Текст книги "Отречение"

Глава десятая

Год 1993. Весна

Струи дождя стремительно хлынули из-под внезапно налетевших туч, окатив холодным душем застигнутых врасплох людей, неготовых к разгулу стихии, которые бросились под спасительные козырьки магазинов и остановок, шлёпая подошвами по холодным лужам на асфальте и несущимся к канализационным решёткам потокам ручьёв.

Над крышами многоэтажек засверкали сполохи первых апрельских молний, спустя несколько секунд звучно отозвавшихся раскатами грома.

Сочной влажностью наполнялся воздух. Потоки воды стекали вниз по секциям бетонного забора вокруг замороженной стройки через дорогу от магазина, по яркому глянцевому плакату «Да-Да-Нет-Да» с оторванным углом, по щитам с рекламой чекового инвестиционного фонда, по выцветшим, пережившим две зимы ровным крупным буквам «ЕЛЬЦИН – ДА!» на этом заборе и по двум свежим, этого года, маленьким буковкам «ИУ», втиснутым после тире…

Прикрывая химическую завивку свежим номером «Московского комсомольца», на крыльцо универсама тяжело взбежала женщина средних лет.

– Здравствуйте, тёть Зин! – поприветствовала её девушка в ветровке с капюшоном.

– Здравствуй, Юля, – ответила та, – как живёте-то?

– Да как обычно, – пожала плечами Юлька, – Ира-то не пишет? Всё никак не поинтересуюсь…

Иркина мать сникла, опустив взгляд вниз, к каменным ступеням, на которые ветром заносило неровные капли дождя.

– Ни строчки, – произнесла она тихо, выдавливая слова из губ, – совсем, видать, забыла про нас Ирочка…

Юлька тактично промолчала – да ей и самой хотелось верить, что Ирке, увлечённой круговоротом заграничной жизни, просто недосуг послать весточку домой.

– Ты-то как живёшь? – спросила женщина после минутной паузы. – Учишься? Замуж не вышла ещё?

– Второй курс заканчиваю, – кивнула Юля. – А замуж пока нет, пока не думали, может, позже…

– Ну и дай вам бог счастья с твоим-то, – вздохнула Зинаида, – а Аня-то как? Я её вижу иногда с коляской. Дочку же Надя зовут? Ей уж сколько – полгода, наверное?

– Восемь месяцев.

– Да, быстро растут чужие дети, кажется, вчера только с роддома привезли… – в её голосе задрожала тоска по собственной единственной дочери, упорхнувшей на чужбину и забывающей даже писать, и Юлька не знала, что ей ответить.

– Аня ж тоже в институт поступила в один год со мной, – невпопад сказала она. – Первую сессию она ещё сдала кое-как, хотя уже подрабатывала, а со второй ушла рожать в академический отпуск. Сейчас, может, восстановится через месяц, хотя мне кажется, не будет она дальше учиться. У них совсем денег нет. Бабке зарплату задерживают в библиотеке, вот вроде за декабрь только дали, пенсию тоже, не протянут они втроём на бабкины доходы. Если только Серёга… – она пожала плечами, – да ведь и он не из богатеньких, я давно его знаю.

– А что Серёга-то этот? – спросила Зинаида, – серьёзно у них с Аней или как?

– Да нет, – Юлька скривилась, – он за ней ходит, но не более того. Анька всё по своему буржуйчику сохнет. Он поигрался и бросил, а она, дура, влюбилась. Вроде неплохая ж девчонка, а мозгов нет. Серёгу даже жалко. Он за ней, как пришпиленный, каждый вечер, и туда, и сюда, и с ребёнком погулять, и на двух работах вкалывает, чтоб ей помочь, а она… эх… – девушка безнадёжно махнула рукой.

Они помолчали ещё несколько минут. Струи воды продолжали равномерно колотить по лужам. Гром снова раскатился над крышами домов. Дождь явно не собирался стихать.

В проёме между секциями забора мелькнула рыжая копна мальчишеских волос – в сезон, когда дети не носили шапки, Мишкина голова была хорошо заметна издалека.

Через несколько секунд из дыры в заборе появился долговязый рыжий Мишка, за ним Артём, а следом ещё несколько пацанов – они побежали в сторону гаражей, и дождь хлестал по их спинам.

– Тёмка! – крикнула Юля через дорогу. – Я тебе дам по стройкам лазить!

Артём на мгновение остановился, чтобы развернуться и показать старшей сестре язык, и тут же бросился догонять Мишку.

– Совсем от рук отбился, – сказала Юля, – никого не слушает.

– Мальчишки, возраст у них такой хулиганистый, – пояснила, вздыхая, Зинаида, – сейчас бы самое время, чтобы отец учил уму-разуму, потом поздно будет, сами с матерью не справитесь… Отец-то как? – спросила она. – Пьёт? Или на митинги ходит? Работает или как?

– Угу, – подтвердила девушка, – временами. И пьёт, и работает, и на митинги ходит. Когда как. Когда есть работа – работает, когда большие митинги – приходит, а когда ни того ни другого – не выдерживает и пьёт. Так вот, – добавила она, словно извиняясь.

