Сам Бог дал мне такого друга, как Вы, Батя. Мы с Вами удивительно одноцентренны.

Я несомненно был лишним при этой интимной сцене.

Разговор наш утомил больного, и я укорял сам себя за то, что не остановил его раньше. Наконец принесли чай с липой, малиновым вареньем, а к нему какую-то протертую кашку, и, категорически отказавшись поддерживать беседу, я настоял на том, чтобы Лев Николаевич перекусил и дал себе отдых.


Вторым гостем в тот день был сын Льва Николаевича – Сергей Львович. Он прибыл уже в сумерки и был очень расстроен, желал непременно видеть отца и вместе с тем сам сознавал, что такое свидание взволнует и расстроит его. Как оказалось, Александра Львовна все же отправила ему телеграмму втайне от отца, и как я выяснил, через полтора часа после приезда Черткова, из Астапова ушла вторая телеграмма для Сергея Львовича с просьбой не приезжать и уверениями, что непосредственной опасности нет. На эту странную бумажку Сергей Львович внимания не обратил. Подписана она была тоже Александрой Львовной, но та категорически заявила, что ничего подобного не писала. Напротив, девушка была рада приезду старшего брата. Они долго о чем-то общались на крыльце, не повышая голоса. Потом Сергей Львович громко объявил:

– Нет, я пойду. Я ему скажу, что я в Горбачеве случайно узнал от кондуктора, что он здесь, и приехал.

Не знаю, было ли это правильным решением: Лев Николаевич снова очень взволновался, увидав его, и опять плакал. Он обстоятельно расспрашивал, как Сережа узнал о его местопребывании и болезни, и что он знает о матери, где она и с кем. Сергей Львович ответил, что он из Москвы, но что он знает, что мать в Ясной и что с ней доктор, сестра милосердия и младшие братья.

– Я вижу, что мать нельзя допускать к нему, – сказал Сергей Львович, выходя из комнаты, – это его слишком взволнует.

Когда сын от него вышел, отец подозвал дочь Александру, о чем-то говорил с ней и заливался слезами.

– Александра Львовна, вы вправе полагать, что я лезу не в свои дела… Но объясните, пожалуйста, почему ваш отец отвергает супругу, данную ему богом… – спросил я, когда мы остались наедине.

– Ах, не говорите про бога! – воскликнула молодая женщина.

Я умолк, вспомнив про наложенное церковью отлучение.

– Простите меня…

Молодая женщина вздохнула.

– Да, все же нужно Вам объяснить… Дело в том, что, проводя в жизнь свое мировоззрение, папа естественно пришел к отрицанию собственности, – с горячностью продолжила она. – Одна из самых незаконных собственностей есть собственность литературная. Папа считал себя обязанным от нее отказаться, но мама его не понимала. Она решительно против и не брезгует прибегать к самым крайним мерам, к недозволенным мерам! Я – на стороне папы, и поэтому мама меня не любит… Обвиняет во всем! А она больна! Она сумасшедшая! – вдруг заявила девица.

«Сумасшедшая», «систематически убивает», «нельзя допускать»… Удивлению моему не было предела. Да, довелось мне насмотреться на всякие семьи, видел я супругов, мирно живущих в любви и ласке, видел и тех, что словно кошка с собакой, видел жестокость, видел разврат… Но творящееся в семействе графов Толстых поражало меня все сильнее.

– Простите меня, Александра Львовна, – решился я, вполне понимая, что рискую быть выставленным вон, – но если я пойму, что предшествовало появлению Льва Николаевича на нашей станции, то возможно, лучше смогу общаться с ним и лечить его. Я искренне боюсь неосторожным словом его расстроить. Конечно, Вы вольны ничего мне не говорить, но также вольны и поведать то, что сами сочтете нужным. Обещаю принять Ваши слова со всем уважением…

Девушка взяла себя в руки.

