Текст книги "Тюремный дневник"

Священник

Так прошло еще пару недель моего одиночного заключения. Единственное, что спасало меня тогда, – это мой дневник, в котором я написала, что у меня нет цели выжить неделю, месяц или год. Задача была: прожить еще один день от рассвета до заката, а за ним – еще один.

Однажды в окошко моей двери заглянул надзиратель:

– Собирайся, Бутина! К тебе посетитель. У тебя пять минут!

«Посетитель? Ко мне? Кто? – ломала голову я, быстро натягивая тюремные штаны. – Адвокаты были утром, а российские консулы приходили вчера. Кто же это?»

Через пару минут дверь щелкнула, надзиратель с главного пульта разблокировал замок. Теперь ее можно было лишь слегка толкнуть, и дверь открылась. Я быстрым шагом прошла через отделение, приветливо улыбнувшись женщинам, игравшим в карты на первом этаже. Они с любопытством посмотрели на меня: визиты вне графика тут – редкость.

У двери отделения уже ждал надзиратель. Он приказал мне выйти, а сам запер дверь и последовал за мной к лифту. В лифт с нами вошли с большой желтой пластиковой корзиной на колесиках еще несколько женщин-заключенных под присмотром высокого седовласого мужчины-надзирателя, которого я в нашем отделении на сменах никогда не встречала. По запаху порошка из корзины и стопкам коричневых простыней в ней я догадалась, что это, видимо, делегация работниц прачки. Разговаривать мне с ними не разрешалось, а потому, чтобы не провоцировать диалог, я просто уставилась на ребристый железный пол лифта. На первом этаже вышли только надзиратель и я. Это был уже знакомый мне коридор, где в одной из камер держали меня целые сутки в одиночке перед оформлением в новую одиночку, правда, в отделении, что было уже не так ужасно – сквозь дверь иногда слышались голоса, работающий телевизор и иногда даже веселый смех женщин-заключенных. Что уж и говорить, что через дверь и, если совсем повезет, через окошко для еды иногда случался контакт с сочувствующими мне друзьями по несчастью. Возле страшной двери одиночки сердце ушло в пятки: «Только не сюда, – повторяла про себя я, – только не сюда. Я больше не выдержу». Но эту камеру мы прошли и где-то в середине коридора остановились перед другой, у которой была железная дверь с большим пластиковым окном.

Надзиратель открыл дверь магнитной картой и пропустил меня внутрь. В камере стоял маленький пластиковый стол, два стула. С одного из них, когда я вошла, поднялся высокий пожилой мужчина в черном подряснике с большим серебряным крестом на длинной цепочке, с седой, аккуратно подстриженной полукругом бородой, голубыми мудрыми глазами и теплой улыбкой, от которой все в холодной камере вдруг, казалось, согрелось весенним солнышком.

– Здравствуйте, Маша, – сказал он, улыбнувшись. – Слава Богу, я смог к вам попасть. Я так долго пытался встретиться с вами. Российские консулы позвонили мне, и я сразу же начал оформление необходимых бумаг. Я только-только получил разрешение на встречу от вашингтонской тюрьмы, как вас оттуда перевели сюда, и я был вынужден оформлять все документы заново. Впрочем, это – не главное. Главное, что вы здоровы. Меня зовут отец Виктор Потапов, я настоятель Иоанно-Предтеченского собора в Вашингтоне.

Он обнял меня и три раза, по православному обычаю, поочередно поцеловал в обе щеки. По моему лицу градом потекли слезы – это было первое доброе прикосновение ко мне за прошедшие полтора месяца. Правила тюрьмы не разрешали заключенным касаться друг друга, а адвокатам разрешалось только быстро пожать заключенному руку. Единственным контактом с человеческим существом было придерживание меня за плечо надзирателем при конвоировании, обыски руками в резиновых перчатках и надевание цепей на мои запястья и щиколотки.

Моя семья была, как это принято говорить, «умеренно православной». Мы отмечали православные праздники, иногда посещали церковь и придерживались нестрогого поста, но глубокой веры в семье никто не придерживался, хоть мама и бабушка хранили несколько икон на прикроватных тумбочках. В детстве я была верующим ребенком, но ни с кем этим не делилась. Меня крестили в десять лет в деревне у бабушки, и с тех пор по ночам я всегда благодарила Господа за прожитый день и порицала себя за те поступки, которые благопристойными не считала. Когда я стала взрослей, эта привычка затерялась в суете рабочих будней и ежедневной рутины, так что не относила себя ни к атеистам, ни к глубоко верующим людям. Жила себе как-то и жила, не задумываясь о том, что будет дальше, когда меня не станет.

