Текст книги "Отречение"

Они не виделись два года, но Аню словно ударило током.

– Максим… – растерянно произнесла она вслух.

Отец её дочери обернулся, но сделал вид, что не узнал её.

– Давай следующий залп! – уже визжал он, обращаясь к не слышавшим его танкистам. – Дави красно-коричневых, ау!..

Ближе гражданских не подпускала милиция.

– Пропустите!.. – кричала Ольга Алексеевна, пытаясь пробиться через кордон. – У меня ребёнок там!.. Ребёнок!.. Десять лет… Люди вы или кто?

Щиты ОМОНа оставались плотно сомкнутыми.

* * *

Артёма и Мишки не было в горящем Доме Советов.

Им удалось проникнуть внутрь во второй половине дня воскресенья, после прорыва блокады, в неразберихе всеобщего ликования.

Ближе к полуночи, когда гонцы принесли недобрую весть о расстреле в Останкино, мальчишек выдворил за территорию какой-то хмурый усатый мужик в камуфляже. Матерясь через слово, он выставил их на Дружинниковскую, строго велев двигать в метро и ехать по домам, и ушёл обратно.

Но они и не думали подчиняться. Оказавшись вновь предоставлены сами себе, ребята залезли на чердак одного из жилых домов. Первым сон сморил утомлённого впечатлениями Мишку, а через несколько минут засопел и Артём.

Утром друзей разбудила стрельба на улице.

Мишка высунулся было в чердачное окошко, но резко отпрянул назад.

– Тём, мне страшно, – зашептал он, – может, уйдём отсюда, а? Убежим куда-нибудь?

– Мне кажется, лучше остаться тут, – так же тихо ответил Артём, пытаясь унять мелкую дрожь, – на улице опаснее, не думаешь?

– Не, – покачал головой Мишка, – ты смотри, нам только на ту сторону дороги перебежать, а там куда-нибудь денемся, там много домов…

– Только на ту сторону перебежать… – повторил Артём, – ладно, уговорил. Пошли вниз.

И мальчики начали потихоньку спускаться с чердака.

* * *

Год 1943. Август. Донбасс.

План убийства оберштурмбаннфюрера Келлера разрабатывал капитан госбезопасности Черняев, и держался он исключительно на дерзости нападения и факторе внезапности.

Часовых бойцы НКВД сняли бесшумно, ножами, и вошли в дом. В случае непредвиденных обстоятельств о них должна была предупредить Незабудка, но ничего неожиданного не случилось.

Короткий бой завязался на втором этаже особняка – оберштурмбаннфюрер успел схватиться за оружие, но ему это не помогло…

– Уходим, – скомандовал Черняев с лестницы, – без стрельбы не обошлось, переполошили весь город, сейчас подтянутся…

На балконе второго этажа стоял никем не замеченный сын Келлера и целился из пистолета в спину Виктору.

Увидела его Матрёнка.

Девушка выстрелила не целясь, поняла, что попала, но не насмерть, когда мальчишка заорал, падая и хватаясь за ногу…

– Уходим!..

Что было потом, как они уходили, Матрёнка запомнила плохо. Помнила, что они сутки скрывались в болоте, и до своих она добралась с двусторонним воспалением лёгких.

Несколько дней девушка находилась в бреду на грани жизни и смерти. Антибиотиков, за год до того появившихся в Советском Союзе, в отряде не было.

Когда Матрёнка пришла в сознание, Виктор уже ушёл на следующее задание. Партизаны рассказали, что он заходил к ней попрощаться.

– Кризис миновал, будешь жить, дочка, – сказал ей врач, – до ста лет будешь жить…

Так она и живёт с тех пор, может и до ста – как получится… А вот с Витенькой больше встретиться не довелось.

В тот день врезался ей в память диалог Виктора с бойцом по имени Тимофей.

– Зря щенка не добили, товарищ командир, – говорил ему боец.

– Да ладно, – махнул рукой Виктор, – может, ещё человеком вырастет.

