Текст книги "Отречение"

Глава четвёртая

«Сейчас не тридцать седьмой год», – голос соседки, резанувший слух Матрёны, так и застыл у неё в ушах.

Да что она знает…

Тридцать седьмой год навсегда остался зарубкой на сердце Матрёны.

Год, когда она впервые встретилась с Виктором.

Она была тогда ещё совсем девчонкой, пионеркой с двумя закрученными баранками косичками с коричневыми бантами, игравшей с подружками в большом дворе, куда выходили окна их коммунальной квартиры, и мать, работница фабрики «Красная заря», могла наблюдать из окна за дочкой.

Дворовые собаки погнались за маленьким белым котёнком с серыми пятнами, и Матрёнка схватила с земли ветку.

– Кыш! Я кому сказала, кыш!

Собаки зло залаяли, и девочка замахнулась на них веткой.

– А ну пошли вон!

Пищащий котёнок оказался на берёзе, куда взбежал, спасаясь от опасности, и теперь жалобно мяукал, не зная, как спуститься вниз.

Матрёнка тоже не могла залезть на такое высокое дерево.

Она огляделась.

И увидела его.

Он стоял на дорожке и наблюдал за детьми уже несколько минут.

Матрёнка выбежала ему навстречу и бойко вскинула руку.

– Товарищ красноармеец! – выдохнула она, хотя по форме он был курсантом НКВД, но значения это не имело, – товарищ боец Красной Армии, просим Вас помочь советским пионерам снять с дерева котёнка!

Виктор почему-то рассмеялся и, потрепав девочку по баранкам, ответил:

– Сейчас решим проблему.

С замиранием сердца Матрёнка следила, как парень, поставив ногу на отходящую в сторону толстую ветку, подтянулся на руках и оказался на несколько метров выше, чем она при всём желании могла бы достать.

Через несколько минут он бережно вручил девочке белого котёнка.

– Держи. И не теряй больше, – Виктор широко улыбнулся ей.

«Незабудка».

Конечно, Незабудкой он назвал её намного позже, но все пятьдесят лет, что она вспоминала эту сцену, ей хотелось, чтобы это случилось именно тогда.

В конце концов, какая кому разница, когда именно? Ведь Витенька погиб в ноябре сорок третьего, а Матрёнка так и не вышла замуж, так кого и зачем это может беспокоить?

…Незабудка.

Это будет уже намного позже, в апреле сорок первого, когда она совершит свой первый парашютный прыжок.

Наверное, в тот год, ранней весной, когда ещё не стаял снег, Матрёнка впервые в жизни влюбилась.

Впервые – и в последний раз.

Конечно, после войны романо-германский факультет иняза был «бабьим царством», учились там в основном девчонки, но будь её желание – она нашла бы себе жениха. Тем более, нашла бы раньше, в партизанском отряде.

Но ей это было не нужно, и теперь, полвека спустя, Матрёна не жалела, что осталась одна.

Она любила Витеньку, и пронесла эту любовь до сей поры, до конца восьмидесятых годов двадцатого века, и он снился ей молодым, хотя сама она разменяла уже седьмой десяток неумолимых лет…

– Пятьсот двадцать один! Пятьсот двадцать два! Пятьсот двадцать три! Кольцо!.. Пятьсот двадцать четыре! Пятьсот двадцать пять! Купол!..

Инструктор Осоавиахима долго не соглашался разрешить Матрёнке прыжок – она не подходила по возрасту.

– Прыгай пока с вышки, – неизменно отвечал он девушке.

С вышки она прыгала, но хотелось-то с самолёта!

Как она ни упрашивала, ей не удавалось – 1926 год рождения был непреодолимым препятствием для всего, что казалось или могло казаться интересным. Удалось это только Виктору, и он заговорщически подмигнул ей – мол, всё получилось, – и Матрёнку взяли в группу парашютистов.

Что Виктор шепнул инструктору, она так и не узнала, но на её возраст закрыли глаза. В ведомости написали, что ей семнадцать лет. Хотя ей, конечно, пятнадцать. Скоро должно исполниться.

