Текст книги "Отречение"

Если бы мать ушла вместе с ними, Тёмка, конечно, тоже убежал бы – он уже ездил без взрослых на автобусах и даже на метро, он бы не потерялся… Но мать, словно почуяв Тёмкино намерение, единственная осталась дома, хотя ещё позавчера вечером – он подслушал разговор родителей, притворяясь спящим – они собирались туда втроём, мать, отец и Юлька, а с ними соседка Матрёна Петровна и новые Юлькины друзья, из которых Тёмка знал только одного, бывавшего у них чаще всех – Андрея.

* * *

День был ещё выходным, но уже не праздничным. Ни на улице, ни в метро не было атмосферы праздника – Юльку окружали всё те же, что и вчера, что и позавчера, усталые лица, наглухо застёгнутые куртки и пальто. Лишь листовки с призывом выйти на демонстрацию на жёлтой газетной бумаге, расклеенные на столбах и подъездах, местами уцелевшие, местами оборванные демократами, бросались в глаза огромной цифрой «7» на середине листа.

Лишь при приближении к «Октябрьской» в воздухе начинали чувствоваться частицы напряжённого ожидания, предвкушения единения – всё было в первый раз, и ехавшие по Кольцевой линии люди ещё не знали и боялись этого ощущения.

– А что, если никто не придёт? – спросила девушка тихо, ни к кому не обращаясь, когда они ждали поезда на платформе, – в смысле, кроме нас? Если мы одни будем?

Этот вопрос вертелся на языке давно, уже пару недель, с тех пор, как она узнала от Матрёны Петровны, что демонстрация всё-таки состоится, и «Трудовая Москва» зовёт людей седьмого ноября на Октябрьскую площадь. Но она не решалась его задать вплоть до вчерашнего дня. Вчера же, после объявления ельцинского указа о запрете КПСС, любые колебания могли выглядеть как трусость, и никто из решивших идти не посмел задать товарищам этот вопрос.

– Не может такого быть, Юленька, – твёрдо ответил стоявший возле неё молодой человек, хотя в какое-то мгновенье в его глазах можно было прочесть те же сомнения, но этого никто не успел заметить, – придут люди, обязательно! Не могут не прийти!

…Станция, переход и ведущий на поверхность эскалатор были запружены народом, словно в час пик рабочего дня. Над головами людей плыли наспех сколоченные деревянные дощечки плакатов и незачехлённые металлические наконечники знамён. Толпа бурлила, люди оживлённо переговаривались, кто-то кого-то звал, толкаясь, люди протискивались в направлении, противоположном движению толпы на выход – видимо, многие заранее договорились о встрече на традиционном месте возле ажурной решётки у тупиковой стены «Октябрьской», не предполагая, сколько соберётся людей, и пытались отыскать своих знакомых…

– Руку давай, – пытаясь заглушить гул толпы, закричал на ухо дочери Николай Зайцев. – Держимся, не теряемся!

Он крепко ухватил её ладонь, а за вторую Юлькину руку взялся Андрей, державшийся рядом с ней в метро.

– Не теряемся! – передала ему девушка дальше по цепочке, не вынимая ладони из его руки. Толпа внесла их на длинный эскалатор.

Воздух холодной осени свежей струёй ударил в лицо из ходивших взад-вперёд стеклянных дверей метро с надписью «выход», и ей почему-то вспомнилось, как в детстве, ещё слабо умея читать, она называла эти двери «вдох» и «выдох»…

Теперь она жадно глотала воздух, глядя перед собой.

Площадь была заполнена почти полностью – от кольцевой станции до радиальной, вся проезжая часть и сквер у подножия памятника Ленину. Над толпой колыхались развёрнутые красные флаги. Людское море несло её вперёд, а она всё не могла поверить собственным глазам.

– Народу-то сколько, Андрей! – восхищённо прошептала Юлька. – Значит, пришли всё-таки, пришли, представляешь… Наши…

– Представляю, Юленька, – так же тихо и зачарованно ответил шедший рядом с ней парень и повторил это простое и удивительное слово. – Вот они, наши…

Глава девятая

Год 1992. Февраль

Наступил день, когда деньги закончились совсем.

На второй день после Нового года на полках магазинов появились разнообразные продукты – вдруг, как чёрт из табакерки, как будто материальные продукты могли появиться внезапно из ниоткуда.

Появились в том числе различные сорта колбасы, на которые годами молились демократы.

Повышенной ветеранской пенсии Матрёны Петровны теперь хватало килограмма на четыре этой самой колбасы, если не самой дорогой, конечно.