– Фашистом он вырастет, – зло возражал Тимофей, – гадёныш он и есть гадёныш… Немец, что с него взять.

– Немцы тоже разные бывают, – отвечал командир.

– Фашисты они и есть фашисты, – пробурчал боец.

– А как же Тельман? А Маркс и Энгельс? – спросил Черняев.

Тимофей не ответил. В Белоруссии у него оставалась семья, и он два года ничего о ней не знал.

* * *

Год 1993. 4 октября. Москва, Красная Пресня.

Арнольд Келлер сидел в крутящемся кресле в одном из зданий комплекса американского посольства, покачивая пальцами набалдашник трости и полуприкрыв глаза, так что непосвящённому наблюдателю могло показаться, что он дремлет. Но Калныньш, хорошо изучивший повадки шефа, знал, что тот внимательно слушает его доклад. Марка не могла обмануть расслабленная поза начальника, и он пытался по мимике губ Келлера угадать, доволен тот или нет, хотя и это удавалось далеко не всегда.

Келлеру исполнилось шестьдесят два года, но он был бодр, полон сил и на пенсию не собирался.

От канонады в здании дрожали стёкла, но оба они, начальник и подчинённый, слушали этот грохот, как слушают самую милую сердцу музыку.

…Снайперов Калныньш расставлял и инструктировал лично. Он сам ползал по крыше посольства, выбирая сектора обзора, и теперь стоял перед шефом в пыльном и измятом костюме – но в таких обстоятельствах это было не только простительно, но и похвально.

Снайперы были прожжёнными профессионалами – зная, что работать придётся по безоружным людям и работать так, чтобы удобнее было свалить жертвы на красно-коричневых, Марк с самого начала отбросил мысль привлечь, как он выражался, «дурачков» из числа националистических или демократических активистов.

…Перекрестье прицела скользило сквозь пространство между домами и деревьями и вдруг остановилось, отыскав подходящую мишень. Отточенным плавным движением палец нажал на спусковой крючок, и, пронзая тугой осенний воздух, пуля устремилась к назначенной ей человеком цели.

Глава двенадцатая

Артём не успел сообразить, что произошло. Он только инстинктивно сжался, услышав зловещий свист, которого уже не мог слышать Мишка. И крепко зажмурил глаза, и не увидел, как лучший друг споткнулся на ровном месте.

А когда раскрыл их вновь, Мишка лежал на асфальте и удивлённо смотрел в небо.

– Миш, вставай, пойдём, – позвал его Артём, – нам же только на ту сторону…

И не сразу осознав своим детским умом, что Мишка не встанет и никогда уже не добежит до противоположной стороны дороги, мальчик не подумал даже, что следующая пуля может догнать его здесь же, посреди мостовой – он опустился на корточки рядом с неподвижным Мишкой и заревел, громко, в голос, забыв о том, что ему целых десять лет, что он уже не малолетка, а боец, и что он уже пробовал курить…

Это продолжалось ещё несколько секунд, а потом чья-то сильная рука пребольно схватила Артёма за ухо, и, кроя трёхэтажным матом, капитан Беляков швырнул мальчишку в милицейскую машину.

Он упал между сиденьями и, лёжа на полу, тихо и тонко всхлипывал, а над ним в это время кто-то кричал в рацию:

– Пацана застрелили, твою мать! Да х… знает, откуда он взялся! Малолетка! Второй у меня, потом разберёмся на х…

Горело вывернутое ухо, Артём кусал губы, а слёзы всё равно катились, и он не хотел верить, что уже никогда, совсем никогда рыжий Мишка не позовёт его на стройку или на площадку за гаражами, где можно курить, не опасаясь взрослых…

И он не верил в это до того самого момента, когда утром пятого октября в отделении милиции не спавший вторые сутки хмурый Беляков передал мальчика под расписку заплаканной Ольге Алексеевне.

Только тогда Артём понял, что это – не понарошку.

…Так рождалась ненависть.