– Уже около двадцати лет назад папа объявил в печати, что отказывается от всяких прав и вознаграждения за все написанное им и появившееся в печати после 1881 года. Земельное имущество он разделил между нами – мною, моими братьями и сестрами, дал часть маме… Но потом папа неоднократно писал, что хотел бы, чтобы его наследники передали обществу право печатания его книг. Владимир Григорьевич вполне его понимал. Он осуждал намерение… гхм… некоторых… присвоить сочинения, отданные всем. И тогда папа составил завещание, в котором желал, чтобы все его сочинения, литературные произведения и писания всякого рода не составляли бы после его смерти ничьей частной собственности, а могли бы быть безвозмездно издаваемы и перепечатываемы всеми, кто этого захочет. Но присяжный поверенный сказал, что это письмо как юридический документ никуда не годится по многим причинам, между прочим, потому, что закон не предусматривает возможности «оставить наследство никому». Нужно непременно оставить его кому-нибудь, кто бы уже распорядился с ним по воле Льва Николаевича. Тогда он решил отдать все мне.

– Вам? – не удержался я.

– Да, именно так, – с гордостью подтвердила девушка. – Он прямо выразился, что я лучше всех понимаю его, сочувствую ему и помогаю ему во всех его делах. Да, мы все понимаем, что мне будет тяжело, но я смотрю на это завещание, как на свой долг… Согласно папиному желанию, завещание было составлено в юридической форме. Текст несколько раз переписывали, прячась от мама́. – Она улыбнулась и чуть ли не смеялась, вспоминая подробности. – Папа уезжал в лес, писал на пне… Называл нас конспираторами и так волновался, что даже ошибся разок: написал слово «двадцать» через Т – «дватцать», но исправлять не стал, сказав: «Ну, пускай думают, что я был неграмотный». Согласно этому завещанию, все переходило ко мне, а Владимир Григорьевич, как и раньше, должен был издавать папины сочинения, не преследуя никаких материальных личных целей.

Я на минуту задумался, попытавшись представить себе издателя, не извлекающего материальных выгод из своего дела, но воображение меня подвело.

– Казалось бы, все шло хорошо, – продолжила Александра Львовна, – но папина душа не была спокойна. Да и мама словно почуяла что-то, почувствовала неладное. Она вызвала братьев и все хотела выпытать, написал ли он какое-нибудь завещание, лишающее семейных его литературного наследства. – Девушка нахмурилась. – Вы даже не представляете, до чего мама может дойти, если ей это нужно! Я уверена, что она не побрезговала бы пригласить «черносотенных врачей», которые признали бы отца впавшим в старческое слабоумие для того, чтобы лишить значения завещание… Папа не выдержал и решил обо всем объявить открыто и написал об этом Владимиру Григорьевичу. Мы с Варей перепечатывали письма и так обо всем узнали. Вы понимаете, что я почувствовала?! Все наши труды пропали; все, чему я надеялась посвятить всю свою жизнь после смерти папа́, теперь разлетелось прахом. Мама бы устроила скандал, она бы заставила его все изменить…

Папа очень скоро понял свою ошибку, и вот тогда он принял решение уйти. В Оптину… Он давно хотел так поступить – но мама не позволяла, не давала… А он хотел покоя! Он лишь ждал толчка – и мама его дала. Каждую ночь она приходила рыться в его бумагах на письменном столе и если замечала, что он не спит, то приходила в его спальню, спрашивала о его здоровье и притворно выказывала нежную заботу о нем. Притворялась она, должен был притворяться и он, что верит ей, и это было для него ужасно. И тогда папа решил уйти…

– И поэтому вы уехали из дома поздней осенью, по дурной дороге… – Я начинал понимать истинный смысл многих газетных заголовков, виденных мною за эти два дня: «Внезапный отъезд…», «Исчезновение…», «Бегство…», «Толстой покидает дом»…

– Вы ничего не поняли! – вспылила Александра Львовна. – Зря я все это вам рассказывала.