И вот она, Матрёнка, стоит на линии осмотра – а Виктор стоит в сторонке и улыбается.

Апрель сорок первого года. Воздух – сладкий, пьянящий, как будто такого больше не будет. Тает последний, чёрный снег. И ветер – радостный, весенний – треплет волосы будущих парашютистов.

Как же ей было страшно, когда самолёт начал набирать высоту… Как никогда до того. Нет, после, конечно, было и страшнее, но это уже потом, а сейчас, в апреле сорок первого, девочка в каске прижалась виском к иллюминатору, а внизу проплывали расчерченные квадраты аэродрома, а за ними синяя лента реки, и широкие колхозные поля…

– Первый пошёл… Второй пошёл…

Матрёнка, конечно, зажмурилась, когда выпускающий легонько толкнул её в спину, и, оторвавшись от борта, она словно рухнула вниз, ощутив бездну под ногами – пятьсот двадцать один, пятьсот двадцать два, пятьсот двадцать три – рванула кольцо, и стропы дёрнули её вверх. «Мама, мамочка, я боюсь», – она повисла над полем на высоте полукилометра, медленно, но неуклонно снижаясь, а с земли что-то кричали, но Матрёнка не слышала, что именно.

– Ноги! Ноги вместе! – кричал Виктор снизу, размахивая руками, не отрывая взгляда от раскрывшегося белого купола над аэродромом. Разом забыв про учёбу и про опыт, он метался по полю из стороны в сторону…

Удар!! Ноги коснулись земли, и Матрёнку поволокло – но только в первый момент, ей удалось самой притормозить движение, а потом купол погасил бежавший по полю Виктор, и он же помог ей освободиться от подвесной системы.

Голову почти не кружило, он взял её за ладони, помог ей свернуть стропы – и они пошли вдвоём через поле, в сторону здания учебки.

Вот так бы идти и идти, через поле, а где-то растёт трава – и что бы с того…

Но в жизни вышло иначе…

Матрёнке не пришлось решать, правильно сложилось или нет.

Но – сложилось так, как было надо.

…Когда было надо, Матрёнка постучала в дверь дома старьёвщика.

Ей тогда было семнадцать лет. По-настоящему семнадцать, без приписок. Она петляла переулками, грунтовыми дорожками, в поисках нужного ей адреса…

– Вы зеркалами торгуете? – тихо спросил срывающийся девичий голос.

– Если барышня интересуется, можем предложить на выбор. Вам на столик или на стену вешать? – ответил отзывом на пароль старик из-за двери. Дверь медленно отворилась. От волнения Матрёнка сглотнула. «Старику» было лет сорок пять, не более. Она шагнула вперёд, вглубь квартиры, и отшатнулась. Над столом, над какими-то бумагами, склонился немецкий офицер, в отутюженной форме, с повязкой со свастикой на локте. И вот тогда-то она испугалась по-настоящему. Матрёнка сделала шаг назад, словно надеясь убежать прежде, чем он её заметит – неужели провал? Как же страшно… – но за её спиной скрипнул на два оборота ключ в замочной скважине в руке встретившего её старика, и Матрёнка в ужасе поняла, что бежать некуда…

Она сделала шаг назад – скорее инстинктивно, чем сознательно, и офицер в форме поднялся от стола навстречу ей.

– Матрёнка! Незабудка!

Мгновение спустя она повисла у него на плечах, хлюпая носом и уткнувшись лицом в железного эсэсовского орла.

– Не плачь, Незабудка, не плачь, – полушёпотом повторял одетый в чужую форму Виктор, обняв её худенькие плечи, обтянутые коричневым платьицем домашней прислуги.

Потом они сидели за кухонным столом, и сильная рука Виктора держала её ладошку. Левую. Потому что правая рука Матрёнки была занята – она рисовала карандашом план дома Келлера.

Тогда они виделись в предпоследний раз.

…Давно это было. Очень давно.

Поднявшись к себе, Матрёна молча сидела на краю кровати в незапертой квартире, посреди гор книг и белья на полу после обыска, не обращая внимания на происходящее вокруг.