Была, конечно, ещё зарплата – она продолжала работать в библиотеке. И стипендия Ани, которой не хватало даже на проезд от дома до института.

После того, как её прогнал Максим, Аня волей-неволей помирилась с бабкой – жить надо было под одной крышей и делить нехитрое хозяйство. Поделившись своей старой, как мир, историей обманутой простушки, Аня умолчала лишь о том, что стала жертвой дельцов порноиндустрии – вот об этом не знал действительно никто.

Но надо было как-то жить дальше и готовиться к рождению ребёнка, которого она неожиданно решила сохранить. Для окружающих это решение выглядело странным посреди рушащегося мира и могло быть объяснено только тем, что Аня всё же продолжала любить обманувшего её Макса.

Оставшись одна, девушка окунулась в реальный мир и столкнулась с тем, насколько он изменился за те месяцы, что она жила только своими фантазиями.

Деньги пришлось считать. До копейки.

И наступил день, когда деньги закончились совсем.

Тогда Аня, наконец, решилась.

Она открыла заветную шкатулку и долго не могла выбрать, с чем из подарков Максима ей придётся расстаться.

Наконец, так и не определившись с выбором, она взяла шкатулку целиком и направилась в недавно открывшийся рядом с метро ломбард.

Немолодой оценщик несколько раз переводил взгляд то на украшения, то на Аню, теребя узловатыми пальцами круглую лупу.

– Вынужден Вас разочаровать, девушка, – вздохнул он наконец, – но я не могу принять ни одну из вещей, которые Вы принесли. Потому что ни золота, ни камней здесь нет – это латунь и стекляшки, и цена им копейки в базарный день, а уж при нынешней инфляции… Прошу прощения, девушка, но вряд ли смогу Вам помочь…

Собрав украшения в горсть, Аня медленно вышла на улицу.

Она уже не плакала – вряд ли Макс был способен заочно предать её ещё раз после всего, что случилось.

Неторопливо падал снег.

* * *

Жужжал-гудел бесстыжий Арбат.

В расставленных посреди дороги палатках шла бойкая торговля – торговали советскими орденами, знамёнами, вымпелами, матрёшками, шапками-ушанками и вообще чем попало, всем, что могло иметь спрос у белозубых иностранцев, шатавшихся шумными группами и бесцеремонно и деловито приценивавшихся к приглянувшемуся товару.

По краям мостовой выстроились в шеренгу проститутки – одинаково вульгарно накрашенные, одинаково наряженные в короткие, едва прикрывающие ягодицы шубейки, тонкие модные колготки и высокие сверкающие чёрные сапоги на каблуках-шпильках – эти три принадлежности, похоже, были единственными, прикрывавшими их тела – такой же товар, как матрёшки и ордена, который с гамом, цокая языками, оценивали покупатели. Пальцы с броским маникюром одинаково небрежно стряхивали пепел с сигарет. Каблучки постукивали набойками о безжизненную брусчатку.

По стенам домов переливались неоном вывески пунктов обмена валют. Кричали, врываясь в мозг, взламывая сознание, обещая «свидание с Америкой», щиты с рекламой сигарет. Чванно блестела красная вывеска «Макдональдса».

Молчаливые камни сталинских высоток и вестибюлей метро застыли в своей гранитной немоте, хранители растоптанной и осквернённой столицы.

Юлька всё ещё не могла к этому привыкнуть.

Они шли вдвоём по погрязшему в глуме центру Москвы, взявшись за руки, словно бросая вызов нечисти, и, держась за пальцы Андрея, она чувствовала себя сильнее, шагая сквозь строй захвативших её город торгашей с грязными и липкими руками.

Знаменитые арбатские художники теперь промышляли эротическими шаржами.

Юлька с презрением отвернулась, но взгляд её врезался в очередную голую фигуру, мигающую розовыми огоньками.

Наступали ранние арбатские сумерки. Торгующим не было никакого дела до того, что сегодня, девятого февраля, в воскресенье, Юля и Андрей шли с первой в этом году крупной советской демонстрации. С первой демонстрации, которую побоялись разгонять Ельцин и Попов – и теперь реванш был просто необходим… Но в этот вечер двое неглупых и неравнодушных к политике людей об этом не думали.

Юльке вдруг стало душно, словно вывески и палатки торгашей подступили к её горлу, не давая морозному воздуху наполнить лёгкие и насытить их живительным кислородом.

– Пойдём в метро, – сказала она другу шёпотом, одними губами, словно боясь, что чужие услышат её просьбу, хотя чего бы тут, вроде бы, бояться, – пойдём. Тут нечем дышать.