* * *

Телефонный звонок в квартире Зайцевых раздался вечером пятого октября, незадолго до наступления комендантского часа, когда уже отгремела буря отцовского гнева, и наказанный Артём, стыдясь сам себя, украдкой ронял слезинки на страницы учебника по математике и клетчатой школьной тетради, а Николай хмуро уставился в экран телевизора с надрывающейся дикторшей, опрокинув над стаканом пустую бутылку и выжимая из неё последние капли «Столичной».

Трубку взяла Юля.

– Прифет, – дрогнула акцентом мембрана, – я зфоню с автомата. Мошно к фам приехать?

– Юра, ты? – девушка искренне обрадовалась, что её новый знакомый объявился живым. – Конечно, приезжай. Ты успеешь до комендантского часа?

– Успею, – ответил Юозас. – Приету – всё расскашу. Спасипо.

Меньше чем через час гость, изрядно запылившийся и пропахший дымом костров – даже удивительно, как его в таком виде не задержали патрули – жадно глотал горячий чай за кухонным столом, покрытым клетчатой клеёнкой.

– Я фыфотил репят из Тома Софетов, – говорил он буднично, своим обычным спокойным тоном, – через коммуникации. Потом я не пошёл с ними, а поехал на автовокзал. Я хотел фзять пилет на автопус на Тонецк, но пилеты пыли только на тесятое октяпря, – добавил он извиняющимся тоном. – Мошно мне у фас переночефать? Хотя пы сефотня. На улице коментантский час…

– Что за вопрос, конечно! – ответила Юля и вдруг спохватилась, – А где ты сегодня-то ночевал?

– В теплотрассе, – ответил Юозас, – если я фас стесняю…

– Никого ты не стесняешь, – перебила его Ольга, – остаёшься у нас. Когда у тебя там билет? Десятого? Вот до десятого и остаёшься.

– Раньше нету автопуса, – виновато пояснил он.

– А если поездом? – спросила хозяйка и вдруг спохватилась. – Ты домой-то звонил?

– Зфонил, – кивнул он, словно не услышав первый вопрос, – сефотня с почты. Меня тома штут отиннадцатофо числа.

Накануне он действительно позвонил с автомата жене Ксюше, которая чуть было уже его не похоронила, глядя в телеэкран на события в Москве.

– Это хорошо, – вздохнула Ольга, – родные-то на Украине?

– Та.

– Мы сначала решили, что ты из Прибалтики, – вставила Юля, – Рижский ОМОН, вильнюсский, Чеслав Млынник… Не угадали?

– Я очень тафно там не пыл, – покачал головой Юозас, – семья на Украине. – и перевёл разговор на другую тему. – Когта фы ушли, я фернулся в Том, и уше когта начали стрелять, и все поняли, что это порашение, а фыхота уше не пыло. И мы стали уфотить лютей пот землёй. Сколько смогли. Уталось мне фыфести шестьтесят три челофека. Польше не уталось. – Он был явно расстроен этим числом.

– Это же очень много! – отреагировала на его рассказ Юля. – Мы с Андреем вообще думали, что ты… что ты мог погибнуть.

– Фитимо, ещё не фремя, – произнёс Юозас с полным безразличием, которое собеседники могли объяснить только страшной усталостью.

Не мог же он сказать девушке, что она приютила преступника, убившего, наверное, больше людей, чем Ельцин четвёртого октября, и что живёт он чужую жизнь на Земле…

– Ладно, – Ольга Алексеевна встала из-за стола и взглянула на часы – стрелки двигались к полуночи, – болтаем мы тут, болтаем, а тебе отдохнуть бы надо по-человечески. Спать ляжешь у соседки, там попросторнее. Ты не бойся, она свой человек, тоже была у Дома Советов, – торопливо добавила она, заметив беспокойство в глазах гостя.

Через несколько минут Ольга и Юозас переместились на кухню Матрёны Петровны, которая видела его третьего числа в колонне, и всё же Зайцева пояснила:

– Это тот самый Юра, который спас шестьдесят человек из Дома Советов…

– Плёхо, – грустно покачал головой Юозас. – Мало.