Николай открыл дверь осторожно, словно боясь побеспокоить обитателей жилища, прошёл внутрь, за ним проскользнула его дочь Юля, а уже за ней Анна, племянница Матрёны.

– Позор-то какой, – не поднимая глаз и ни к кому не обращаясь, произнесла Матрёна. Казалось, происходящее к ней совершенно не относилось, она оставалась сама по себе.

– Баба Матрёна, – подала наконец голос Юля, – мы же поможем Вам навести порядок в квартире?

Не дожидаясь ответа, она начала собирать с пола книги и ставить их на полки, как было, насколько она помнила, положено. Устыдившаяся своего бездействия Аня вытащила из кладовой стремянку и начала усиленно помогать подруге.

Николай тем временем перетаскивал на место обрушенные тумбочки.

– Что же мы теперь делать-то будем? – спросила Аня у молчавшей Матрёны.

Та медленно подняла глаза.

– Не знаю я, Аня, – произнесла она растерянно, – вроде и жизнь прожила, и всякое видала, а вот в тюрьме у меня никто никогда не сидел.

– А при Сталине… – начала было Аня, но осеклась, когда подруга больно наступила ей на ногу, сообразив, что сейчас Ермишина ляпнет какую-нибудь школьную глупость. Но все остальные сделали вид, что не заметили.

– Что ж, Матрёна Петровна, будем жить, – вздохнул Николай.

– Будем жить, – глухо отозвалась пожилая женщина.

* * *

«Я, Арнольд Келлер, обещаю, будучи членом Гитлерюгенда, исполнять свой долг в любви и преданности фюреру и нашему знамени. Да поможет мне бог!»

Слова торжественной присяги прорывались сквозь десятилетия и кровью отдавались в виски, как когда-то в юности. Теперь, когда победа над ненавистным большевизмом была близка как никогда, ближе чем тогда, когда немецкие солдаты смотрели в бинокль на башни Кремля.

А теперь, в восемьдесят девятом году, Келлер смотрел на Кремль из окна номера на последнем этаже гостиницы «Россия» и слушал Калныньша. По стеклу катились капли тёплого летнего дождя.

Марк Калныньш был его доверенным лицом, но даже близко знавшие его люди, пожалуй, даже сам Келлер не смог бы сказать с уверенностью, верил ли Марк в идею освобождения от тоталитаризма и торжества демократии или же просто любил деньги. Во всяком случае, Калныньш никогда не подводил патрона, какие бы деликатные поручения ему ни приходилось выполнять.

– Вот характеристика из «Саюдиса», – Марк раскладывал бумаги перед шефом, – вот из школы. Данные о родителях, о подружке. В Вильнюсе за прошедший месяц не появлялся, это можно сказать с уверенностью…

– Я думаю, и не появится, – ответил Келлер, – если он не совсем дурак, то должен представлять, до какой степени мы пустили корни в Прибалтике.

– Я бы начинал с того, что попытался определить, с какой целью он скрылся – либо из опасения за свою жизнь, либо из угрызений совести, это разные мотивы…

– Совесть – это химера, – возразил Келлер, – не зря нас этому учили в Третьем Рейхе.

– Разумеется, – согласился Калныньш, – но эту химеру нельзя недооценивать как мотив поведения нашего подопечного. Я Вам ещё раньше советовал поручить это дело профессионалам, а не использовать втёмную дурачков-идеалистов из «Саюдиса», с которыми теперь хлопот не оберёшься…

Келлер поджал губы.

– Профессионалы – товар штучный, – ответил он, – и ими, в отличие от дурачков, разбрасываться нет возможности. Расходного материала же можно набрать много. Хотя есть определённый риск, как в данном случае. Впрочем, мы отвлеклись. Продолжайте, Марк.

