Текст книги "Отречение"

– Подожди, он в детдоме? Ты его усыновить пытался? – спросил Стригунков.

Ермишин печально покачал головой.

– Усыновление запрещено для судимых граждан. Я пытался… я хотел доказать, что это мой ребёнок, – непрошеный комок вновь подполз к горлу. – И я… не смог.

– Постой, – пытался сообразить Антон, – тебе не хватило документов? Или что? Тут надо посидеть, подумать, может и найдутся варианты…

– Поздно, – убитым голосом возразил Фёдор, – они его продали.

– Кто продал? Кого? – переспросил Антон, хотя уже догадывался, о чём идёт речь.

– Ваню Белякова, – ответил Ермишин, – который Никита. Продали на усыновление в Америку. Всё. Поздно.

Ответить было нечего – да и что тут скажешь – и повисла мрачная пауза, которую нарушил сам Фёдор, сменив тему – видимо, и вправду нечего было больше сказать о мальчике по имени Ваня или Никита.

– Антон, скажи, а кто всё-таки это сделал и зачем? – спросил он. – Я имею в виду тогда, с поездами…

– Ты мне вот что скажи, – ответил Антон, – ты с технической точки зрения уверен, что это не могло быть случайностью?

– Абсолютно, – Фёдор впервые говорил чётко и уверенно, как будто читал лекцию студентам. – Я же знакомился со всеми материалами уголовного дела, в том числе с заключениями технических экспертиз. Они же составлены совершенно безграмотно… впрочем, суд даже не стал разбираться. Пойми, Антон, у меня было время подумать и оценить – и будь моя вина в гибели людей, я бы искренне покаялся, но не было ж там моей вины! Посмотреть хотя бы, как были сброшены с рельсов вагоны – все на одну сторону. Если бы взрыв произошёл от сигареты или от искры из-под пантографа локомотива, как написали эти эксперты, эпицентр был бы на железной дороге, и были бы совсем другие повреждения! А вагоны были повалены так, как должны были быть, потому что эпицентр взрыва был на самом газопроводе, понимаешь? Если бы я хоть на секунду сомневался, я признал бы вину и мог бы освободиться досрочно. Ну не мог я этого сделать, понимаешь, не мог!

– Понимаю, – кивнул Антон. – И вот что я тебе скажу. Кто это сделал – я не знаю. Очень хотел бы узнать хоть когда-нибудь. Но зачем – у меня сомнений нет.

Фёдор поднял на друга вопросительный взгляд.

– Ты никогда не задавался вопросом, почему вдруг в годы перестройки техногенные катастрофы пошли одна за другой? Не замечал?

– Пожалуй, замечал, – отозвался Ермишин.

– Слишком много всего случилось, Федя, странного, чтобы быть случайным, – неторопливо ответил Стригунков, – а конкретно твоя катастрофа необычна ещё и тем, что почти аналогичный взрыв случился ровно за год до того в Арзамасе. Тоже четвёртого июня, тоже на железной дороге, и тоже как минимум с сотней жертв. Не слышал про такое?

– Не знал, – удивлённо протянул Фёдор.

– Ну вот и мотай на ус, что случайно, а что нет. Не знаю, как ты, а я не верю в совпадения и считаю, что катастрофы последних перестроечных лет были организованы искусственно, как, впрочем, и дефицит в магазинах – чтобы расшатать обстановку в обществе. Подумай на досуге.

– Не знаю насчёт катастроф, – отозвался Ермишин, – но насчёт дефицита скажу тебе такую вещицу, что и кумекать на досуге не придётся. Сидел со мной один парнишка на лагере, москвич, Гриша звали. Работал в советское время шофёром на автобазе, а как пришли реформы, зарплату платить перестали, задержки по полгода, цены растут, а у него детей четверо, а кормить нечем. Ну он и украл мешок картошки со складов. В первый раз удачно, а во второй раз попался. И не посмотрели, что дети, что всё такое – дали два с половиной… В девяносто третьем это было, в сентябре, так что должен выйти будущей весной… Так про что я говорил? – Ермишин потерял нить разговора.