И потом уже, когда никто не мог его слышать, уронил совсем уж непонятную для посторонних фразу:

– Потому что отин к тесяти…

Матрёна постелила ему на своём диване, и он мгновенно заснул, едва коснувшись подушки колючей щекой.

…На следующее утро первой проснулась маленькая Надя и тут же криком подняла с постели мать и спавшую в её комнате Матрёну Петровну.

Юля пришла к соседям около девяти утра вместе с Андреем. Они уже не спали. Не спал и Юозас. Он стоял возле книжного шкафа и пристально разглядывал корешки подшивки журнала «Нефтяное хозяйство» за начало восьмидесятых годов.

– Интересуешься? – спросила она. – это Фёдора Петровича журналы, он инженер по трубопроводам, если разбираешься…

– Нет, нет, – быстро ответил Юозас, – я так… У меня фообще опразофания нет. Так получилось…

– Ладно, идёмте завтракать, что ли…

Аня шумно собиралась на улицу, тепло одевала дочку, завязывала ей шапочку, усаживала в коляску и всем своим видом пыталась показать, что происходящее в квартире её не касается.

Лифт быстро доставил её на первый этаж, и она распахнула дверь навстречу ветру.

На скамейке под козырьком подъезда судачили старухи.

– Нагуляла, – неслось ей в спину. – гулящая, что взять… И новый хахаль ходит…

Новый ухажёр…

Сергей…

Аня вздрогнула.

Сергей, появлявшийся прежде каждый вечер, не приходил уже три дня…

Она остановилась и обернулась назад, к подъезду.

Да что же это, в самом деле?

Подхватив на руки Надю и едва толкая коляску, Аня бежала обратно.

Остановившись перед дверью соседской квартиры, она жадно хватала ртом воздух, звоня к Зайцевым – и одновременно к себе.

Шорох за дверями отдавал тревогой – дни были непростые, и мало ли что мог означать звонок в дверь поздним утром шестого октября…

– Что такое? – Юля с Андреем выросли вдвоём перед нею, заслоняя проход в глубину.

– Где Серёжа? – спросила Аня, не узнавая своего голоса. – и это… фамилия его как?

– Какой Серёжа? – не сразу понял Андрей. – А, твой, что ли, Лосев? Так не знаю, после третьего октября не видели его…

Но Ане этого было достаточно.

Ещё несколько дней назад у неё была единственная любовь – Максим.

И вот она померкла… Но Аня всё равно не думала, что её настолько зацепит трёхдневное отсутствие былого ухажёра, что она будет отчаянно выяснять его фамилию…

Лосев, значит… Сергей…

Вооружившись телефонным справочником, Анна выясняла наличие Лосева Сергея в больницах Москвы.

Гражданин Лосев С.И. лежал в институте Склифосовского с огнестрельным ранением ноги, полученным в районе Останкино.

В неумело наброшенном на плечи халате девушка вошла в палату – и остановилась.

Увидев её, Сергей приподнялся на локтях и попытался неловко сесть, но мешала зафиксированная нога.

– Не надо, не надо, лежи, – быстро сказала Аня.

– Я не думал, что ты придёшь, – ответил он.

– Вот… пришла… – проговорила Аня, присаживаясь на край железной кровати, и замолкла. Сергей тоже молчал, не зная, что сказать. Потом спросил, понижая голос и косясь на соседей по палате:

– Наши все живы?

Аня прикусила губу.

– Артёмкиного приятеля убили, – сказала она шёпотом, – а остальные все… вернулись. Артёма милиция матери вернула.

Сергей поморщился, словно от боли.

– Мальчишек-то какого чёрта туда понесло, Ань? Эх… – он снова попытался придвинуться к девушке.

– Мальчишки ж… – эхом ответила она.

* * *

Свадебные торжества, назначенные на девятое октября, были отменены. Обстановка не располагала. Ни у кого не было настроения ни гулять, ни веселиться. Юля и Андрей шли в ЗАГС в повседневной одежде, в сопровождении только близких родственников да пары-тройки друзей из разгромленной оппозиции, шли, словно исполняя тяжёлую, но необходимую обязанность.