Не знаю, чего я ждала от этой встречи с отцом Виктором. Наверное, порицания в стиле: мол, дочь моя, покайся, дела твои плохи, вероотступница. Я даже, честно сказать, и не знала, о чем положено говорить со священником. И стала усиленно копаться в своей голове, стараясь припомнить что-нибудь из детства, когда деревья были большими, церковь – приютом, в котором всегда можно было найти поддержку, а Господь добрым и всепрощающим. Густо покраснев, я честно призналась, что не знаю, что сказать.

Отец Виктор снова улыбнулся своей доброй и располагающей улыбкой и ответил:

– Все в порядке, Маша. Расскажите мне, что у вас случилось.

– А я могу вам верить? – робко спросила я, глядя священнику прямо в глаза, пытаясь прочесть в них хоть что-нибудь, что дало бы мне повод усомниться, но повода не было. Он только в ответ улыбнулся и сказал:

– Конечно, можете, Маша.

Не знаю почему, но мне этого хватило. И тут меня будто прорвало – я так долго была сильной – нельзя было расстраивать родителей, а потому я душила в себе рыдания, нельзя было показывать слабость мучителям, это было унизительно, нельзя было рыдать при адвокатах, им самим было несладко, да в драгоценные моменты общения по моему делу требовалось собраться и включить режим максимальной концентрации внимания. Перед отцом Виктором не нужно было быть сильной. И ему можно было верить. Перед ним можно было стать просто человеком и просто рассказать, что камнем давит на сердце. И, наверное, целый час, а может, и больше я рассказывала, что со мной произошло, про детство, родителей и бабушку, сестру и домашнего кота, заключенных и надзирателей, во всех деталях, через всхлипывания и рыдания. Когда я, наконец, нашла в себе силы остановить свой словесный поток, потому что мне стало неудобно, что я трачу так много ценнейшего времени отца Виктора зря, я сказала:

– Отец Виктор, мне, наверное, надо исповедаться, но я не знаю, как, если честно.

– А что вы, Маша, сейчас только что сделали? – снова улыбнулся мне он.

Так в моей жизни, без моего ведома, произошла моя первая в жизни настоящая искренняя исповедь, от которой стало так легко и спокойно на душе. В нашей встрече не было проповеди, в ней была только Любовь, видимо, та самая Любовь к ближнему, о которой написано в Библии.

Отец Виктор передал мне через администрацию тюрьмы маленькую книжечку-молитвослов, первую книгу такого рода в моей жизни. Его книги тщательно проверялись несколько дней, а иногда и недель, видимо, на наличие скрытого шифра, но главное, я их все-таки практически всегда получала. Других книг передавать мне не разрешалось – только религиозную литературу. Правда, в тюрьме была небольшая библиотека, из которой раз в неделю привозили на тележке книжки – по большей части второсортные любовные романы американских писателей, которые обычно читают по пути на работу в метро, а потом выбрасывают, начисто забывая содержание. Одному заключенному в камере разрешалось иметь только пять книг, любой бы на моем месте предпочел религиозные книги на русском языке с прекрасным слогом и великолепным, ободряющим посылом желтым книгам в стиле «Он был тайный агент, а она – домохозяйка, и они остались вдвоем случайно, отрезанные от мира снежной метелью».

Так отец Виктор стал приходить ко мне дважды в месяц. Он приносил мне книги о православии. И опять же, к своему стыду, я ожидала книг в стиле «меньше думай, больше молись», но литература была далека от подобных упрощений – это были интереснейшие произведения об основах православной веры, устройстве храмов, мысли православных святых, наполненные глубокой философией жизни и смерти. Я стала дозировать чтение так, чтобы растянуть удовольствие до следующей порции от отца Виктора, выписывала для себя важные мысли и делала заметки.

Письма родственников и друзей

Однажды вечером после ужина дверь снова отворилась. Надзирательница держала в руках пачку открытых конвертов.

– Тебе письма, заключенная Бутина. Конверты я заберу. Если тебе нужны контакты отправителя, скажи.