– Про дефицит, – напомнил Антон, – как в магазинах ничего не было, и вдруг в один день всё появилось, как отпустили цены.

– Так вот, рассказывал этот парнишка, – продолжил Фёдор, – что в восемьдесят девятом – девяностом годах им платили большие деньги, чтобы они годные продукты со складов вывозили ночью за город и сжигали в поле. За рейс платили почти как за полмесяца ишачки. А в Москве в это время продукты давали по талонам, и очереди занимали с пяти утра… А они жгли – колбасу, сыр, мясо. Что могли, конечно, себе утаскивали домой, но много ли утащишь, когда на уничтожение – грузовиками? Вот и думай теперь, что, к чему и зачем…

– Да всё ясно, – пожал плечами Стригунков, – что тут обсуждать – и так всё понятно… Ты уж прости, Федя, что не нашёл я тебя раньше. Может, и успели бы что сделать для твоего сына…

– Не успели бы, – обречённо помотал головой Фёдор, – там всё было уже решено…

* * *

Снег падал на детскую площадку во дворе жёлтой пятиэтажки в Сокольниках, дул промозглый ветер, скрипели ржавые качели, за ручки которых было уже холодно и неприятно держаться, и дворы были пусты, несмотря на школьные каникулы в ноябре.

Стригунков и Ермишин поднялись по лестнице. Их встретила новенькая дверь с чёрной кожаной обивкой. Антон долго звонил в звонок, и никто не откликался.

Минут через пять из глубины квартиры возникла ярко накрашенная дама.

– Вам кого? – спросила она с подозрением.

– Здравствуйте! Нам бы Василия, – с робкой улыбкой шагнул ей навстречу Фёдор.

– Нет здесь никакого Василия, – ответила женщина. – Не проживает. Квартира продана. Не ходите сюда больше.

Красивая кожаная дверь безжалостно захлопнулась.

Глава пятнадцатая

Год 1996. Весна

«Голосуй или проиграешь!» – кричали огромные щиты и нарисованные артисты с афиш.

«Москвичи свой выбор сделали!» – вторили им сфотографированные в полный рост держащиеся за руки Ельцин и Лужков.

На пиджаке у плакатного президента на стене дома расплывалось тёмное пятно от метко брошенного помидора.

В Москве цвели сирень и вишня, но не цветением был насыщен воздух – воздух был насыщен криком «Голосуй или проиграешь!»

Крик вгрызался в мозг.

«Голосуй или проиграешь!» Жизнь – игра.

Перед остановкой напротив универсама стоял, засунув руки в карманы, коротко стриженный подросток.

На остановочном стекле лёгкий ветерок трепал такое же пропагандистское изделие, состоявшее из двух частей – чёрно-белой и цветной. Чёрно-белая картинка изображала старуху в пальто у пустого прилавка, а с цветной улыбались две нахальные девицы на фоне сникерсов и жвачек.

Одна из них сильно напоминала Ленку Черемишину из его класса.

Артём со злостью ударил ногой почти в середину плаката, только правее, стараясь попасть по наглым самодовольным рожам.

Посыпались осколки стекла.

Интеллигентного вида сгорбленная пенсионерка, одетая, несмотря на тёплую погоду, в пальто с закрывающим лицо высоким воротником, подняла голову от мусорного бачка, где что-то искала, и посмотрела на Артёма с материнским укором.

– Милиция! – визгливо закричала с противоположной стороны дороги торговка семечками. – Средь бела дня!.. Хулюганы!!!

Плакат разорвался, но холёные личики уцелели.

Артём рванул за край глянцевого листа и швырнул обрывок под ноги, крутанув подошвой по поганой роже, похожей на Ленку, и только после этого побежал к забору.

То, что он «хулюган», да ещё и сын алкоголика, Артём знал и без них.

Преодолев забор в два прыжка и оказавшись на территории заброшенной стройки, он почувствовал себя в безопасности – там всегда лазили пацаны, и никому не пришло бы в голову его там догонять.

Тут только он заметил, что из разрезанной ладони течёт кровь – вероятно, он порезался, когда рвал плакат со стекла.