– Если бы наш подопечный отправился в советские органы, милицию или КГБ, об этом было бы уже известно, – продолжил Калныньш, – поскольку у нас нет стопроцентного контроля над всеми сотрудниками советских силовых структур на местах, и такой контроль вряд ли достижим в ближайшее время. Поэтому же я сразу отбросил идею организовать розыск через наших людей там, сочинив материал на какое-нибудь совершённое преступление. Это было бы эффективнее, имей мы возможность задействовать советские оперативные каналы, но информация просочилась бы неизбежно, и пошли бы слухи. Кроме того, его явка поставила бы под сомнение официальную версию о разгильдяйстве строителей, могла бы привести к каким-нибудь дополнительным проверкам, а это ни к чему. Далее. Даже если предположить, что объект явился с повинной и его, в силу фантастичности его рассказа с точки зрения среднего человека, отправили в психбольницу, – всё равно в условиях гласности информация появилась бы в том или ином виде. Сейчас я практически уверен, что с повинной он не являлся. Вероятность того, что явится в будущем, крайне низка уже сейчас и продолжает уменьшаться – чем дальше, тем сложнее человеку совершить такой шаг и расстаться со свободой. Это психология.

Он сделал вопросительную паузу.

– Я Вас внимательно слушаю, – отозвался Келлер.

– Попробуйте поставить себя на его место. Куда бы Вы пошли, если бы хотели скрыться и если хотели бы отомстить или предать огласке случившееся? Помимо правоохранительных органов, я рассматриваю ещё варианты редакций телепередач, которые объявляют себя рупорами перестройки и гласности. «Взгляд», например, или «Пятое колесо», или «600 секунд». Если человек достаточно наивен – а было бы это не так, он вообще не оказался бы в этой истории – он мог бы довериться так называемым независимым журналистам. Не в райком же КПСС ему идти, в самом деле!

Арнольд усмехнулся.

– Но об этом мы, разумеется, узнали бы в тот же день. Поэтому, скорее всего, объект скрылся, почувствовав угрозу своей жизни. В Прибалтику ему очевидно путь закрыт, так что я полагаю, что искать его следует в РСФСР.

– В Союзе не четыре республики, Марк, – возразил Келлер.

– Я это учёл. Но в его положении я выбрал бы республику с большой численностью населения и более-менее пёстрым национальным составом. Легче затеряться. Особенно человеку, который по-русски говорит с акцентом. То есть РСФСР или на худой конец Украина. Украину я тоже отбрасываю.

– Почему?

– Тамошние националы ещё с прошлой войны в тёплых отношениях со своими прибалтийскими коллегами. Более вероятна Белоруссия, хотя тоже вряд ли, но на всякий случай представители БНФ в курсе, – Келлер едва заметно одобрительно кивнул, – а в других республиках литовец будет слишком заметен. Поэтому я считаю, что наш подопечный не покидал пределов РСФСР… Но так или иначе, мы его найдём, мистер Келлер, – голос Калныньша сделался жёстче, – никуда не денется, голубчик.

* * *

Марта Жемайте хорошо училась в школе, но никогда не состояла в «Саюдисе», не ходила на его митинги и вообще была полностью равнодушна к политике, в том числе и по пресловутому национальному вопросу. В доме старого Жемайтиса не было принято обсуждать проблемы, выходящие за рамки уютного семейно-соседского мирка. Политическим активистом был Юозас – но она никогда не вмешивалась в его дела.

На акцию «Балтийский путь», где жители трёх прибалтийских республик должны были выстроиться в живую цепь в знак протеста против «советской оккупации», она пришла не из политических соображений.

Она хотела найти кого-нибудь, кто хоть что-то знал о Юозасе. Он не писал ей уже который месяц. Он никогда не исчезал так надолго.

Оказавшись на месте сбора, Марта растерялась. Она впервые видела такое количество людей. Тем не менее, беспорядка не наблюдалось, участники акции действовали слаженно, направляемые бригадирами с нарукавными повязками «Саюдиса».

– Простите, Вы не знаете Юозаса Турманиса? – обратилась Марта к какому-то мужчине. Тот отрицательно покачал головой. Девушка обратилась ещё к нескольким людям – безрезультатно.

Да, это была глупая затея, всё равно что искать иголку в стоге сена, она просто не представляла себе масштабов проекта…

– Ты откуда, красавица? – подбежал к ней какой-то десятник. – Из чьего звена?