– Простите. Я обещал Вам не высказывать собственных суждений и не сдержал обещание. Я виноват.

Александра Львовна опустила голову, ее широкие плечи поникли, сейчас она казалась почти что хрупкой и очень неуверенной в себе. Она продолжила говорить, и далее ее рассказ напомнил мне отрывок из авантюрного романа. Я никогда бы не подумал, что подобное может произойти в жизни, да не с истеричной девицей, а с почтенным старцем, отцом семейства. Выяснилось, что обстоятельства исчезновения Толстого из Ясной, действительно, куда больше напоминали бегство, чем величественный уход.

Граф покинул имение ночью, когда графиня крепко спала. Даже сам Толстой плохо представлял себе, куда он направляется.

– «Ты останешься, Саша», сказал он мне, – объяснила девушка. – Я вызову тебя через несколько дней, когда решу окончательно, куда я поеду. А поеду я, по всей вероятности, к Машеньке в Шамордино», то есть к тете Марии Николаевне. Она в Шамордино в монастыре живет. Но сначала он хотел заехать в Оптину. Он тогда уехал без меня. С Душаном Петровичем. В Оптиной они были недолго (папа считал, что там не примут отлученного), потом поехали в Шамордино. Там папа немного успокоился, но все боялся, что мама его найдет. Он все думал об этом… Монахиня, которая провожала его от гостиницы до тети Маши, говорила, что, когда он шел, то казался очень слабым, даже шатался. Да, ехать было опасно, но дома было еще ужаснее! Папа временами даже мечтал о смерти…

«Вот вам и старики-индусы!» – подумал я, но вслух не сказал ничего.

– Вы знаете – папа оставил мама письмо, хорошее письмо, где все объяснил, но мама, когда она его получила, то бросилась в пруд, – с укоризной произнесла девушка.

– В конце октября, в такой холод – это безусловно серьезный шаг, – заметил я.

– Это комедия! Желание привлечь к себе внимание! – не согласилась Александра Львовна. – Ее вытащили – а она снова отправилась к пруду, – поймали на дороге. Ах, какая ужасная разыгралась после этого сцена! – Девушка, не сдерживая больше эмоций, прижала ладони к щекам. – Мама била себя в грудь тяжелым пресс-папье – отняли, тогда молотком, кричала: «Разбейся, сердце!» Колола себя ножами, ножницами, булавками. Когда их отнимали, грозила выброситься в окно, утопиться в колодце. Одновременно с этим послала на станцию узнать: куда были взяты билеты. «Я его найду! – кричала мама. – Как вы меня устережете? Выпрыгну в окно, пойду на станцию. Что вы со мной сделаете? Только бы узнать, где он!» Конечно, после таких ужасных ее слов я оставила дом и немедля отправилась в Шамордино. И я не могла лгать отцу! Я все подробно ему рассказала… – она отвела глаза, – и с этого момента спокойствие его кончилось. Посовещавшись, мы решили, что необходимо скорее уехать из Шамордина, потому что мама может приехать в любую минуту. Она угрожала это сделать, говорила, что теперь не будет так глупа, что глаз с него не спустит, спать будет у его двери…

– Возможно, она искренне беспокоилась о его здоровье, – предположил я, чувствуя разумность намерений старой графини.

– Мама душила его! – горячо возразила девица. – Услышав о том, что она собралась за ним, папа снова заволновался… Ночью он не спал, встал часа в три утра и стал всех будить и торопить, чтобы поспеть на 8-часовой поезд, который идет на юг. А я-то в Шамордино добралась только что и не отпустила, оставила своего ямщика, с которым приехала со станции, и с ним-то папа и уехал. На поезд успел… – Тут она вдруг опустила голову на руки и заплакала. – Тогда я думала, что поступаю правильно!