Мальчик сорвал молодой лист подорожника, приложил к ране и присел на поваленные бетонные блоки.

Над ним горело весеннее солнце в свободном небе. А он смотрел на капельки крови и думал – то ли о погибшем Мишке, то ли о Ленке, которая была похожа на девицу с плаката.

* * *

Штаб гудел, как растревоженный улей. Оставался месяц до президентских выборов, которые должны были всё решить – то был последний год, когда в выборы ещё верили, ведь полгода назад, в декабре 1995 года, большинство получили коммунисты, и казалось – ещё чуть-чуть, ещё немного, и всё вернётся, мы проголосуем, проголосует наученный этим страшным пятилетием народ, и сгинет ненавистная демократическая власть.

Без крови.

Дребезжал без устали телефон, и бессонный дежурный нервно отвечал на звонки. Вбегали и выбегали люди. Сортировались пачки листовок и газет, и измученные добровольцы взваливали на плечи рюкзаки с новыми агитматериалами.

Андрей и Сергей пришли сегодня без Юли. Она училась на последнем курсе и через месяц должна была сдавать дипломный проект. На избирательную кампанию ей удавалось прибегать урывками, и сознание грызла невозможность в такое время работать с полной самоотдачей.

Андрей Анисимов должен был сменить дежурного на раздаче.

Сергей деловито отбирал листовки к себе в рюкзак.

– Ты подожди уходить, – посоветовала ему девушка-секретарь в больших очках, – сейчас подойдёт кто-нибудь из ребят, подберём тебе напарника.

– Да ладно, Вер, – махнул рукой Лосев, – я и один справлюсь.

– Смотри, опасно одному-то, – покачала головой Вера.

– Мелочи жизни, – ответил Сергей, – в меня в девяносто третьем стреляли, чего мне бояться…

Выходя, он глянул через Верино плечо на экран монитора.

– Как там твоя циничная ель? Растёт? – спросил он.[2]2
  Пояснение для молодых читателей: в ранних версиях Microsoft Word при проверке орфографии слово «ельцинизма» (в родительном падеже) предлагалось заменить на «ель цинизма», что стало поводом для многочисленных шуток. Примерно в середине 2000-х годов разработчики эту ошибку исправили.


[Закрыть]

– Ага, – улыбнулась девушка, – печатаем. В твоей новой программе гораздо удобнее, чем в «Лексиконе». Только привыкнуть надо.

– Ну привыкайте, – кивнул Сергей, – сейчас все будут переходить на Windows-95.

И вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

…С наступлением тёплого времени года Аня и соседка Татьяна, работавшая кассиршей в магазине, подолгу гуляли с колясками в парке.

Женя, сын Ани и Сергея, появился на свет зимой, в лютые морозы, в самом начале девяносто шестого года.

В казавшейся когда-то просторной «двушке» Ермишиных теперь ютились шесть человек – в маленькой комнате «старики», Матрёна и вернувшийся с зоны Фёдор, а в большой – Сергей с Аней и теперь уже двое детей.

В роддоме Аня лежала одновременно с кассиршей Татьяной с третьего этажа, той самой, которая когда-то читала журнал «Огонёк» и любила рассуждать о перестройке, гласности и тридцать седьмом годе.

Теперь Татьяне было лет тридцать пять, замуж она так и не вышла, родив единственную дочку без мужа.

Она нервно курила и тихо завидовала Ане, которая могла себе позволить хотя бы какое-то время не работать и сидеть с детьми – Серёга Лосев зарабатывал если и не много по нынешним временам, но хотя бы столько, что семья могла сводить концы с концами.

Тане повезло меньше. Никто не знал, кто отец её ребёнка, в свидетельстве о рождении стоял жирный прочерк. Уже с весны Татьяна сидела за кассой в продуктовом магазинчике, оставляя маленькую Свету на мать-пенсионерку, и бегала домой, когда не было покупателей, благо до дома было не более пяти минут пешком. Один раз Танино отсутствие обнаружил хозяин магазинчика, он кричал на весь двор и грозил увольнением. Кассирша плакала в рукав, а потом срывала злость на покупателях.