– Я… сама по себе, – потерянно ответила Марта, – Вы не знаете Юозаса Турманиса? Я его ищу…

– Сама по себе – давай в восемнадцатый автобус, – властно бросил ей саюдисовец, – потом своих найдёшь, здесь если потерялась, то уже бесполезно…

Толпа несла Марту в какой-то автобус, она не видела, восемнадцатый это или нет.

– Сегодня, в пятидесятую годовщину пакта Молотов-Риббентроп, существование которого от нас скрывали… – доносились до неё обрывки чьего-то крика в мегафон.

«Мы же этот договор в школе проходили», – подумала девушка, но эта мысль тут же вылетела у неё из головы, и больше она не отвлекалась от своих безнадёжных поисков.

* * *

По тёмной платформе молча шли пассажиры.

Их было много, они были разные – взрослые и дети, мужчины и женщины, худые и толстые, молодые и старые, в разной одежде, с сумками, чемоданами или вообще без вещей. Не глядя на него, человеческие фигуры просто шли к составу, равномерно и обречённо, нескончаемой цепочкой, в абсолютной тишине, поднимались по металлическим лесенкам и исчезали в вагонных дверях.

Их было много, очень много, гораздо больше, чем написали в «Правде».

Он не видел только их лиц, хотя мог разглядеть детали одежды и сумок – вот женщина в коричневом плаще, держит за руки двоих детей, вот пожилой мужчина с большой клетчатой сумкой, вот женщина с сумкой-тележкой, вот молодой человек подаёт ей руку и помогает поднять багаж по ступенькам вагона, а вот учительница, сопровождающая школьников в оздоровительную поездку на юг, а вот и сами школьники, человек тридцать, целый класс, наверное.

Только не видно лиц и не слышно голосов. Никто из них не обернётся и не крикнет «Убийца!» И вообще ничего не скажет. Молчат. Даже школьники молчат. Просто идут к вагонам и всё. Потому что мёртвые не разговаривают. И только Юозас, единственный живой, смотрит на этот страшный парад мертвецов. Смотрит каждую ночь, вернее, каждый раз, когда удаётся сомкнуть веки – дни и ночи давно перемешались в сознании беглеца – снится ему один и тот же сон, и нет этому кошмару конца.

Юозас мог ночевать в поле, в лесу, в кустарнике, отойдя на значительное расстояние от шоссе – пока погода позволяла не заботиться о крыше над головой, а он был не в состоянии о чём-то думать больше, чем на несколько часов вперёд. В общем-то, ему было всё равно, в какую сторону идти или ехать, лишь бы не приближаться к железной дороге – ему казалось, что он сойдёт с ума, если ещё раз увидит наяву вагоны и рельсы…

Он устроился на ночлег в глухом месте, соорудив себе подстилку из веток и листьев.

И ему вновь приснился бесконечный поток пассажиров, бредущих на посадку.

Но на этот раз к их безмолвию присоединился жуткий запах горелого мяса.

Чутьё загнанного зверя разбудило бывшего диверсанта.

Юозас открыл глаза и понял, что это не сон.

В сотне метров от него стояли два грузовика с включёнными фарами. А поодаль две фигуры в рабочей одежде и респираторах развели костёр и бросали туда упаковки с продовольствием.

Вонючий дым стлался над берегом реки.

Юозаса передёрнуло. Он не мог представить, кто эти люди и зачем они уничтожают продукты посреди ночи в безлюдном месте, но не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять – лишние свидетели им не нужны.

Он понятия не имел, сколько сейчас времени, но догадывался, что светать начнёт скоро – ночи в это время года очень коротки.

Прижавшись к земле, он по-пластунски отполз за кусты, и только там его вывернуло от тошнотворной вони. Люди в респираторах не видели его – они были заняты своим делом.

Юозас пригнулся и бесшумно, по-кошачьи побежал прочь, через сотню метров вновь упав на землю. Но его по-прежнему не замечали.

Лишь достигнув лесочка, он позволил себе подняться в полный рост и, выдыхаясь, бежать к трассе. Прочь, прочь!..

Розовый июньский рассвет занимался над Подмосковьем.