Без сомнения, девушка нуждалась в утешении и поддержке, но я не мог утешить ее, не кривя душой. Поведение ее казалось мне безумным. Хотя… Она была молода и неопытна и, безусловно, действовала из самых лучших побуждений. Но, как говорится, благими намерениями…

– Не могу описать того состояния ужаса, которое мы испытывали, когда папа заболел, – призналась Александра Львовна. Глаза ее блуждали. – В первый раз в жизни я почувствовала, что у нас нет пристанища, дома. Накуренный вагон второго класса, чужие и чуждые люди кругом, и нет дома, нет угла, где можно было бы приютиться с больным стариком. Но Душан Петрович не растерялся, вышел из вагона, и нам так повезло, что ваш начальник оказался милейшим человеком и читал много папиного…

Я подтвердил, что Иван Иванович – замечательный человек! Александра Львовна слабо улыбнулась.

– А потом, когда мы вышли из вагона, отца усадили почему-то в дамской комнате. Сказали, что там удобнее всего. А за дверями стояла толпа любопытных. Папа весь дрожал с головы до ног, и губы его слабо шевелились – беззвучно… А в комнату то и дело врывались дамы, извинялись, оправляли перед зеркалом прически и шляпы и уходили. Им было любопытно! – с негодованием воскликнула она, топнула ногой, а потом вдруг расплакалась.

Я понимал, что не вправе осуждать эту девушку, на плечи которой легла нелегкая ноша. Дабы на моем попечении не оказался еще один больной, вернее больная, я стал уговаривать ее лечь и отдохнуть. Ко мне присоединился доктор Маковицкий. Понимая, что от нее – усталой и измученной, будет мало толку, Александра Львовна согласилась. Мы с Душаном Петровичем остались дежурить у постели спящего больного. Видимо, из соседней комнаты доктор услышал часть нашего с Александрой Львовной разговора, потому что сам тоже поднял эту тему. Выяснилось, что, сопровождая графа Толстого при его отъезде из Ясной Поляны, Маковицкий наивно полагал, что граф направляется в гости к старшей дочери Татьяне Львовне. Толстой не раз выезжал в ее имение последние два года, один и с женой, спасаясь от наплыва посетителей Ясной Поляны. Там он брал, как он выражался, «отпуск».

Бедный Маковицкий не сразу понял, что Толстой решил уехать из дома навсегда. Думая, что они отправляются на месяц в Кочеты, Маковицкий не взял с собой всех своих денег. Не знал он и о том, что состояние Толстого в момент бегства исчислялось пятьюдесятью рублями в записной книжке и мелочью в кошельке. Только во время прощания Толстого с дочерью Маковицкий услышал о Шамордине. Именно этот женский монастырь и значил конечной точкой их путешествия преданный Душан Петрович.

Поначалу Лев Николаевич всему радовался, даже в тесном прокуренном вагоне ему показалось хорошо и свободно. Он с удовольствием слушал игру на гармошке… Но вот потом…

– Да, что было потом, Вы уже рассказывали: невозможность прицепить дополнительный вагон, духота, три четверти часа на холоде…

– Лев Николаевич много разговаривал со всеми, спорил… с каким-то крестьянином, с землемером, с гимназисткой, которая доказывала ему важность науки. «Люди уже летать умеют!» – сказала она. «Предоставьте птицам летать, – ответил Толстой, – а людям надо передвигаться по земле». Когда Лев Николаевич уронил рукавицу и посветил фонариком, ища ее на полу, гимназистка не преминула заметить: «Вот, наука и пригодилась!» И так запанибрата! Эта девица не сознавала, что говорит с великим человеком! – возмущенно воскликнул Маковицкий. – Она еще автограф попросила. А крестьянин все советовал остаться в Шамордино, мирские дела бросить, а душу спасать… Эта медленная езда по российским железным дорогам помогала убивать Льва Николаевича, – горестно заключил Маковицкий.