И ему не показалось странным её желание уйти с улицы под землю за свежим воздухом – наверное, он чувствовал примерно то же самое.

Под сводчатым потолком станции «Арбатская» действительно стало легче дышать и легче не обращать внимания на спешащих по своим делам равнодушных людей с тюками и сумками.

Через несколько минут они оказались посреди монументальной беломраморной «Киевской»-радиальной. От устремлённых ввысь пилонов станции веяло ласковым успокаивающим холодком – и одновременно неизъяснимо родным теплом.

Юлька высвободила ладонь из руки Андрея и провела ею по гладкой и прохладной белой каменной поверхности.

Под шум расходящихся с платформ поездов он тихо сказал у пилона, так, чтобы даже самому себя не услышать:

– Я очень люблю тебя, Юленька…

…Ближайший путь к дому от метро лежал через рынок, которые возникали, как грибы, там и тут, в том числе и в родном районе, безобразно вгрызаясь в окружающий пейзаж.

– Обойдём?..

– Напрямик, – тряхнула локонами Юлька, – это мой город и мой район.

И они пошли сквозь торгашеские ряды, взявшись за руки, как час назад на Арбате. Но вдруг что-то заставило Юльку остановиться.

– Привет, – выдавила она через несколько секунд.

За прилавком, увешанным дешёвым турецким ширпотребом, сидела Аня Ермишина, осунувшаяся и повзрослевшая, с тёмными кругами под усталыми глазами. На её тонкой, ещё не раздавшейся вширь фигурке мешком висел тяжёлый ватный полушубок, который прошлой зимой Юлька видела на бабке Матрёне. Анька, выстаивавшая в палатке долгие морозные дни, зябко куталась в полушубок и тёплый платок, верой и правдой служившие бабке лет уже как минимум десять.

– Здравствуй, – улыбнулась она растерянно.

– Привет, – ответила Юлька, – как живёшь-то? А мы с митинга идём. Давно не общались.

Это была правда – после того, как Аню бросил её богатенький кавалер, им ещё не представилось случая поговорить не спеша.

– Да вот, – Аня обвела палатку рукой в шерстяной перчатке с обрезанными пальцами, – устроилась пока… торговать. А то оказалась совсем без денег. Ну, цены выросли, а денег взять негде… Торгую вот. Одеждой. Холодно с непривычки, а так ничего… Живу вот, работаю. Ирка уехала, знаешь?

– Знаю, – кивнула Юля.

…На днях провожали Ирку в Швейцарию.

Её усилия были вознаграждены – нашёлся пятидесятилетний лысый европеец, который соблазнился вчерашней школьницей. Ей только-только исполнилось восемнадцать, что позволяло оформить собственный загранпаспорт, и она торопилась, пока жених не передумал.

Лично Ирка увидела своего жениха в первый раз, когда были подготовлены все документы, и он прилетел в Москву забирать её.

«Как вещь», – подумалось Ане, но она отогнала эту мысль прочь. Девушкам, выходившим замуж за иностранцев, полагалось завидовать, это было модно и престижно и считалось максимумом того, что можно в жизни желать.

Из магнитофона гремели песни группы «Комбинация»:

 
“American boy,
American boy,
Уеду с тобой,
Москва, прощай…”
 

Иркина мать готовила горячую картошку, смахивая слёзы со щёк кухонным полотенцем.

На проводы Ирка пригласила почти весь их бывший класс, но пришли не все. Так, не было Юльки Зайцевой – Ане это бросилось в глаза, она знала, что Юльку приглашали.

Под окнами мальчишки играли в снежки – Аня заметила Артёмку и его лучшего друга Мишку, которые самозабвенно штурмовали снежную крепость.

Мишка учился в параллельном классе, был старше Артёма почти на год и выше на целую голову и за счёт своих физических данных пользовался в компании авторитетом. Хотя и Тёмка тоже не отставал…

– Везёт же людям, – облизывая пальцы, вздыхала сидевшая вплотную к Ане Катька, лучшая школьная подруга невесты, – раз – и отхватила себе фирмача. Счастли-ивая…

Ане вдруг резко вспомнился Макс и она сама, юная и наивная, всего полгода назад.

«Счастливая ли?» – шевельнулась странная мысль. – «Выходит замуж непонятно за кого, никогда не видела, даром что за границу…»

Но мысль прервалась, излишне смелая, Аня пресекла её, словно запретив себе думать о подобном. А то ж так недалеко и до Юлькиных коммунистов дойти…

– Ничего, – продолжала, увлекшись, Катька, – я себе тоже найду. Может, и иностранца. Чем я хуже? Ань, ты чего загрустила-то? Всё о своём? Выше нос, подруга, мы себе женихов похлеще найдём! Налить тебе шампанского?