Я кивнула, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, стоя на холодном полу одиночки.

Надзирательница надорвала конверты, тщательно прощупала каждый листочек, вырвала все металлические скрепки, которые соединяли уголки листов, грубо выругавшись, что в следующий раз они просто отошлют письма обратно, если обнаружат хоть одну. Она вырвала маленькие кусочки конвертов с адресами отправителей и протянула мне пачку бумаг. Позже я узнала, что эта процедура связана с тем, что отправители могут пропитывать плотную бумагу для конвертов наркотическим раствором, таким образом ее поедание приведет к токсикации организма. По этой же причине запрещались открытки, любые цветные картинки-распечатки на принтере; фотографии позволяли получать исключительно на фотобумаге. Хранить в камере больше пяти штук фотокарточек тоже не разрешалось. Превышение этого количества – дисциплинарное взыскание.

Переданные мне письма, судя по датам, пришли в тюрьму давно – почти месяц назад, но, видимо, подверглись тщательной проверке на тайный шифр или невидимые чернила, которыми, как известно, пользовался Владимир Ильич Ленин во время своего заключения в царской тюрьме. Отчаявшись раскрыть тайнопись, мне все-таки отдали письма от мамы, папы, бабушки, сестры и ее подруг. Мама бережно приложила к своему письму распечатки слов наших любимых стихов и песен. Представляю, какое смятение это вызвало в рядах аналитиков ФБР!

Отправка писем была воистину спецоперацией. Обычные письма, отправленные мне из России, не доходили, потому что требовалось их сперва написать, далее – сфотографировать, потом – отправить по электронной почте Полу или Джиму, те их распечатывали, вкладывали в конверты и отправляли почтой в тюрьму. Джим жил в десяти минутах езды на автомобиле от тюрьмы, но эти минуты были равны иногда трем месяцам тюремного времени до момента получения мной заветных строк. Мои ответы проделывали аналогичный путь за такое же время. Но, как я всегда говорила, не это главное – важно было лишь то, что я их в конце концов получала.

На все письма письмо я отвечала тщательно, старательно выводя каждую букву. Я представляла, что вот рядом моя сестричка, и я будто говорю ей:

– Привет, моя любимая Мариночка! Ты прости меня, что все так вышло. Мне очень хотелось бы, чтобы ты могла гордиться своей старшей сестрой за что-нибудь выдающееся – достижения в науке, искусстве, бизнесе, в конце концов. А теперь все будут показывать на тебя пальцем, говоря, что твоя сестра в тюрьме и что еще хуже, – в стране, о которой она отзывалась с таким уважением, как об островке демократии и прав человека среди бушующего бесправия в этом мире. Неприятно признавать свои ошибки, малыш, но еще больнее понимать, что расплачиваться за них будешь ты. Прости меня, что я не звоню тебе. Я не знаю, что сказать. Я хочу, чтобы ты забыла хотя бы на время меня, весь этот кошмар и жила своей молодой активной жизнью, а не плакала обо мне.

Но сестра, конечно же, не послушала меня. Мое заключение она разделила со мной, отказавшись от своей жизни, радости беззаботной молодости, и с утра до ночи проводила на работе, чтобы заплатить за мои телефонные звонки домой. Каждый звонок в Россию в эру многочисленных мобильных мессенджеров стоил тридцать пять долларов США за пятнадцать минут разговора.

Моя сестра взяла на себя организацию работы фонда для пожертвований в мою защиту. Она связывалась с моими друзьями и знакомыми, просила их о помощи. На Марину, наряду с моим отцом, пришелся медийный удар – журналисты быстро вычислили сестру с помощью социальных сетей и денно и нощно ее атаковали. Она не сдавалась и миллион раз повторяла, что ее сестра ни в чем не виновата.

Однажды девушка решилась сменить место работы на то, где оплата труда была немного выше, а значит, можно было купить несколько дополнительных минут телефонного разговора с сестрой. Марина подала свое безупречное резюме, первая строчка которого гласила, что она – магистр факультета электроэнергетики Санкт-Петербургского политехнического университета, учебного заведения, входящего в первую десятку лучших вузов России, а за ней следовал список предыдущих рабочих мест с блестящими отзывами начальства. В кадровом отделе ее встретили с распростертыми объятьями: Марина без труда сдала все квалификационные тесты и получила «зеленый свет» от всех инстанций. Последняя подпись была за генеральным директором фирмы.