– Простите меня, – вставил я, – но мысль о том, чтобы остаться в Шамордино, была дельной.

Маковицкий кивнул.

– До приезда Саши он никуда не намерен был уезжать от сестры, а собирался снова поехать в Оптину пустынь и хотел непременно поговорить со старцем. Но Саша своим приездом все перевернула вверх дном. Она молода, горяча… Я виноват более ее, что не удержал своего пациента. Мы предполагали ехать до Новочеркасска, в Новочеркасске остановиться у родных Льва Николаевича, попытаться взять там заграничные паспорта и, если это удастся, ехать в Болгарию к друзьям. Если же нам не выдадут паспорта, то ехать на Кавказ – к дальней родне.

– Не далековато ли? – изумился я.

Маковицкий ответил мне резким взглядом.

– Да, у Льва Николаевича бывали порой судорожные припадки, учащенный или, наоборот, слабый пульс и сильные головокружения. Но в момент отъезда Лев Николаевич казался физически здоровым. Он был измучен морально. Не вам судить, что было для него вреднее – отъезд или та совершенно ненормальная атмосфера в доме. Супруга Льва Николаевича изводила его ежедневно, общение с ней было для него нравственной пыткой.

Наверное, он был прав – я не вправе был никого судить. А вот разобраться, что же ненормального было в атмосфере графского дома, – я считал себя вправе.


Помимо подробностей их странного путешествия Душан Петрович поведал мне некоторые факты из биографии своего кумира. Он рассказал, что Лев Николаевич учился в Казани в Университете, но бросил, не окончив курса. Что он сам неоднократно признавал, что среда, в которой он вращался, была средой развращающей, но никакого протеста тогда не чувствовал, а очень любил веселиться в обществе. Что позднее он был даже благодарен судьбе за то, что первую молодость провел в среде, где можно было смолоду быть молодым, не затрагивая непосильных вопросов и живя хоть и праздной, роскошной, но не злой жизнью. Балы то у губернатора, то у предводителя, маскарады в дворянском собрании, спектакли, живые картины, концерты беспрерывною цепью следовали одни за другими. В качестве выгодного жениха он был везде желанным гостем. Все это, конечно, весьма дурно влияло на учебные занятия, и первые полугодичные испытания оказались не вполне удачными. В этом же году Льва Николаевича постигла административная кара: он был посажен в карцер за непосещение лекций истории.

Оказывается, этот эпизод, хоть и неточно, был описан неким Назарьевым, товарищем Толстого по университету и воспоминания его публиковались в «Историческом Вестнике» лет двадцать назад. Издание это было мною найдено, и я могу дословно процитировать занимательный рассказ об этом выразительном эпизоде: «Помню, – говорит Назарьев, – заметив, что я читаю «Демона» Лермонтова, Толстой иронически отнесся к стихам вообще, а потом, обратившись к лежащей возле меня истории Карамзина, напустился на историю, как на самый скучный и чуть ли не бесполезный предмет.

– История, – рубил он сплеча, – это не что иное, как собрание басен и бесполезных мелочей, пересыпанных массой ненужных цифр и собственных имен. Смерть Игоря, змея, ужалившая Олега, – что же это, как не сказки, и кому нужно знать, что второй брак Иоанна на дочери Темрюка совершился 21 августа 1563 года, а четвертый, на Анне Алексеевне Колтовской, в 1572 году, а ведь от меня требуют, чтобы я задолбил все это, а не знаю, так ставят единицу. А как пишется история? Все пригоняется к известной мерке, измышленной историком. Грозный царь, о котором в настоящее время читает профессор Иванов, вдруг с 1560 года из добродетельного и мудрого превращается в бессмысленного, свирепого тирана. Как и почему, об этом уже не спрашивайте… – Приблизительно в таком роде рассуждал мой собеседник.

Меня сильно озадачила такая резкость суждений, тем более что я считал историю своим любимым предметом.