– Ну что ты, мне ж нельзя, – тихо ответила Аня, – ребёнок же…

Песня из магнитофона продолжала колотить по мозгам.

 
“Russian, Russian, Russian girl, my baby…”
 

* * *

Двадцать третьего февраля, в День Советской Армии, патриотами планировалось шествие по улице Горького с возложением цветов к Могиле Неизвестного Солдата.

Накануне мэр запретил любые шествия и митинги в праздничный день.

Но площадь постепенно заполнялась людьми – людьми, ещё не знавшими, как это бывает, уже ненавидевшими новую власть и за гибель страны, и за стремительное падение в нищету, но выросшими в СССР и ещё не представлявшими, что новая власть способна применить силу против безоружных.

Да ничто и не предвещало беды. День был воскресный, слегка морозный, редкие мелкие и колючеватые снежинки даже не падали, а едва шевелились в воздухе, настолько лёгкие, что сила земного притяжения не могла преодолеть сопротивление воздуха…

Юля была в зимнем пальто с рыжеватым искусственным мехом, а Андрей – в куртке с высоким воротником. В своей среде они уже как бы официально считались женихом и невестой и не вызывали по этому поводу смешков.

Высокая и строгая, стояла за ними Матрёна Петровна в своём длинном полушубке – видимо, по случаю праздника Ане на рынке придётся обойтись курточкой на «рыбьем меху». Двадцать третье февраля не просто было у неё рабочим днём – по случаю праздников ожидался более активный приток покупателей…

Перед демонстрантами выстроилась плотная чёрная стена ОМОНа – стена сильных, молодых, чужих, прижатых друг к другу локтями.

– Граждане, разойдитесь, акция не согласована, – взывал милицейский мегафон, но голос его тонул в толпе единомышленников, прибывавших из метро, ощущавших единство духа и наполнявших этим единством воздух. И для молодых парней и девчонок, глотавших воздух и снежинки улицы Горького, эти слова ещё ничего не значили.

Колонна строилась клином, сужаясь в сторону центра – шествие должно было идти к Могиле Неизвестного Солдата.

Путь колонны преграждала первая милицейская цепочка, словно нарочно, редкая, из неопытных срочников.

Колонна напирала вперёд, и вряд ли кто мог, даже при желании, остановить эту силу…

– Фа-шизм не прой-дёт! – грянула колонна.

Матрёна набрала в лёгкие холодного воздуха вместе с острыми обжигающими снежинками.

«Фашизм не пройдёт!»…

На мгновение – на десятую долю секунды, не дольше – прикрыв глаза, Матрёна увидела высокий берег Припяти, и декабрь сорок третьего, и молодую Алёну в белом платке – Алёну, от которой она узнала о гибели любимого…

Потому что не верила и ждала…

С Алёной она потом переписывалась – до сих пор, уже почти пятьдесят лет. Алёна жила в Киеве, родила и вырастила сына и дочку. Дочка её в конце семидесятых вышла замуж за студента из Львова, уехала к нему, и в восемьдесят третьем, в один день с Артёмкой Зайцевым, родился их сынок – Михайлик Грицай…

…Прикрывая глаза ресницами, Матрёна видела – и годы не стирали это мучительное видение – как конвоиры вели к обрыву окровавленного человека.

Как он шёл, подняв голову и – может быть – среди согнанной толпы искал взглядом Незабудку. Наверное. Нет, не наверное, а точно. Она спрашивала у Алёны – как это ни было больно – и Алёна рассказывала ей так, как она запомнила, как он стоял к обрыву спиной, и как он улыбнулся людям…

«Да здравствует Ста…» – залпы немецких винтовок оборвали крик.

Незабудка…

Но у Незабудки было другое задание, и она опоздала… На две или три недели. Она шла, она пришла к нему, она нашла его, но было поздно.

«На этом месте в ноябре 1943 года казнён немецко-фашистскими захватчиками советский патриот Черняев В.М.»

И вновь слёзы наворачивались на глаза, но не было её имени на обелиске – Матрёна вновь и вновь кусала губы и оставалась в мире живых, а её любимый – нет…

С тех пор прошло сорок восемь лет – много это или мало? Это жизнь… И кто может запретить любить человека, которого сорок восемь лет нет на Земле?