У соседнего дома, рядом со школой, ещё лежали несколько сломанных цветков – седьмого числа там хоронили ребёнка.

Было уже довольно холодно, облачно, и злой ветер срывал с деревьев листья и бился в ткань курток.

Расписались по-скромному, почти формально, выслушав дежурные поздравления от сотрудницы ЗАГСа.

Дома накрывала на стол Матрёна Петровна, а помогал ей Юозас, который все эти дни не покидал пределов двух квартир на лестничной площадке – никто из чужих не должен был знать о появлении постороннего человека.

Свадьба свадьбой, а чрезвычайное положение и комендантский час никто ещё не отменял.

Возле подъезда в сторонке стояли дети – обычно для них разбрасывали мелочь и конфеты, но подойти они не решались и шептались поодаль.

Шептались о том, что во время «путча» убили рыжего Мишку из углового дома, и ребята постарше знали – шила в мешке не утаишь – что классная руководительница хотела поставить на первом этаже школы фотографию в чёрной рамке, но директор строго запретил, велел завести новый классный журнал посреди первой четверти и пересадить учеников за другие парты.

Как будто и не жил такой человек на свете целых одиннадцать лет.

К ребятам подошёл Николай Зайцев.

– Держите, – он протянул им несколько зелёных тысячных купюр. Те сперва засмущались, но, как только первые ладошки потянулись за бумажками, осмелели и остальные. – И дуйте отсюда. Купите себе сникерсов и жвачек. И чтобы здесь я сегодня никого не видел, ясно?

Старший мальчик кивнул. Вслед за ним остальные развернулись и потихоньку пошли прочь, в сторону палаток.

* * *

На другой день после свадьбы провожали Юозаса на междугородний автобус.

Они стояли в стороне от других пассажиров.

– Обошлось всё, и слава богу, – приговаривала закутанная в платок и оттого выглядящая старше своих лет Ольга Алексеевна, просовывая в его большую ладонь пакет с пирожками.

– Уфитимся ещё, – отвечал гость, оглядываясь. – Это ше не послетнее фосстание. Толшно пыть нофое. Я уферен.

– Значит, ещё не всё потеряно, – то ли сказала, то ли спросила Юля. – Будет и на нашей улице праздник.

– Потошти, – вдруг обратился к ней Юозас за несколько минут до отправления автобуса, – если я тепе остафлю атрес, смошешь письмо отпрафить? Мештунаротное…

– Конечно, какой вопрос, – ответила Юля.

Он вытащил из кармана ручку и начал что-то быстро писать на клочке газеты, но вдруг остановился и смял клочок.

– Впрочем нет. Не нато. Спасипо. За всё спасипо, – он вскочил на подножку автобуса, вновь так и не решившись послать весточку матери и переступить черту, за которой оставались детство и юность, школа и армия, вступление в «Саюдис», знакомство с Мартой, отбор добровольцев для выполнения специального задания…

Юозас помахал рукой из окна провожавшим его.

Когда автобус тронулся с места, смертельная усталость охватила его. Только сейчас, почти неделю спустя, он понял, насколько был близок к смерти. И всё же силы высшей справедливости зачем-то снова оставили его в живых. И вот он снова едет домой, к Ксюше и маленькой дочке…

Домой? Namuose?

Юозас поймал себя на мысли, что впервые употребил это слово наедине с собой.

* * *

И снова поползли серые промозглые дни, похожие друг на друга и тягучие, словно сторублёвая жевательная резинка “Bubble Gum”, которую жевали несколько уроков подряд и которая давно утратила свой синтетический, псевдофруктовый вкус.

Прошло холодное и непраздничное седьмое ноября, которое Лужков милостиво разрешил отметить в Медведково – прошло под знаком случившейся трагедии, печально, странно, безнадёжно и непохоже даже на прошлый год.

В середине ноября выписали из больницы Сергея, и он, ещё хромая и опираясь на трость, продолжил свои ежедневные визиты к Ане Ермишиной. Но теперь, как показалось окружающим – впрочем, может и действительно показалось? – Аня встречала его с большей благосклонностью и даже с большей охотой доверяла дочку.