Глава пятая

«15. VI.1943

Оберштурмбаннфюреру Келлеру

Секретно, лично

Довожу до Вашего сведения, что, по агентурным данным, в окрестностях Славянска появилась русская диверсионная группа, предположительно возглавляемая Виктором Черняевым, имеющим звание капитана НКВД.

Приметы Черняева: славянской внешности, рост выше среднего, телосложение спортивное, волосы русые, вьющиеся, нос прямой, глаза голубые. В совершенстве владеет немецким языком. Особых примет не имеется.

В случае обнаружения диверсантов или наличия сведений о них немедленно сообщить…»

Откуда было знать Келлеру-старшему, что в момент, когда он читал это донесение и готовил распоряжение о перекрытии всех въездов в город, в неприметном домике на соседней улице Черняев сидел за дубовым кухонным столом, держа в своей сильной ладони маленькую ручку Незабудки… И хозяин конспиративной квартиры, прикрыв дверь, вышел на кухню, чтобы не мешать им улучить у судьбы лишние пятнадцать-двадцать минут…

То была их предпоследняя встреча.

* * *

«Я больше не могу.

Наверное, лучше мне умереть. Иначе я сойду с ума.

Господи, подскажи.

Господи, мне не с кем посоветоваться.

Я спросил бы у матери. Она, наверное, сказала бы, что мне делать. Она бы поняла. Не простила, нет – как это простить – но поняла бы.

Я не знаю, я просто не знаю, что мне делать дальше.

Мне очень страшно. Очень.

Лучше бы меня вызвали первым. Меня, а не моего названого брата Яниса. Я был бы сейчас холодный и мёртвый… Нет, нет, это неправильно. Я должен был умереть раньше, до того, как это случилось с поездами.

Но я не умер.

Господи, я не могу так дальше жить. Я не выдержу, не выдержу, не выдержу…»

…В семь утра в отделении милиции маленького городка заступила на пост суточная дежурная смена.

Это был обычный день, и утро проходило спокойно – никаких непредвиденных событий не ожидалось.

Странный посетитель явился в отделение около девяти утра.

– Я пришёл стафаться, – заявил он дежурному.

– Чего натворил-то? – с тоской спросил милиционер, отрываясь от свежего журнала «Огонёк». Он уже предвидел, что придётся вызывать оперативную группу, проводить первичные действия по какому-нибудь делу, не стоящему выеденного яйца…

– Я член террористической организации, – сказал пришедший. – Я… мы по затанию запатных спецслужб фзорфали тфа поезта под Уфой. Я готов рассказать следстфию, как это пыло осущестфлено…

Это проще, подумал дежурный.

– Посиди тут на лавочке, – кивнул он и вызвал психиатрическую бригаду.

* * *

Было уже за полночь, когда из ворот продуктовой базы на окраине Москвы выехали два грузовика и направились за МКАД. По дороге они завернули во двор общежития гостиничного типа, где жили семьи шофёров с автопредприятия. В этот поздний час на всё здание светились лишь два окна – в двух квартирах не спали жёны работников ночной смены. Остановившись у подъезда, они торопливо выгрузили из кузовов по несколько ящиков груза и один за другим занесли по лестнице на свой этаж.

Через несколько минут машины уже двигались на юг на высокой скорости, навёрстывая упущенное время. Свернув с шоссе, они проехали некоторое расстояние по просёлочным дорогам, пока не оказались в совершенно пустом месте за свалкой строительного мусора. Впрочем, маршрут был водителям явно знаком, а трава изъезжена колеями колёс тяжёлых автомобилей.

Остановившись, водители стали быстро разгружать машины, выбрасывая содержимое прямо на землю. Затем они отогнали грузовики на безопасное расстояние и вернулись с канистрой бензина.

– Эх… сколько добра-то пропадает, – со вздохом почесал затылок один из водителей, расплескав горючую жидкость.

Второй не ответил.

Чиркнула спичка, и вспыхнуло яркое пламя, озарив окрестность. Морщась, водитель резко натянул респиратор.