* * *

– Зачем ты разбил остановку? – спросила Черемишина, моргая длинными ресницами. – Я всё видела из окна.

– Твоё какое дело, – буркнул Артём, – значит, надо было.

Солнечный луч играл на свежевымытом школьном стекле. Мимо них деловито сновали туда-сюда старшеклассники, у которых начинались экзамены, а у седьмого класса был последний учебный день перед летними каникулами.

– Ну и дурак, – ответила Ленка с чувством собственного превосходства, тряхнув собранными в хвост кудряшками, и её курносый нос смешно дёрнулся, – правильно говорят, что по тебе спецшкола плачет…

– Сама дура! – крикнул Артём вслед уже повернувшейся и королевской походкой двинувшейся в сторону лестницы девчонке. – Что ты в этой жизни понимаешь!

* * *

Вечерело.

Силуэты девятиэтажек выделялись на фоне предзакатного неба, ещё прозрачно-голубого на западе, но уже чёрно-лилового на востоке; однако цвет домов различить уже было нельзя.

По дворам гулял майский ветер и тонул в буйстве молодой непокорной листвы.

Где-то за домами угасали лучи солнца, провожая ещё один день.

С территории школы слышался смех и звон стеклотары – там отмечали окончание учебного года.

Сергей шёл по дворам лёгким, неутомимым, пружинящим шагом, повесив на руку пакет с парой десятков листовок, банкой сваренного Матрёной мучного клейстера и большой жёсткой кисточкой. В рюкзаке за плечами лежали изрядно похудевшие за трудовой вечер пачки агитматериалов.

«Скажи мне правду, атаман, зачем тебе моя любовь?» – надрывалась где-то вдалеке Татьяна Буланова сквозь скрип кассеты в магнитофоне.

Сергей прошёл мимо тёмного детского сада и приблизился к очередному жилому дому. Стоя к подъезду спиной, он начал намазывать листовку.

– Слышь, ты, чего тут клеишь? – услышал он и повернулся, не выпуская бумагу из рук.

Между ним и дорожкой стояли трое.

– Материалы к выборам, – ответил Сергей как можно спокойнее. Его собеседники были явно настроены на конфликт.

– Так дай почитать-то, – самый крупный, бритый налысо, видимо, заводила, рванул листовку из рук парня. – Э, пацаны, да тут за совок и против Ельцина написано! Ты что, за коммуняк, что ли?

– Тебе Ельцин нравится? – ответил Лосев, – так голосуй за Ельцина, кто ж мешает.

– Без тебя знаю! – рявкнул бритый, наступая на Сергея. – Ты тут очереди и ГУЛАГ не пропагандируй, умный нашёлся! Без тебя знаем! Мочи коммуняк, ребята!

Первый удар Сергей смог заблокировать, от второго уклонился, но третий пропустил – прямо в солнечное сплетение, да и куда было выстоять одному против троих. Он согнулся, дыхание перехватило, и нападавшим не составило труда сбить его с ног, он упал на подъездное крыльцо, и дальше избивали уже лежачего, уже не могущего сопротивляться, вначале пытавшегося только прикрыть руками голову и глаза, а потом пинали уже обмякшее тело. Бритый ельцинист наступил ногой на лицо поверженного противника и стал давить на глаз каблуком – и только тогда Сергей окончательно потерял сознание.

* * *

– Дядь Серёж!!! Дядя Серёжа!!! Ты живой? Ну скажи хоть что-нибудь, ну пожалуйста!

Воздух.

Первое, что он почувствовал, возвращаясь из мрака небытия, был воздух.

Он дышал. Дышать было больно, но воздух просачивался в лёгкие, несмотря на сломанные рёбра, и не давал ему умереть.

Потом вернулись слух и осязание. Вокруг были какие-то звуки и что-то липкое – кровь, перемешавшаяся с клейстером из разбитой банки.

И какой-то знакомый детский голос плакал над ухом: «Дядь Серёж!!!»

А вот зрения не было, и открыть глаза Сергей не мог.

Как не мог он определить, жив он или уже нет.