Затем вся неотразимая для меня сила сомнений Толстого обрушилась на университет и университетскую науку вообще. «Храм наук» уже не сходил с его языка. Оставаясь неизменно серьезным, он в таком смешном виде рисовал портреты наших профессоров, что при всем моем желании остаться равнодушным я хохотал, как помешанный.

– А между тем, – заключил Толстой, – мы с вами вправе ожидать, что выйдем из этого храма полезными, знающими людьми. А что вынесем мы из университета? Подумайте и отвечайте по совести. Что вынесем мы из этого святилища, возвратившись восвояси, в деревню? На что будем пригодны, кому нужны? – настойчиво допрашивал Толстой».

В таких разговорах провели всю ночь, и наутро рассказчик чувствовал себя точно после угара, с головой, переполненной никогда еще не забиравшимися в нее сомнениями и вопросами, навеянными странным и решительно непонятным товарищем по заключению. Господину Назарьеву я не мог не посочувствовать, поскольку теперь сам столкнулся с этой непонятной громадой.

– А что было после оставления Львом Николаевичем университета? – полюбопытствовал я.

– После жизнь его была очень дурна, – поведал мне Маковицкий. – До своего отъезда на Кавказ в 1851 году Лев Николаевич перепробовал все – кутежи, карты, цыгане… Однажды он даже пытался, как теперь говорят, провернуть дельце – то есть заработать денег дурным, нечестным способом. Лев Николаевич не скрывает этих порочащих его эпизодов и сам называет их отвратительными, – заключил Душан Петрович.

Я довольно хорошо знал недавнюю историю моей страны. Российская империя, покорив царства Казанское и Астраханское, приняв в подданство Грузинское царство, пришла в столкновение с дикими горскими племенами и для борьбы с ними к началу 19 столетия образовала целую линию казацких станиц по левому берегу Терека и по правому берегу Кубани. Их покорение стало неизбежным, но длилось оно более полустолетия.

Дело приняло решительный оборот с назначением в 1856 году кавказским наместником князя Барятинского. Он собрал двухсоттысячное войско и значительную долю этих сил направил против Чечни, Ичкерии и Дагестана, объединенных в это время под начальством хорошо известного Шамиля.

Талант, энергия этого вождя, фанатизм, отвага признававших его своим имамом горцев, – все было сломлено под давлением навалившейся на них громадной силы, руководимой ни перед чем не останавливавшимся Евдокимовым: в 1857 году пала перед ним резиденция Шамиля в центре Ичкерии, аул Ведено, а в 1859 году сдался князю Барятинскому и сам Шамиль в своей новой дагестанской твердыне – Гунибе.

Я решил, что, когда больной проснется, вполне могу избрать в качестве темы для разговора – именно его кавказские приключения. Воспоминания о молодости, о военных подвигах, по моему мнению, должны были ободрить больного.


Проснулся Лев Николаевич около шести часов пополудни. В это время Чертков и Маковицкий ушли к соседям, у которых сняли комнату, а Александра Львовна суетилась на кухне вместе с девушкой-прислугой, и так вышло, что я вновь остался со Львом Николаевичем наедине. Из амбулатории пришел фельдшер для помощи в некоторых гигиенических процедурах, а после мы со Львом Николаевичем продолжили беседу, и я спросил его о Кавказе.

– Мысль поехать на Кавказ была внушена мне свыше, – многозначительно произнес он бодрым голосом. – Там я стал лучше. Это рука Божия вела меня, о чем я не устаю Его непрестанно благодарить!

Лев Николаевич принялся рассказывать с увлечением, и мне показалось, что воспоминания о молодости ему приятны.