– Что-то я не пойму в этой жизни, Гриша, – сказал первый водитель, когда они уже шли к машинам, закончив дело, – в магазинах дефицит, а мы уж которую ночь продукты жжём… Не понимаю…

– И не надо тебе понимать, – огрызнулся второй, – и мне не надо. Наше дело маленькое, отвезти, оприходовать и получить тройной оклад за смену. Что, зачем, почему – не нашего ума дело, пусть у других голова болит, я свою работу выполнил. И тебе не советую. Держи язык за зубами. Желающие-то найдутся на лёгкие деньги. Поехали по домам.

* * *

…Ему не поверили.

Он ждал, что его возьмут под стражу, закуют в наручники, отвезут в тюрьму, в конце концов, расстреляют, но ему просто не поверили…

– Мошно покурить на улице? – спросил Юозас через несколько минут.

– Кури, – кивнул дежурный.

Он вышел из отделения. Луч солнца скользнул по асфальту.

Ноги сами оторвались от земли, тренированное тело сгруппировалось в прыжке, и через секунду он оказался на крыше гаража, а ещё через две – на другой стороне…

– Эй, – позвали его лениво. На самом деле, ни у кого не было желания всерьёз заниматься невесть откуда взявшимся придурком, и погони не было – Юозас понял это через пару кварталов, позволив себе отдышаться. Никому не было до него дела.

Выбравшись за пределы городка и вновь оказавшись в лесу, он сделал несколько глубоких вдохов и задумался, оглянувшись назад на события последних недель.

День проходил за днём, но выхода для себя Юозас не видел. Остававшиеся у него деньги, как он ни старался их экономить, стремительно таяли – тратить на питание меньше пятидесяти копеек в сутки не удавалось при всём желании. Хотя вчера он купил в сельмаге полбуханки чёрного хлеба за десять копеек и запил ледяной водой из придорожной колонки. Но долго так не протянуть…

Тупик.

Значит, пора заканчивать – или принимать решение.

Но это решение должно быть таким, чтобы враги не смогли его распознать.

Оно должно быть нестандартным.

…От милиции-то убежать можно.

Даже от ЦРУ, наверное, можно убежать. Или хотя бы попытаться.

А от себя?..

* * *

Год 1991. Март

Наступал вечер пятницы, и улицы пустели. Пустели независимо даже от алкоголиков, отмечавших окончание рабочей недели.

Под свежими весенними звёздами таял снег.

В нежных сумерках зажигался свет за разноцветными абажурами.

Юлька с детства любила сидеть вечером на лавочке в одиночестве, вдыхать прохладный воздух ранней весны и смотреть, как зажигаются окна, угадывать, каким цветом загорится следующее окно, и складывать мысленные фигуры из их светящихся квадратов. «Почти как в песне про московские окна, которую пела Гурченко».

Люди торопились по домам, чтобы успеть к передаче «Поле чудес», и десятки миллионов людей приникали к экранам телевизоров, с замиранием сердца ожидая, угадает ли очередной участник счастливую букву.

И снова блистательный Владислав Листьев крутил барабан, за которым следили, затаив дыхание, миллионы, забывшие о простой истине из детской сказки – о том, где именно находится поле чудес…

А за пятницей наступало воскресенье.

В воскресенье, семнадцатого марта, на рассвете открылись избирательные участки исторического референдума о сохранении СССР.

С раннего утра от подъездов к школам, где располагались избирательные участки, шли люди, в основном, нарядные и с детьми.

Шли по дорожке семьи Ермишиных и Зайцевых.

Зайцевы шли в полном составе – глава семьи Николай, его жена Ольга, не голосовавшая ещё дочь Юлия и сын Артём, которому только предстояло этой осенью идти в первый класс.

Рядом с ними гордо, сжав губы вышагивала – именно вышагивала, как на параде, соседка Матрёна Петровна Ермишина, и вместе с ней тянулась Анна, которой также право голоса ещё не полагалось – ей, как и Юлии, было всего семнадцать лет.

Конечно, имей Анна Ермишина право голоса, она проголосовала бы против – зачем нам кормить всех этих чурок-турок, вот освободимся от них и тогда-то заживём… Впрочем, Аню, в отличие от подруги, не так беспокоило её несовершеннолетие и отсутствие избирательного права – она считала, что в жизни юной девушки есть множество вещей поинтересней политики.