Начальник, увидев Марину, широко улыбнулся. Его рот растянулся еще шире, когда он увидел, что они – выпускники одного вуза: «Я своих не бросаю! У меня такая традиция. Тем более все необходимые этапы трудоустройства вами пройдены», – громко заявил он, подняв со стола ручку, чтобы скрепить трудовой контракт размашистой подписью, но вдруг его глаза остановились на фамилии девушки: «Где-то я, кажется, это уже слышал», – задумался он. Марина рассказала руководителю о своей печально знаменитой родственнице, находящейся под следствием в американской тюрьме. «Да что вы говорите! – всплеснул руками он. – Бедная девочка! Я так переживаю за нее. Вы знаете, – обратился он к Марине, – я молюсь за нее каждый день. Видите, – указал он на украшенный позолотой настольный календарь, – и в понедельник, и во вторник, и в среду… Мы вам сообщим, когда все документы будут готовы. Вы только держитесь», – похлопал он по плечу мою сестру.

Когда она вышла на улицу, то тут же позвонила домой: «У меня будет такой хороший начальник, – рассказала она папе. – Ты знаешь, он так за Машу переживает!». Наверное, из-за ежедневных переживаний и строгого соблюдения молитвенного правила за мое здравие начальник забыл перезвонить Марине на следующий день, не вспомнил он и через неделю, а через месяц из конторы позвонила его секретарь: «Извините, – робко начала она, – я не знаю, в чем причина, у нас такого никогда не было, но вам отказали. Пожалуй, – продолжила она, – вы все-таки имеете право знать, Марина, – это из-за вашей сестры. Знаете, мы от политики хотели бы дистанцироваться, скажем так. Еще раз извините», – закончила она, и в трубке раздались короткие гудки.

Моя сестра все-таки выполнила одну из моих просьб. Она не стала оплакивать меня, а яростно боролась за мое освобождение каждый Божий день.

Хелен

Окошко для еды со скрипом отворилось и в нем появился поднос с завтраком. Я, помня, что времени на еду мало, в один прыжок достигла двери и забрала еду. В этот раз окошко не закрыли, сквозь него я увидела удаляющуюся широкую спину молодого надзирателя-блондина.

В окошке тут же появилось худое морщинистое лицо белой женщины, худенькой старушки, лет, наверное, шестидесяти с хвостиком, в элегантных очках формы «кошачий глаз».

– Привет, – сказала она в окошко. – Меня зовут Хелен, а тебя?

– Мария, – ответила я. – Очень приятно.

– Я работник отделения, так что это я приношу тебе еду. Работникам отделения больше доверия, чем всем остальным, а сегодня на смене офицер Джонсон. Он хороший парень, и я упросила его открыть тебе окошко, чтобы мы могли разговаривать, – сказала Хелен. – Я тебя по телевизору видела. Ты – русская шпионка, да? – продолжила она.

– Не шпионка, я ни в чем не виновата, – ответила я Хелен, поглощая овсяную кашу на скорость.

– Ладно, ясно. Ты не торопись. У тебя еще минут 15 есть на завтрак. Мне надо подносы внизу собрать, я к тебе последней приду. Поговорим еще.

Так в моей тюремной жизни появилась подруга. Когда я рассказала об этой встрече моим адвокатам, они нахмурились и попросили меня быть поосторожней. В тюрьмы часто подсаживают специальных людей, которые только притворяются заключенными, а на самом деле работают в ФБР, или агенты договариваются с настоящими заключенными о регулярных докладах об интересующем их персонаже, обещая, в свою очередь, сократить срок помощнику.

– Но Хелен-то совсем не тот случай, – доказывала Альфреду я. – Она такая добрая, как будто ангел! Еще и имя-то почти русское, как Елена.

– Ладно, – нехотя согласился Альфред. – Только не разговаривай с ней о своем деле, пожалуйста.

Когда я вернулась после встречи с адвокатом, Хелен уже ждала меня, прогуливаясь туда-сюда возле моей железной двери.

* * *

– Я кое-что нашла для тебя, – появилось ее улыбающееся лицо в окошке для еды, когда надзиратель, убедившись, что я замурована в камере, ушел. – Тебе понравится.