Тем более что через несколько дней после седьмого Матрёна Петровна уехала в Киев. Тринадцатого ноября исполнялось полвека со дня гибели её любимого, и она хотела встретить этот день если уж не у его могилы – это было невозможно, Виктор был похоронен в зоне отчуждения – то хотя бы вместе с подругой Алёной, которая тоже разменяла уже седьмой десяток.

Так что помощь с ребёнком была для Ани не лишней.

* * *

В Москве уже лежал снег и вовсю разгулялись морозы, а в Киеве продолжалась бесснежная промозглая осень, с неприятным мелким дождём и температурой чуть выше нуля.

Две пожилые женщины сидели на кухне за бутылкой водки в спальном районе Киева и больше молчали, чем говорили. Наверное, за пятьдесят лет всё, что могла Алёна Шевчук, бывшая когда-то Панченко, рассказать Матрёне Ермишиной, так Ермишиной и оставшейся, о том, как вели к обрыву Виктора Черняева, давно уже было рассказано и пережито. И всё же…

И только прозрачная, словно слеза, жидкость медленно стекала по внутренней поверхности гранёного стакана.

И казалось, не было сил вспоминать об одном и том же день за днём десятки тысяч дней подряд – и в глубине души хозяйка поражалась Матрёне, которую узнала совсем юной вместе с её горем и была уверена, что годы возьмут своё…

Не взяли…

А во дворе играли дети.

У Алёны как раз гостил её десятилетний внук Михайлик, которого она отправила на улицу и приглядывала за ним из окна.

Мальчик жаловался, что местные дети дразнили его – он плохо говорил по-русски… Но Алёна Тарасовна не считала это существенным.

– Ты посмотри, чему они детей учат, – она демонстрировала Матрёне Петровне новенький, с хрустящими страницами, глянцевый иллюстрированный учебник, повествовавший о древних украх, живших сто сорок тысяч лет назад и выкопавших Чёрное море, и о том, что к украинцам принадлежал Иисус Христос…

– Да ладно тебе, – махнула рукой Матрёна, – это всё несерьёзно. Перебесятся.

Собеседница с сомнением покачала головой.

* * *

Это случилось перед самым Новым годом, уже после выборов, в один из коротких зимних дней, когда в пять-шесть вечера уже совсем темно, и только ровный глубокий снег отражает свет луны и электрический свет городских окон и уличных фонарей.

Аня с Надей в коляске возвращалась из магазина.

У соседнего подъезда стояли милицейская машина и «Рафик» скорой помощи.

На лавочке сидели Юля и Артём.

Заподозрив неладное, Аня подошла к ним.

– Она отравилась, – сказал Артём вместо приветствия.

– Кто?

– Тётя Зина.

Аня перевела вопросительный взгляд на Юлю.

– Ей отказало в визе швейцарское посольство, – мрачно пояснила та, – она не смогла подтвердить ни платежеспособность, ни цель поездки.

– Цель-то почему не смогла? – не поняла Аня. – У неё ж родная дочь там…

– От дочери нужно приглашение, – ответила Юля, – нет приглашения – значит, бюрократы посчитали, что она их обманывает, что ли.

– Но она же…

– А им наплевать, – ответила Юлька зло, – наплевать, понимаешь? На человека. А вот на приглашение – нет… Знаешь, мне кажется, я всё равно не стала бы так поступать. Достала бы деньги где-нибудь, ну украла бы в конце концов.

– Много бы ты украла в пятьдесят пять лет да с диабетом, – грустно сказала Аня, – а Иришке теперь совсем неоткуда ждать помощи…

Из подъезда вышли врач скорой помощи и участковый милиционер.

– Свидетель Анисимова, распишитесь в акте, – участковый подошёл к Юльке и показал ей, где поставить подпись.

Девушка машинально поставила росчерк и спрятала замёрзшие пальцы в шерстяную рукавицу.

…И всё-таки однажды пришла весна.