Но потом узнал голос и понял, что жив.

«Артём», – попытался позвать Сергей, но вместо этого издал нечленораздельное бульканье.

– Живой! – закричал Артём. – Дышит! Дядя Серёжа, слышишь меня? Они убежали! Я скорую вызвал! С автомата! Только не умирай, слышишь? Сейчас приедут врачи!

Он захотел повернуть голову на звук голоса, но тысячи чертей ударили в металлические молоточки внутри черепной коробки, и он понял, что это ему не по силам.

– Не умирай, пожалуйста, – говорил мальчик сквозь слёзы, – тебе нельзя умирать, как же Аня без тебя будет?

Таким беспомощным отпетый уличный хулиган Артём Зайцев не чувствовал себя с того самого октябрьского дня, когда миновавшая его пуля отняла жизнь лучшего друга.

Сергей задышал хрипло и шумно.

Аня… Анечка… Живой…

Сознание прояснялось, и он услышал сирену скорой помощи, и топот ног Артёма, и его крики, куда надо ехать, и видел перед собой лицо жены – хотя на самом деле не видел ничего. А затем всё смешалось – и руки санитаров, укладывавших его на носилки, и прорывавшийся сквозь мглу сбивчивый всхлипывающий голос Артёма.

* * *

В жаркий выходной день по рынку около метро сновали сотни покупателей и просто зевак, не имевших денег на покупки, но пришедших поглазеть или просто убить время, а то и любителей приглядеть, что где плохо лежит.

Под тентом стоял продавец, усатый мужик лет тридцати пяти в застиранной тельняшке. Перед ним был разложен товар – фонари, ножи, нашивки и множество всякой всячины, и отбоя от любопытствующих у такого лотка не было – только успевай следить, чтобы особо ушлый визитёр не увёл с прилавка что-нибудь ценное.

– Фонари, батарейки!.. – привычно провозгласил продавец. – Вас что интересует, молодой человек?

– Мне нож. Выкидной. Вот этот, – ткнул пальцем Артём.

– Пожалуйста, молодой человек. Сто двадцать тысяч.

Подросток тщательно и безропотно, не торгуясь, отсчитал требуемую сумму – двенадцать розовых купюр с большим триколором над Кремлём – огромные деньги по мальчишеским меркам, больше, чем месячная стипендия сестры.

– Прошу Вас, молодой человек! Шикарная вещь, отличная сталь, превосходный выбор…

* * *

Диплом Юлия Зайцева защитила на «отлично», но даже это не скрасило тоски от проигранных выборов.

Потому что это уже не имело смысла, как не видела она просвета в дальнейшей жизни, она, как и многие, поступавшая в институт в начале девяностых с мыслью о том, что «не может же эта власть просуществовать ещё целых пять лет».

Однако пять лет прошли, и поражение коммунистов во втором туре вогнало Юльку, да и не только её, в глубокую депрессию.

Неужели всё это ещё на четыре – целых четыре года?

О том, что результаты выборов сфальсифицированы, на кухнях не говорил только ленивый – но, конечно, никому не могло прийти в голову, что пройдёт шестнадцать лет, и об этом официально заявит Президент России… Так далеко никто не заглядывал – и четыре-то года казались невероятно долгим сроком…

Больше никуда не надо было идти – ни в институт, ни на агитацию, и она целыми днями слонялась по квартире, находя иногда утешение в книгах.

В один из таких дней, уже под конец августа, к Юле и Андрею заявилась Аня Лосева. Заявилась не просто так, а с претензиями и скандалом.

– Это всё вы с вашей политикой! – истерично кричала она Юльке, как будто это именно Юлька была виновата в том, что Анин муж стал инвалидом – один глаз врачи так и не смогли спасти – и потерял высокооплачиваемую работу, где начальство не захотело ждать, пока работник лежит несколько месяцев в больнице.

Лишившись материальной основы, Анино семейное счастье затрещало по швам, это было хорошо видно со стороны, но больше всего Аню ужасала необходимость снова идти работать.

– Из-за вас всё! – кричала Аня. – Все люди как люди, а вы тут со своими листовками!..