И она протянула мне новенькую, пахнувшую свежей типографской краской небольшую книжечку с ярко-желтой глянцевой обложкой, на которой черными буквами было на русском языке написано: Пушкин А. С. «Евгений Онегин», а ниже надпись дублировалась на английском, сообщая, что книжка содержит и дословный перевод текста произведения.

– Хелен! Спасибо! Ты даже не представляешь, какая это радость! Ты точно мой ангел, – воскликнула я.

– Не благодари, – улыбнулась она. – Сама не знаю, как среди нашей литературной помойки могла оказаться эта книга.

Хелен, не под стать всем остальным заключенным, которые едва умели читать, оказалась очень образованной женщиной, интересующейся политологией, философией и историей так же, как я. Она состояла в Республиканской партии и разделяла мои взгляды на право граждан владеть оружием. Она тоже любила классическую музыку и оперу. Хелен много знала об искусстве и тоже любила работы Сальвадора Дали. «Удивительная удача», – думала я.

Мы вместе решили изучать иностранный язык – Хелен давно мечтала о партнере для изучения итальянского, а тут появилась я. Ей, как она говорила, было очень одиноко, а потому в те дни, когда на смену заступал офицер Джонсон и оставлял мое окошко в железной двери камеры открытым, мы могли часами болтать обо всем на свете. Искренне полюбив Хелен, я тем не менее прислушалась к совету своего адвоката, и когда она начинала интересоваться ходом моего дела, говорила, что не хотела бы это обсуждать. Хелен не настаивала, но немного обижалась, что доставляло мне серьезные душевные переживания. Хелен стала первым человеком, с которым я общалась через маленькое окошко для еды.

Ладони на тюремном стекле

Спустя пару недель мне разрешили тюремное свидание. Они разрешались два раза в неделю по 30 минут каждое. Для этого необходимо было подать специальную заявку в администрацию тюрьмы. Встречи, или, как они еще назывались, бесконтактные визиты, проходили в длинном узком бетонном зале с высоким, наверное, в пять метров, потолком, отчего в помещении царило постоянное эхо. На расстоянии не больше шага напротив бетонной стены располагались шесть бетонных пеньков, каждый из которых предполагался для заключенного, общающегося через телефонную трубку с посетителем по ту сторону толстого стекла. Места разделялись невысокой металлической перегородкой. Пока я находилась в режиме сегрегации, в комнате для свиданий я была одна.

Моим первым бесконтактным посетителем стал Джим. Когда он увидел меня за стеклом, сжимающей телефонную трубку, на его глаза едва не навернулись слезы. Но он по-мужски подавил эмоции, взял себя в руки и улыбнулся:

– Привет, Мария! Как ты?

– Нормально, Джим. Как говорят русские: «Не дождетесь!».

Так к нашим ночным телефонным переговорам добавились телефонные переговоры сквозь стекло. Мы старались не говорить ничего важного о моем деле, понимая, что все разговоры записываются и каждое неаккуратно сказанное слово будет обязательно использовано против меня в суде. Потому мы решили, в лучших традициях нашей дружбы, говорить о науке, космосе, религии и путешествиях. Я много рассказывала ему про Алтай, красоты российских просторов. Наши разговоры позволяли мне вырваться из тюремного плена, забыть о страшном настоящем и еще более пугающем будущем. Мы даже выработали специальный, только наш, жест приветствия и прощания: оказавшись друг напротив друга, пока не видел надзиратель, я на миг касалась ладошкой холодного тюремного стекла, а он по ту сторону прикладывал свою руку к моей. Это был бесконтактный контакт, обмен энергиями, он будто придавал мне сил не сдаваться. Я знала, что по ту сторону стекла есть человек, который верит мне и никогда не оставит в одиночестве. Когда время визита истекало и меня возвращали в камеру, энергия этой руки и нашей беседы, похожей на полет свободного разума, придавала мне силы пережить следующую неделю до новой встречи с ним.

«Если в мире действительно есть платоническая любовь, – написала я однажды в своем дневнике после встречи с Джимом, – то это именно она. – Самоотверженная и верная, без тени корысти и лжи, основанная на сострадании к невинному узнику, оказавшемуся в беде по велению политических кукловодов в высших эшелонах американской власти. У этой любви нет национальности, у нее нет конфликта на почве политических взглядов, а ведь они у нас с Джимом диаметрально противоположны».