Юлька же, наоборот, бегала за отцом на редкие ещё и удивительные собрания против набиравших силу демократов, а о модных массовых митингах протеста против КПСС отзывалась с презрением, зло и ехидно. Она взахлёб зачитывалась газетами, упоминать о которых было бы непристойно в «приличном» обществе – «День», «Молнию», «Пульс Тушина». В её душе болезненно саднила невозможность участия в референдуме, невозможность в этот решающий для страны час высказать хотя бы таким образом своё мнение. Ане этого было не понять, она считала Юлины увлечения несовременной глупостью. Аня не разбиралась в политических деталях, ей было важнее мнение окружающего её в школе и на улице большинства, стоявшего на демократических позициях.

Отстояв очередь, Николай, Ольга и Матрёна Петровна получили бюллетени, за чем дети наблюдали с нескрываемым интересом. Затем они зашли в кабинки, поставили галочки за СССР – Николаю Зайцеву еле удалось это сделать, не промахнувшись, из-за повисшего на руке Артёмки – и с достоинством опустили в урны бюллетени.

– А теперь – в буфет! – обрадовался Артём, берясь за руки выполнивших гражданский долг родителей.

В тот же час Фёдора Ермишина конвоир вывел из камеры в коридор, где стояли избирательные урны. Фёдор ещё не был осуждён – следствие по делу о взрыве поездов растянулось на два долгих года, и не было видно ему конца-края – а потому имел право голоса на референдуме. Привычно держа, как положено, руки за спиной, он вышел, по команде конвоира подошёл к столу комиссии, встряхнул освобождённые ладони, взял бюллетень и, поставив галочку за сохранение Союза, опустил его в урну.

Антон Стригунков голосовал за сохранение Союза в уральском городке, где после увольнения из органов работал преподавателем в областном юридическом вузе. Голосовал буднично, скромно, придя в воскресенье на участок и опустив бюллетень, будто бы не замечая значения этого дня.

Марта Жемайте проголосовать не смогла, хотя ей уже исполнилось восемнадцать лет – в её республике этого не позволили националисты, захватившие власть без оглядки на формальное волеизъявление. Наверное, более мужественные люди пришли в тот день в советские воинские части, чтобы отдать Родине один из сотен миллионов голосов – но ни Эмилия Турмане, ни Марта Жемайте не готовились к подвигу ради волеизъявления, это были простые женщины, дай им участок и бюллетень – они бы, конечно, проголосовали за СССР, ну а на нет и суда нет…

И было утро, и был следующий день, и люди искренне радовались, как дети, слыша про семьдесят семь процентов проголосовавших за Союз…

* * *

Через несколько недель, когда уже сошёл снег и дышала теплом чёрная апрельская земля, Юлька случайно подслушала во дворе разговор Матрёны Петровны с незнакомой ей беременной женщиной, которая, эмоционально жестикулируя, что-то долго объясняла соседке.

Беседа происходила на лавочке возле подъезда, и, увидев их из окна и почуяв, что говорят они о чём-то важном и серьёзном, что Юльки, конечно, не касалось, влекомая девчачьим любопытством, она, опершись одной ногой на крышку мусоропровода между первым и вторым этажами, забралась на козырёк подъезда.

– И что мне теперь прикажете делать, Матрёна Петровна? – возмущалась незнакомка, и крупные золотые серьги покачивались в такт её жестикуляции.

– У тебя родители под Саратовом живы-здоровы, – отвечала Матрёна, – да ты и сама там прописана. Нечего строить из себя сироту казанскую. Причём тут моя квартира к твоим гулянкам?

– В дере-евню? – презрительно морщила нос собеседница. – В колхо-оз? С какой стати? Тут не только Ваша квартира, тут квартира моего мужа, если хотите знать!

«Это же Анькина мать», – догадалась Юля.

– Вовремя же ты спохватилась, – зло усмехнулась Матрёна. – Пока со своим Мурадом жила, ты о муже не вспоминала, а как указали тебе на дверь, так вспомнила… Поинтересовалась бы хоть, где твой муж…

– А где он? – спросила Наталья, слегка снизив тон.