– До назначения своего кавказским наместником князь Барятинский являлся начальником левого фланга кавказской армии. Вот к этому-то времени относится моя служба на Кавказе. Не забуду удивительные виды этого края! Там, среди гор, все столичные воспоминания, стыд и раскаяние, все пошлые мечты о Кавказе, все исчезли и не возвращались более. Там я стал вновь молиться Богу. Сладость чувства, которую я испытывал порой на молитве, передать невозможно. – Голос его окреп под влиянием эмоционального возбуждения. – Я желал чего-то высочайшего и хорошего, но чего, – я передать не могу, хотя и ясно сознавал, чего я желаю. Мне хотелось слиться с существом всеобъемлющим, я просил его простить преступления мои; но нет, я не просил этого, ибо я чувствовал, что ежели оно дало мне эту блаженную минуту, то оно простило меня. Я просил и вместе с тем чувствовал, что мне нечего просить и что я не могу и не умею просить. Я благодарил его, но не словами, не мыслями. Я в одном чувстве соединял все – и мольбу, и благодарность. Чувство страха совершенно исчезло. Ни одного из чувств – веры, надежды и любви – я не мог бы отделить от общего чувства. Нет, вот оно чувство, которое я испытал вчера, – это любовь к Богу, любовь высокую, соединяющую в себе все хорошее, отрицающую все дурное.

Я стал просить его не волноваться, уговаривал закончить рассказ, но мои слова показались больному даже обидными, и мне пришлось смириться.

– Как страшно мне было смотреть на все мелочные, порочные стороны жизни! – продолжил он. – Я не мог постигнуть, как они могли завлекать меня. Как от чистого сердца просил я Бога принять меня в лоно свое! Я не чувствовал плоти, я был… но нет, плотская, мелочная сторона всегда брала свое, и я вновь почти сознательно слышал голос порока, тщеславия, пустую сторону жизни… – тогда порывы религиозного восторга сменялись временами тоски и апатии. И я думал обо всех неприятных минутах моей жизни, которые в тоску одни лезут в голову… – нет, слишком мало наслаждений, слишком способен человек представлять себе счастье, и слишком часто так, ни за что судьба бьет нас больно, больно задевает за нежные струны, чтобы любить жизнь, и потом что-то особенно сладкое и великое есть в равнодушии к жизни, и я наслаждаюсь этим чувством. Как силен кажусь я себе против всего с твердым убеждением, что ждать нечего здесь, кроме смерти; и сейчас же я думаю с наслаждением о том, что у меня заказано седло, на котором я буду ездить в черкеске, и как я буду волочиться за казачками и приходить в отчаяние, что у меня левый ус выше правого, и я два часа расправляю его перед зеркалом. Лишь позднее я понял, что война – это никому не нужные, ничем не вызванные страдания, опять ложь, опять всеобщее одурение, озверение людей.

Тут он остановился и зашелся кашлем, вероятно от излишнего возбуждения. Я стал всерьез бояться, что напряжение, связанное с нашей беседой, плохо отразится на самочувствии больного, и стал просить его отдохнуть. Желая успокоить пациента, я заговорил о его прекрасных рассказах «Казаки», «Рубка леса»… Про себя я отметил, что их герои, так же как и сам автор, то воспаряли мыслями в небесную высь, то погружались в бездны отчаяния и тоски. Предложил почитать вслух, но на этот раз пациент досадливо отмахнулся.

– Когда пришел долгожданный приказ о производстве меня в офицеры, то Россия уже объявила войну Турции, – рассказывал он. – Первое время русские войска действовали успешно: они вступили в пределы Турции, заняли Молдавию, а черноморский флот под начальством славного Нахимова уничтожил турецкий флот при Синопе. Тогда в эту войну вмешались европейские державы – Англия, Франция, – и началась знаменитая Крымская кампания, завершившаяся беспримерной в истории геройской защитой Севастополя. Вот тогда все в столице говорили: ужасы, ужасы. А приехали, никаких ужасов нет, а живут люди, ходят, говорят, смеются, едят. Только и разница, что их убивают…

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации