Текст книги "Отречение"

Мария Донченко
Отречение

© Донченко М.А., 2020

© ООО «Агентство Алгоритм», 2020

Книга первая
Катастрофа

 
В степи, покрытой пылью бренной,
Сидел и плакал человек.
А мимо шел Творец Вселенной.
Остановившись, он изрек:
 
 
«Я друг униженных и бедных,
Я всех убогих берегу,
Я знаю много слов заветных.
Я есмь твой Бог. Я все могу.
 
 
Меня печалит вид твой грустный,
Какой бедою ты тесним?!»
И человек сказал: «Я – русский»,
И Бог заплакал вместе с ним.
 

Николай Зиновьев

Глава первая

Год 1991. Сентябрь

Тучи заволокли всё небо. Они мрачно колыхались над крышами и проводами, и такие же мрачные, озабоченные люди, поднимая на них глаза, поднимали воротники плащей и курток тусклых тонов, перекладывали из руки в руку тёмные зонты и спешили, стуча по асфальту каблуками, успеть скрыться в подземельях метро до того, как с небес на них хлынут свинцовые потоки дождя. Впрочем, мужчины и женщины, торопившиеся в тот день по городским улицам, и без того не особенно улыбались, а скорее отворачивались от встречных, пряча в воротники измученные лица.

Однако тучи продолжали висеть над неулыбающимся городом, так и не разродившись каплями влаги, и серая Москва-река продолжала плескаться, одетая в кандалы мостов, и капли воды не ударили в её поверхность, расходясь кругами…

Центр города был не просто мрачен – он был сумрачно и торжественно мрачен, словно камни чувствовали, что прощаются с великой и неповторимой эпохой. Гранитные набережные, величественные высотки сталинской эпохи, изящные вестибюли станций метро застыли в немом ужасе поражения, словно брошенные под вражеский сапог, не в силах защитить себя… Но нет, город не нёс следов ни бомбёжек, ни разрушений, город был даже чисто вымыт поливальными машинами с оранжевыми баками и голубыми кабинами. И только они, камни, не в силах двинуться с места, будучи встроенными в конструкции набережных, колонн и арок, несли в себе не понятую ещё современниками страшную печать великого Поражения…

И только над Красной площадью, полной говорливых иностранцев, страшным и непонятным диссонансом к происходящему, по-прежнему реял красный флаг с серпом и молотом в углу полотнища.

По набережной Москва-реки неторопливо полз троллейбус, водитель объявлял остановки, люди-тени выходили из салона и входили в салон, занимали места, утыкаясь в газеты или шелестя страницами журналов.

Ветер трепал обрывки афиш кинотеатров, гулял в стёклах разбитых телефонных будок.

Троллейбус повернул на улицу Димитрова и пополз к метро «Октябрьская».

На одной из остановок в салон вошла девушка семнадцати лет. Прокомпостировав талон, она улыбнулась пассажирам, но никто не только не ответил ей – никто не поднял на неё глаз.

Скривив губы, она присела на сиденье и стала смотреть в окно, на проплывающие за окном каменные здания, колонны и мосты.

Анна возвращалась из института, было ещё не поздно и даже светло, сумерки ещё только готовились поглотить сдавшийся без боя город, и жёлтые кленовые листья бесшумно ложились на тротуары последней осени Советского Союза.

В этот же момент по одной из аллей Лосиноостровского парка, расположенного на дикой северо-восточной окраине столицы, ехал по шуршащим листьям милицейский патруль.

Они заходили на последний круг по парку, в семь вечера капитану Белякову предстояло сдавать смену и идти домой, к жене, которая снова будет пилить и корить за безденежье… – Беляков подёрнул шеей, хрустнув усталыми суставами, и только потянулся в карман за папиросой «Беломора», намереваясь закурить, как вдруг услышал оклик сержанта:

– Товарищ капитан, там ребёнок плачет!..

Жестом приказав водителю остановить машину – ну что за… в последний час дежурства! – Беляков грузно выбрался из машины. В глубине темнеющего леса, действительно, надрывался детский плач.

По обочинам дороги под деревьями лежал толстый слой неубранных листьев, по которым пришлось ступать милиционерам.

– Твою ж… мать! – услышал вдруг Беляков голос сержанта.

– Что там такое? – обернулся он.

– Товарищ капитан, тут… Тут труп, товарищ капитан. Женщина…

Беляков сплюнул и выматерился, постепенно осознавая, что вечер, да и ночь, безнадёжно погублены, что провести ближайшие полсуток придётся в компании не жены, а оперов и следственной группы…

– Ничего не трогай, б…

В десяти метрах правее, действительно, лежала мёртвая женщина, едва присыпанная листьями. Она была убита, видимо, ножом, видимо, совсем недавно, кровь ещё была довольно свежей, да и запах Беляков почувствовал бы раньше, будь рядом мертвяк хотя бы суточной давности.

На секунду прохладный воздух замер, и только через мгновение плач ребёнка вновь напомнил Белякову о себе.

– Сержант, твою мать! Ребёнок!

Эхо гулко отдавалось в безлюдном парке, в подрагивавшем свете фар автомобиля.

Младенец лежал на земле, метрах не более чем в пятидесяти от трупа, и заходился криком, но видимых повреждений на нём не было.

Беляков сообщил по рации о находке начальству и присел на землю, с тоской ожидая прибытия оперативно-следственной группы, пока сержант качал явно проголодавшегося мальчика и пытался напевать ему какую-то мелодию, на которую тот, впрочем, не реагировал.

В голове Белякова уже рождались первые строчки рапорта.

«24 сентября 1991 года, около 18 часов 30 минут, дежурный экипаж…»

* * *

Год 1943. Август

«Подводя итог вышесказанному, я резюмирую – развитие технологий, о которых сказано выше, меняет подход к диверсионной деятельности в войне нового типа. Главной целью, к примеру, диверсии на железной дороге, на иных транспортных объектах или объектах энергоснабжения становится, таким образом, не собственно уничтожение живой силы, военных или промышленных объектов противника, а освещение данного события в нужном ключе с целью воздействия на массовое сознание. Быть может, моё предположение покажется слишком смелым, но я уверен, что через десять-пятнадцать лет значение пропаганды возрастёт в десятки раз по сравнению с нынешним. Также подчеркну, что для реализации идей информационной войны недостаточно имеющегося уровня развития сетей радиовещания, но особое внимание следует обратить на уже существующие как в Рейхе, так и за границей технологии передачи телевизионного сигнала…»

Оберштурмбаннфюрер Келлер аккуратно положил ручку рядом с чернильницей, поднялся из-за стола, подошёл к окну. Непроглядная темень за окном не могла его обмануть – прошлой ночью, работая над докладом, он впервые за много месяцев услышал приглушённую канонаду с востока.

Сегодня было тихо, но это ничего не значило. Келлер знал, что завтра или послезавтра он снова услышит эхо приближающегося фронта, и уже громче, чем вчера.

Фронт приближался к Славянску.

Но интуиция упрямо подсказывала Келлеру, что враг, невидимый и беспощадный, притаился где-то совсем рядом, ближе, чем он мог представить…

Какой вздор, передёрнул плечами оберштурмбаннфюрер. Нервишки… Он задёрнул штору, повернул ключ в двери кабинета, вышел в коридор. Осторожно, чтобы не разбудить, заглянул в комнату, где спал его тринадцатилетний сын, Арни.

Мальчик лежал на боку, натянув на себя одеяло.

«Поколение, которое будет править миром», – с гордостью подумал было Келлер, – но страшная мысль шевельнулась в его мозгу.

«А ведь эту войну мы проиграем».

Испугавшись своих, даже не высказанных, крамольных мыслей, он прикрыл дверь спальни и быстрым шагом направился в кабинет, где его ждали тетрадь и чернильница, где в тиши вымершего города он мог писать свою работу о будущем – работу, которую ему не поручало начальство, но которую он считал своим долгом, вероятно, более важным делом, чем исполнение любых полученных приказов.

Потому что в этот момент Келлер вдруг до ужаса ясно осознал, что это не последняя война с русскими.

Фронт приближался к Славянску.

* * *

Год 1989. Апрель

Последний снег чернел грязными бесформенными пятнами у обочин тротуаров. Апрельский вечер таял над громадой уральского города, над трубами заводов, над махинами вагонов, над жилыми и производственными корпусами. В домах зажигался свет, дымили заводские трубы, и словно где-то в глубине, скрытое от посторонних глаз очертаниями труб и корпусов, созданное руками человеческими из металла и цемента, равномерно и правильно пульсировало живое, могучее, как сказочный великан, плещущее миллионами киловатт-час, сердце города.

Было около девяти вечера, а если точно – красные электронные часы над проходной типового четырёхэтажного здания показывали двадцать часов пятьдесят шесть минут. Большинство сотрудников проектного бюро давно разошлись по домам, затихли звуки в кабинетах и коридорах, и только вахтёр на проходной, встав со стула, щёлкал переключателем маленького чёрно-белого телевизора – через несколько минут должна была начаться программа «Время».

Несмотря на вечерний час, на третьем этаже здания светилось единственное окно. На своём рабочем месте, за заваленным чертежами столом находился инженер, кандидат технических наук Фёдор Петрович Ермишин.

Это было неудивительно. В коллективе Ермишин слыл трудоголиком и частенько задерживался на работе по вечерам, чем пользовалось начальство, поручая ему срочные и внезапно возникающие дела, и Фёдор Петрович никогда не отказывался. Семьи у него фактически не было, хотя в паспорте до сих пор стоял штамп о регистрации брака, и работа была его единственной страстью и утешением – после того, как от него ушла Наталья.

…Она была моложе его лет на пять. В то лето, когда они познакомились, она была студенткой-практиканткой, а он готовился к защите диссертации, посвящённой трубопроводам высокого давления. Тогда очкарик и «ботаник» Ермишин, никогда не интересовавшийся девушками, не ходивший на танцы, проводивший вечера в технической библиотеке, похоже, влюбился по-настоящему – однажды и на всю жизнь.

Те годы, что они прожили вместе, остались самыми счастливыми в памяти Фёдора Ермишина. Особенно после того, как в семьдесят четвёртом жена подарила ему дочь Аню.

Но семейная жизнь не заладилась. Взбалмошной и ветреной Наталье хотелось большего, чем «прозябать в этой дыре», как она пренебрежительно отзывалась о городе, куда он уехал по распределению, окончив Московский институт нефтехимической и газовой промышленности имени Губкина, и где свела их судьба.

Она тянула его в Москву, где жила старшая сестра, а он медлил с переводом, ему не хотелось бросать свои разработки. Наталья капризничала, требовала развлечений, заявляла, что не заботится ни о ней, ни о дочери, что плохо выполняет свои обязанности по содержанию семьи – после рождения дочери она так и не вышла на работу.

Он прощал ей всё. Он был готов простить ей даже роман с тем выскочкой, командированным из Грозненского нефтяного института, даже то, что, как он догадывался, а коллеги говорили об этом почти в открытую, это была не первая её измена мужу.

Так или иначе, супруги Ермишины расстались.

Они решили до поры до времени не оформлять развод официально – так оказалось лучше для обоих. Фёдор исправно слал жене деньги на содержание ребёнка, однако дочка, интересами которой Наталья всегда прикрывалась, тяготила её, мешая её любовным похождениям.

Когда Аня закончила первый класс, её забрала к себе старшая сестра отца.

Родители Ермишина умерли рано. В пятом классе мальчик остался сиротой, и его воспитывала не имевшая собственных детей сестра, которая была старше его на двадцать лет.

…Тётка оказалась подтянутой женщиной совершенно неопределённого возраста – на взгляд нельзя было определить, сорок ей или семьдесят, одевалась она с подчёркнутым пренебрежением к моде, и маленькая Аня долго не могла понять для себя, звать её тётей Матрёной или бабой Матрёной.

Матрёна Петровна Ермишина жила одна в двухкомнатной квартире в спальном районе Москвы, работала научным сотрудником в отделе Западной Европы Библиотеки иностранной литературы – за школьные годы Аня побывала у неё на работе один раз и запомнила только запах книжной пыли очень высокие, намного выше человеческого роста, стеллажи с выцветшими фолиантами девятнадцатого века, а то и старше, к которым нужно было подниматься на стремянке.

Она никогда не была замужем и никогда не рассказывала о своей прошлой жизни. Так или иначе, но взрослеющей Ане казалось, что прошлое старухи, как она называла тётку в разговорах с подружками, окутано некоей странной, непостижимой тайной, ещё более странной от того, что, казалось бы, что такого таинственного могло скрываться за дверями её семиметровой комнатушки с диваном, креслом-качалкой и книжным шкафом?..

Воспитывая племянницу, Матрёна Петровна наотрез отказалась пускать в дом её мать-«кукушку», и никакие уговоры Фёдора не могли поколебать её сурового решения – с тех пор Наталья виделась с дочерью урывками, ни разу не переступив порог тёткиной квартиры.

…Лучезарно улыбающаяся Наталья с двухлетней Аней на руках смотрела на Фёдора с чёрно-белой фотографии в овальной рамке, стоявшей на подставке на его рабочем столе.

Оставшись один, он позволял воспоминаниям отвлечь его на краткое время, и потом вновь возвращался к работе.

Телефонный звонок оторвал Ермишина от дел. Пару секунд он с удивлением смотрел на дребезжащий на столе зелёный аппарат с пластмассовым диском – кому он мог понадобиться в такое время?

– Слушаю.

– Федя? – спросил голос в трубке. – Я угадал, ты на работе?

– Антон? – ответил Ермишин. – Тебе ж по должности положено угадывать…

– Я не по работе звоню, – непринуждённо отозвался собеседник, – просто как старому другу. Мы могли бы встретиться? Когда тебе удобно?

– Да хоть сейчас, – пожал плечами Ермишин. – Я уже, в общем-то, не занят.

– Хорошо, Федя, – скрипнула трубка. – Я тебя буду ждать в сквере у Вечного Огня. Подходи, как только сможешь.

Сигнал в трубке возвестил об окончании разговора. Антон звонил с автомата.

Ермишин набросил плащ и вышел из кабинета, оставив на столе творческий беспорядок. Вахтёр, которому он оставлял ключи, едва заметно кивнул и вновь прильнул к телевизору – шли вечерние новости, и на экране светился любимец публики, только что избранный народным депутатом СССР Борис Ельцин.

Друг уже ждал его на скамейке в сквере, под тёмными пушистыми елями. В потёртой спортивной куртке с разъехавшейся «молнией», с пачкой сигарет «Астра» в руке, он напоминал своим видом скорее такого же технаря-неудачника, как Ермишин, чем офицера КГБ СССР.

– Курить будешь? – поздоровавшись, спросил Антон.

– Не откажусь, – ответил Фёдор.

Оба затянулись одновременно, и крепкий запах табака смешался со смолистым ароматом еловых лап. Отблески языков пламени плясали на гранитных плитах памятника. Повисла многозначительная пауза.

– Что-то случилось? – спросил Ермишин.

Друг едва заметно кивнул – почти даже не головой, а только веками глаз.

– Я хотел тебе сказать насчёт твоей докладной записки. По дополнительным системам безопасности магистральных трубопроводов при транспортировке на дальние расстояния, помнишь?

– Конечно. Ты же говорил, что не по работе, я бы захватил бумаги…

– Не нужно, – слегка качнув головой, перебил Антон, – я действительно не по работе. Только лично. Приказано забыть и не давать хода этой теме.

– Но почему? – удивился Ермишин. – Я готов доказать актуальность… – он осёкся. – Что же всё-таки случилось?

Несколько секунд Антон тяжело молчал. Лёгкий, еле заметный ветерок едва шевелил верхушки елей вокруг памятника жителям города, не вернувшимся с минувшей войны.

– Официальный ответ будет через пару недель. Я тебе говорю заранее, чтобы ты был готов. Будет официальный ответ, и он будет отрицательным. Не в этом суть, – он вдруг резко, безо всякого перехода, сменил тему разговора, – ты честно скажи, Федя, как ты относишься к тому, что в стране творится? К тому, что в Грузии происходит, что в Москве девяносто процентов за Ельцина, да к перестройке вообще…

– Честно, Антон, не хочу я лезть в эти политические дела, – ответил Ермишин, – ты же знаешь, я производственник, вот что касается моего дела – за него у меня душа болит, а в Москве, пожалуй, без нас разберутся…

– Но ты же коммунист?

– Член партии, – подтвердил Фёдор, – и работаю на выполнение плана двенадцатой пятилетки. А вот в интриги влезать не хочу. Знаешь, меня даже раздражает, как все сходят с ума по этому Ельцину – делом заниматься надо, а не митинговать.

– Не прав ты, Федя, ох как не прав, – вздохнул Антон, – ладно, никому не говорю, а тебе, как давнему другу, скажу. Зреет большая измена, Федя.

Ермишин удивлённо вскинул брови.

– Что-то я ничего не понимаю, Антон. Начал вроде по работе и не по работе, а тут на какого-то Ельцина перекинулся…

– Это всё – звенья одной цепи, – отчётливо, хотя и тихо, произнёс Антон, – и Ельцин, и перестройка, и гласность, и то, что твою докладную записку положат под сукно. Это очень страшно, Федя, но я сам пока до конца не понял, что происходит и как с этим бороться. Скажу одно – зреет большая измена. И не где-то, а на самом верху. Она поразила все сферы жизни, везде протянула свои щупальца… И когда я узнал, что твоему вопросу решили не давать хода, я ещё раз убедился, что всё происходящее – часть единого плана…

– И что же делать? – спросил Фёдор.

– Пока не знаю, – ответил друг, – буду думать. Одно могу сказать – пока молчи. Никому и ни о чём не говори.

– Это конечно, – ответил Ермишин, – а с работой-то как? Если ответ отрицательный, я же в Москву поеду…

– В Москву, конечно, можешь, – согласился Антон. – Только бесполезно это. А так езжай, конечно. Но лучше съезди на юг. Съезди в Сочи, отдохни. Ты же сколько в отпуск не ходил?

– Да третий год, наверное, – прикинул Фёдор.

– Ну вот и съезди, отдохни. А заодно подумай. Там, может, будет о чём ещё поговорить.

Ветер по-прежнему почти бесшумно шевелил верхушки деревьев и гнал по небу невесомые перистые облака, молочно-белые на фоне густого розового заката. Прилежно дымили заводские трубы. Брошенный окурок дотлевал под скамейкой, на краю вымощенной пешеходной дорожки. Наступали сумерки.

Глава вторая

Заливистый звонок возвестил об окончании последнего урока в первый тёплый день весны, когда детвора явилась в школу без курток, и младшие школьники наперегонки бросились к выходу из здания в школьный двор.

Старшие спускались по лестнице более неторопливо, снисходительно глядя на малышей. Две восьмиклассницы в синих форменных костюмах, соседки по лестничной площадке и по классному журналу, Анна Ермишина и Юлия Зайцева, сложив тетради в сумки, спускались по гулкой лестнице типового трёхэтажного школьного здания.

Девушки были примерно одного роста, но Аня казалась выше за счёт туфель на высоком каблуке, в которые она манерно переобулась, скинув школьную сменную обувь в пакет. Её подруга носила простую обувь из «Детского мира». Юлька вообще была странной девчонкой – в свои пятнадцать лет она не интересовалась ни модой, ни косметикой, ни дискотеками, в общем, ничем из того, чем пятнадцатилетней девушке принято интересоваться.

Луч апрельского солнца играл в редких лужицах на краю тротуара, и масляные пятна бензина переливались цветами радужного спектра. По краям дороги жались последние чёрные островки тающего снега.

– Поедем в центр? – полувопросительно предложила Аня, ожидая возражений со стороны Юльки, которые и последовали.

– А что там делать? – хмыкнула она.

– Ты что, не слышала? – удивилась Аня. – Сегодня открывается «Макдональдс»! Первый в Москве! На Пушкинской! Все только об этом и говорят. Десятые классы туда уже рванули в полном составе…

Юлька пожала плечами, её почему-то не вдохновила восторженность собеседницы.

– Подумаешь… Там стоять в очереди полдня, а придёшь через неделю – так и свободно будет, и сходишь в свой «Макдональдс». Оно тебе надо?

– Так все же… – начала было возражать Аня.

– Подумаешь, все! Своя голова есть! – заявила Юлька, но вдруг смягчилась, – впрочем, если хочешь, могу составить тебе компанию. Мне только вечером Артёмку из сада забирать, а так, погуляем, давай, что ли…

– Конечно! – Аня резко закивала, пока Юля не передумала, – сейчас на пять минут забегу домой переодеться, и едем в центр! Договорились?

Зайцева кивнула, слегка подёрнув плечом – она-то знала по опыту, что пять минут у Ани затянутся минут на тридцать-сорок, да и вообще не видела смысла переодеваться по несколько раз за день.

– Жду тебя у подъезда, – она сделала вид, что поверила, будто ждать всего пять минут, и ей не имеет смысла заходить к себе – они жили в соседних квартирах.

Аня выбежала принаряженная, через двадцать восемь минут, дежурно извинившись и подхватив Юльку под руку.

Ещё через некоторое время две пятикопеечные монеты звякнули в щели турникетов, и девушки оказались в глубине метро.

…На Пушкинской площади было не протолкнуться, но пожилому человеку с тростью какие-то воспитанные молодые люди уступили место, и он присел на край скамейки и откинулся на её спинку, задумался, слегка перебирая жилистыми пальцами ручку трости и чертя её концом воображаемые мелкие штрихи на прямоугольной плитке, которой был вымощен сквер.

До прихода людей, которых ждал Келлер, оставалось ещё почти пятнадцать минут, и он не сомневался, что они явятся вовремя – Арнольд Келлер был пунктуален, как истинный немец, и не терпел опозданий от других.

Очередь, пёстрая и шумная, змеёй вилась по площади. Келлер смотрел сквозь неё, словно мог за этой людской толпой увидеть нечто большее, ещё скрытое от стороннего наблюдателя за туманом будущего. Она, очередь к первому московскому «Макдональдсу», и действительно отличалась от привычных очередей восемьдесят девятого года – здесь не было ни усталых хозяек с тряпичными сумками-авоськами, ни стариков в потёртых шляпах с продуктовыми сетками. До Келлера долетали обрывки разговоров молодёжи о том, кому где удалось прибарахлиться, о шмотках и видеомагнитофонах… Поймав на себе презрительный взгляд молодого парня, раздувавшего огромный пузырь из жевательной резинки, Арнольд усмехнулся – но только мысленно, не выдав себя ни единым движением мышц лица – скрывать эмоции было частью его профессии. Он сидел на скамейке, одетый в поношенный костюм советского покроя, образ дополняла свёрнутая в трубочку газета «Известия», и этот молодняк на площади, возомнивший себя хозяевами новой жизни, принимал его, наверное, за деда-«совка». Келлеру не было необходимости демонстрировать им своё превосходство, как нет в этом необходимости для натуралиста, наблюдающего за обезьянами в заповеднике, хотя обезьяны, несомненно, уверены, что они и умнее, и красивее странного безволосого существа с ручкой и блокнотом, к тому же не умеющего лазить по деревьям…

Да, здесь было удобное место встречи.

Он ещё раз пошевелил тростью, которой пришлось пользоваться не ради имиджа, но по состоянию здоровья – с возрастом колено стало ныть к перемене погоды и болезненно напоминать мистеру Келлеру о том, о чём и рад был бы забыть, да не получалось, и всякий раз, когда давало о себе знать давно сросшееся колено, его тренированная память цеплялась за минувшее, извлекая на свет божий образы, которым не было места в новой жизни, полностью принадлежавшей новой Родине. И девчонка, кости которой давно сгнили в болоте, снова целилась в Арни из пистолета…

Своих он увидел издалека, как и они его – едва поднявшись из подземного перехода. Ровно через полтора часа после прибытия поезда Челябинск-Москва, как раз столько времени было нужно, с учётом возможных задержек и массового скопления людей возле «Макдональдса», чтобы проверить, нет ли «хвоста», и, убедившись в этом, добраться от Казанского вокзала до Пушкинской площади. Двое мужчин характерной прибалтийской внешности (что, впрочем, можно было бы сказать и о самом Келлере, глядя на него со стороны, а в детстве его черты лица с одобрением называли истинно арийскими), крепкого телосложения, в похожих, но не одинаковых синих спортивных костюмах советского производства, застёгнутых на «молнии», и советских же кедах пробирались сквозь толпу, словно им не было никакого дела до происходившего на площади исторического события – открытия первого в Советском Союзе «Макдональдса», и они ни малейшего трепета не испытывали перед фигурой встречавшего посетителей красноносого клоуна Рональда. В отличие от Келлера, эти двое не считали нужным скрывать своего презрения к тем, кто выстроился перед этим клоуном в километровый хвост.

Впрочем, они тоже быстро заметили Олега Ивановича – именно так представлялся Келлер членам «Саюдиса» – и двинулись к нему.

Они поприветствовали друг друга рукопожатием и перекинулись парой дежурных фраз – собеседники Келлера говорили по-русски со специфическим акцентом.

– Юозас, Вы свободны, – сказал вскоре Келлер младшему из двоих, и тот послушно и бесшумно направился в сторону метро, – Янис, а с Вами нам нужно ещё поговорить, пойдёмте, пожалуй, вниз по бульвару.

– Конечно, Олег Ифанофич, – с готовностью отозвался тот.

Они шли не торопясь вдоль разноцветной очереди в «Макдональдс». Янис говорил вполголоса, и уже в полуметре его не было слышно, да никому и не было дела до их разговора…

Но вдруг Келлер увидел ЕЁ.

ОНА подошла и встала в самый конец очереди, болтая о чём-то с другой девушкой. И самое страшное – ей было столько же лет, сколько тогда, в доме оберштурмбаннфюрера.

Келлер вздрогнул. К такому он не был готов.

– Постой-ка, – прошептал он Янису, останавливая его жестом.

Анна обернулась.

Человек, смотревший на неё в упор, был ей незнаком.

– Матильда, – сказал он вслух.

– Вы ошиблись, – ответила девушка испуганно, – меня Аня зовут…

– Матильда, – повторил Келлер.

– Что надо? – рядом с Аней появилась её подруга. Юлька без страха взглянула в глаза Келлера, но увидела там что-то жуткое, чего ей раньше видеть не приходилось. А он не отрывал взгляда от Ани.

«Маньяк!» – подумала Юля, вспомнив недавние публикации в «Московском комсомольце».

– Псих, что ли? – бросила она громко и нарочито грубо. – Вали отсюда, что вылупился, старый пень!

Янис слегка потянул Келлера за рукав. Да он и сам уже осознавал нелепость ситуации, но, чёрт побери, он готов был биться об заклад, что встретил ту самую Матильду, укрывшуюся теперь за спинами стоявших в очереди.

Они пошли дальше по бульвару в сторону здания ТАСС, но Арнольду пришлось потратить ещё минуту, чтобы привести мысли в порядок и возобновить разговор с Янисом о делах.

– Дурак какой-то, – неслось ему вслед.

Впрочем, девчонки быстро забыли об этой странной мимолётной встрече.

Аня была готова достоять очередь до конца и всё-таки попробовать легендарный «Биг Мак», но Юле пришлось часа через три её оставить – нужно было идти за младшим братом в детский сад. Родители Юли работали в Зеленограде, возвращались поздно, и эта обязанность лежала на ней.

Широким шагом девушка направилась к метро «Горьковская».

– Эй, красотка! – крикнул ей какой-то щёголь из самого начала очереди. – Давай к нам, угостим «Биг Маком»…

Его спутники громко, по-лошадиному засмеялись.

Не оборачиваясь в их сторону, Юля зашла в подземный переход.

Меньше чем через час она толкнула рукой окрашенную в голубой цвет металлическую калитку детского сада на окраине Москвы.

Шестилетний Артём, увидев её с детской площадки, спрыгнул с лесенки и побежал навстречу сестре, облачённый в будёновку, с пластмассовой саблей наперевес.

Зацепившись за что-то застёжкой сандалии, мальчик рухнул вперёд и растянулся на асфальте. Юля подбежала к нему через несколько секунд, подняла на ноги. Кровь выступила на разбитых коленках. Губы мальчика скривились.

– Ну-ну, не плачь, – стала успокаивать его Юля. – Ты же боец, Тёмка? А бойцы не плачут.

– Боец Красной Армии Зайцев Артём! – гордо ответил Тёмка, блеснув дырой на месте переднего молочного зуба. – У меня сегодня зуб выпал, вот! Верхний! – и он смахнул со щеки две случайные слезинки, в которых отражалось солнце.

* * *

Конспиративная квартира ЦРУ располагалась в московской многоэтажке-новостройке, где жильцы ещё плохо знали друг друга. Впрочем, сами её обитатели были уверены, что их поселили в жилище сочувствующего «Саюдису» московского интеллигента, литовца по национальности.

Обстановка была скромной и практичной – четыре одинаковые кровати, две из которых заправлены, окно занавешено плотными чёрными шторами.

В поздний час свет в комнате был погашен, но двоим активистам, как нарочно, не спалось.

– Юозас, – тихо позвал один из них, – ты спишь?

– Нет, – откликнулся второй, – а что?

– Я тебе должен сказать кое-что очень важное. Ты меня слышишь, Юозас?

– Конечно.

– Мне вообще-то запретили тебе это рассказывать, – так же тихо продолжил Янис, – но я считаю, что должен. Ты же мне как брат, Юозас, даже больше чем брат… Ты поклянись, что никому и никогда не скажешь…

– Никому и никогда, – словно эхо, повторил его младший товарищ, – Клянусь…

– Этим летом будет новая советская агрессия против Литвы, – заговорщически сообщил старший, – а возможно, и против других прибалтийских государств.

– Да ну! – Юозас аж приподнялся на локтях. – Как в сороковом году?

– Ага! А ты думал, Советы нас просто так возьмут и отпустят? Держи карман шире!

– Так у них вроде у самих перестройка… – засомневался молодой активист.

– А то ты русских не знаешь! Это всё для вида, а реально – летом русские введут в Прибалтику танки. Это информация совершенно точная, – он ещё больше понизил голос, – и скоро начнут переброску войск с Урала. Естественно, тайно. Но везде есть сочувствующие нашей независимости, и наши об этом узнали. И… ты точно никому не расскажешь?

– Не сойти мне с этого места! – отозвался Юозас, чуть не сорвавшись с шёпота.

– Тогда слушай… Когда поступит команда, будет уничтожен эшелон с военной техникой в тылу у русских. И… в общем, это задание поручено нашей группе. Так что – готовься! На тебе, считай, ответственность за судьбу Литвы. Так вот. А теперь – спи.

Легко сказать, спи, после такой-то новости!

– Янис! – чуть не закричал Юозас. – Ну пожалуйста… А когда это будет? И как…

– Я сказал – пока всё. Больше сам не знаю. Пока не положено. Спи давай. И главное, молчи пока, – он отвернулся к стене и вытянулся под одеялом, давая понять, что разговор окончен. Через минуту выговорившийся литовец уже спал.

Исполнительный и аккуратный по природе, Янис тоже гордился оказанной ему честью, однако не задумывался, почему куратор велел ему сообщить напарнику об ответственном задании именно в такой форме.

А пока взбудораженный новостью Юозас, с которого сон как рукой сняло, ворочался с боку на бок, и воображение рисовало ему сцены, одна другой фантастичнее. Вот он, Юозас, пускает под откос эшелон с танками, диверсия становится достоянием гласности, срываются планы советской агрессии, и сам Витаутас Ландсбергис в Вильнюсе вручает орден молодому герою Литвы… А может быть, он погибнет, выполняя задание – мысль о собственной смерти не страшила Юозаса – и орден будут вручать его матери. Она наверняка будет плакать, у неё всегда глаза на мокром месте, но будет же и гордиться, что вырастила такого сына. И люди в селе скажут ей: «Не плачь, Эмилия, твой Юозас отдал жизнь за свободу всех литовцев»… И дети будут завидовать…