– Вот что, шла бы ты, дорогая, к чёрту, – произнесла Юля чётко, устало и отрешённо.

Аня опешила, словно не ожидала такого спокойного отпора.

– Катись к чертям, – повторил Андрей и резко распахнул дверь, чуть не пришибив возвращавшегося с улицы Артёма.

В отличие от Юли, он уже знал, что стало непосредственным поводом для истерики.

На скамейке у подъезда сидели Матрёна Петровна и Сергей Лосев с чёрной повязкой на глазу. У его ног стоял чемодан с пожитками.

– Прошла любовь, завяли помидоры, – зло прокомментировал Андрей.

«Какая уж там любовь, – подумалось ему. – При первых же трудностях…»

…Изгнанный Аней в трудную минуту, Сергей исчез – как в воду канул.

Но Аня была не из тех, чей гнев мог длиться совсем уж долго. К тому же стали подходить к концу деньги – и начались попытки вернуть благоверного.

Пару раз она осторожно интересовалась у Юли и её мужа – но и на политических мероприятиях он появляться прекратил, и со старыми товарищами, с их слов, не общался.

Несколько раз, в том числе в конце осени, на день рождения Сергея, и на Новый год, она звонила на городской телефон квартиры, где он прежде жил с родителями. Но к телефону всегда подходила мать Сергея, которая, заслышав Анин голос, вешала трубку.

Совершенно неожиданно выручила бабка, которая к Аниному поступку отнеслась, как обычно, с осуждением. Зимой, как только Женю взяли в ясли, Матрёна сама предложила забирать детей из садика и сидеть с ними по вечерам – либо самой, после возвращения из библиотеки, где она продолжала работать, либо поручать их Фёдору, не имевшему нормированного рабочего дня – в любом случае, тогда Аня могла полноценно работать на рынке с утра до вечера, на износ.

…Ближе к концу 1997 года в квартире Ермишиных раздался звонок, и требовательный мужской голос пригласил к телефону Анну Фёдоровну.

Звонили из Управления по борьбе с организованной преступностью и вызывали Аню – на опознание одноглазого бандита, убитого в перестрелке с милицией на МКАДе, который по картотекам проходил как Лосев Сергей Игоревич, там же значилась супруга Лосева А.Ф. и несовершеннолетние дети Лосева Н.С. и Лосев Е.С…

Трубка выпала из Аниной руки, и она в голос разрыдалась, что, впрочем, не произвело ни малейшего впечатления на милицейского офицера на том конце провода.

…Недели через две после похорон в осиротевшую квартиру пришёл молчаливый незнакомец спортивного телосложения, с тонкими губами и сросшимися бровями, непохожий ни на кого из тех, кто бывал у Матрёны Петровны, ни на кого из политических знакомых.

Он, наклонившись, поцеловал сухую жилистую кисть Матрёны.

«Развели тут белогвардейщину!» – поджав губы, фыркнула бабка, крепко пожав руку, по-мужски поприветствовал Фёдора, перебросившись с ним несколькими словами, смысла которых Аня не поняла, уловив лишь, что гостю, как и её отцу, приходилось бывать по ту сторону решётки. Однако с самой молодой вдовой пришедший даже не поздоровался и только, глядя мимо неё, протянул широкий непрозрачный конверт из коричневатой бумаги, скреплённый сургучной печатью.

Аня пыталась задавать ему вопросы, но, игнорируя их, гость обронил одну лишь короткую фразу:

– Я выполняю волю моего покойного друга.

Вручив конверт, он так же без малейших эмоций развернулся и вышел – не представившись, не поздоровавшись и не попрощавшись.

Она осталась в прихожей – вдова с двумя детьми, в двадцать три года.

После ухода неизвестного Аня вскрыла пакет.

Там оказались пятьдесят тысяч долларов наличными и чековая книжка одного из коммерческих банков на имя Лосева Евгения Сергеевича, которой он сможет воспользоваться по достижении совершеннолетия, в 2014 году.

Этому банку, как и большинству других, существовать оставалось около восьми месяцев.