Матрёна приезжала туда каждый год, на Девятое мая. Когда удавалось – то и чаще. И даже чаще в другие дни, потому что в праздник приходили школьники, приходили делегации, и у неё не было возможности присесть тихо у краснозвёздной пирамидки и поговорить наедине с любимым…

«Здравствуй, Витенька, вот я и пришла к тебе…»

Тихо качались ветви, день за днём, год за годом клонясь к ногам тридцатилетней, сорокалетней, пятидесятилетней женщины.

В год своего шестидесятилетия Матрёна впервые не смогла приехать на День Победы на могилу Виктора Черняева на высоком берегу Припяти – в тот год случилась радиационная катастрофа, и зону отчуждения закрыли для въезда…

Но она должна была… Должна была вернуться к Витеньке…

Она вернётся. С тех пор прошло всего лишь сорок восемь лет. Разве ж это много?

«Фа-шизм не прой-дёт!» – выдохнула колонна.

– Фашизм не пройдёт!» – громко и чётко произнесла сквозь морозный воздух Матрёна Ермишина за секунду до того, как на первые ряды демонстрантов обрушились дубинки ОМОНа.

* * *

После разгона демонстрации Николай Зайцев в одиночестве пил дешёвую водку.

На следующий день ему нужно было идти на работу, и в былые времена его бы, конечно, уволили за прогул, не явись он на работу вовремя с похмелья. Но вечером двадцать третьего февраля он пил рюмку за рюмкой, не опасаясь последствий на работе.

Завод стоял, заказов не было, и тем более не было заказов на опытно-конструкторские разработки, которыми занимался Николай. Зарплату за январь не заплатили, пообещав выдать позже. Люди угрюмо промолчали – на дворе стоял девяносто второй год, и невыплаты зарплат ещё не вошли в жизнь привычным элементом. Всё ещё было в новинку, в том числе и то, что заработанные деньги могут выдать через шесть-восемь месяцев, когда на них едва можно будет купить батон хлеба.

С марта завод переходил на четырёхдневную рабочую неделю, в дальнейшем начальство обещало и трёхдневную.

Николай осоловело смотрел на дно пустого стакана. Потянувшись, он опрокинул бутылку, и кристальная струя полилась по стеклянным граням.

В такие минуты он никого не хотел видеть – даже жену и дочь. Он пил один, топя в ядрёной жидкости беспросветную тоску. В прошлой жизни он любил работу, но прошлая жизнь кончилась, завод медленно умирал – это ещё не было заметно постороннему взгляду, но это чувствовал Николай, отдавший заводу двадцать лет жизни и искренне любивший его и понимавший. После победы демократов он шёл на митинги с надеждой – что вот сейчас, сейчас наши возьмут Кремль, и всё вернётся на круги своя – но с каждым новым митингом, завершавшимся лишь грозными негодующими резолюциями в адрес новой власти, надежда таяла, митинг заканчивался, дочь уходила общаться с женихом и друзьями, а Николай вновь и вновь находил утешение в бутылке…

* * *

Встречать Анну Ермишину из роддома было некому.

Мужа у неё не было, любовник давно забыл о ней думать, а отцу Анны в далёкой Уфе летом 1992 года, как раз в день рождения её дочки вынесли приговор – шесть лет лишения свободы.

Советского Союза больше не было, и никого не интересовало его наследие, в том числе и такое.

Взяв на руки новорожденную девочку, перевязанную розовой ленточкой, Аня спустилась со ступенек больницы.

Она растерянно огляделась, словно не узнавая города, и сделала ещё один шаг, когда кто-то негромко позвал её по имени.

– Аня, Вы разрешите Вам помочь?

Она с полминуты вспоминала, где видела этого парня с огромным букетом цветов, пока не сообразила – это же комсомолец Сергей, из Юлькиной компании, который ещё осенью спрашивал у неё дорогу.

– Аня, я заказал такси, я отвезу Вас домой, – И видя, что она ещё колеблется, добавил, – Вы не беспокойтесь, такси оплачено. Я просто хочу Вам помочь. Если Вы, конечно, не возражаете.

Она сомневалась ещё несколько секунд и махнула рукой:

– Хорошо, поедемте!

* * *

«Прости меня, мама.

Мама, я теперь живу на Украине и работаю на шахте.

Я женился на хорошей женщине, на пять лет старше меня, и взял её фамилию, у нас с ней хорошая семья и будет ребёнок.

Не беспокойся за меня, мама, у меня всё в порядке.

Только прости меня. Когда-нибудь.

Прости меня, мама, но я никогда не отправлю это письмо. И даже никогда не доверю его бумаге.

Твой сын Юозас».