– А митинги-то часто сейчас? – уточнила соседка.

– Теперь-то только первого мая крупная демонстрация…

– Ну да, – ответила Зинаида, и Юля не совсем поняла, что именно собеседница имела в виду, – а голосовать-то пойдёте? – спросила она, кивком головы указывая на мокрый плакат, который порывом ветра прибило к стене.

– Конечно, – Юля даже удивилась такому странному вопросу – не только в их подъезде или в соседних, но и во всём микрорайоне её и Андрея знали как политических активистов, приносивших свежие листовки и газеты. – Как же без нас-то?

– А то ж приходишь домой, только включишь телевизор – ладно бы реклама, к ней привыкли уже, а то кругом Да-Да-Нет-Да, даже «Санта-Барбару» нормально не посмотришь, а сейчас новый мексиканский сериал запустили, «Просто Мария» называется… Там такая история, такая история, ну почти как про нашу Аню…

В сериалах Юля не разбиралась, и ей мгновенно стало безумно скучно. Похождения Марии, Виктора, Хуана Карлоса и прочих Марианн навевали на неё смертную тоску. Хуже могли быть только выступления демократов, рассказывавших о прелестях рыночной экономики и звучно жевавших слово «тоталитаризм».

– Ладно, пойду я, тёть Зин, вроде и дождь заканчивается…

– Ты погоди, – женщина легонько взяла её за рукав ветровки, – ты разбираешься, ты скажи, как голосовать-то?

– А то не знаете, тётя Зина? – рассмеялась Юля доброжелательно и почти весело, – послушайте рекламу и сделайте наоборот. Стало быть, «Нет-Нет-Да-Нет». Как же ещё?

Дождь прекратился так же внезапно, как и начался.

Девушка вышла из-под козырька под последние капли дождя и остановилась.

От палатки к остановке шёл Николай Зайцев.

Завидев дочь, он едва заметным движением скрыл под куртку бутылку «Рояля», только что купленную в ларьке.

Юлька сделала вид, что не видела этого жеста.

* * *

Совещание на Петровке было посвящено обеспечению безопасности завтрашнего Первомая. Незнакомый Белякову полковник МВД говорил много ничего не значащих фраз о готовящихся провокациях со стороны красно-коричневых в свете вышедшего накануне президентского указа о запрете массовых мероприятий на Красной площади, и это Виктору Белякову не понравилось – он считал себя вне политики и ожидал чёткой постановки задачи, а не пропагандистской мишуры.

Вид у полковника был помятый, лицо красное и как будто с похмелья, и капитан Беляков не мог отделаться от мысли, что мимикой и манерами он напоминает Ельцина.

Но самое главное полковник сказал в конце. Обведя тяжёлым взглядом присутствующих офицеров, он достал из кармана и продемонстрировал ярко-оранжевый жетон.

– Все видели? – спросил полковник уже совсем по-ельцински и продолжил, – Завтра, первого мая, с девяти утра и до окончания мероприятий, такие жетоны будут у сотрудников, выполняющих специальные функции. Каждый милиционер должен оказывать содействие предъявителям жетона. И разумеется, никто не имеет права предъявителей задерживать или вообще как-то им препятствовать. Всё ясно? Вопросы есть?

– Есть, – отозвался вдруг незнакомый Белякову молоденький лейтенант с тонкой, почти девичьей шеей, неуклюже торчавшей из форменного воротника, – что следует делать в случае нарушения порядка со стороны этих… предъявителей?

– Повторяю, – с назиданием ответил краснолицый полковник, – никто не имеет права препятствовать любым действиям предъявителей жетонов. Подчёркиваю – никто. Сказано же – выполняют специальные функции. Ещё вопросы есть?

Больше вопросов не было, но Беляков, да похоже, и не он один, не мог отделаться от мысли, что провокации завтра действительно готовятся, но отнюдь не со стороны «красно-коричневых»…

Впрочем, ждать оставалось недолго – меньше суток.

Наутро Белякову предстояло дежурить в оцеплении на Ленинском проспекте, на единственном направлении, куда оставался свободным проход с Октябрьской площади. Со всех остальных сторон площадь была блокирована с ночи ОМОНом и тяжёлой техникой.

Когда совсем рассвело, подразделение Белякова заняло отведённый ему участок на Ленинском. Рядом с ним оказался тот самый молодой лейтенант, который вчера на совещании задавал ненужные вопросы.

Нутром чувствуя неладное – всё-таки он не первый год служил в милиции – Беляков в глубине души надеялся, что, раз уж его поставили на второстепенное направление, на единственный проспект, ведущий с площади в сторону от центра, а именно к центру, к Красной площади ожидался прорыв «красно-коричневых» – то бог даст, пронесёт, и если уж суждено пролиться в этот день крови, то хотя бы не здесь…

– Зовут тебя как? – тихо спросил он лейтенанта.

– Володя, – ответил тот.

– Ну что ж, Володя, будем надеяться, сегодня пронесёт…

А из головы у него не выходило предупреждение о людях с оранжевыми жетонами, и начинал понимать Виктор Беляков, что опасность исходит именно от них, что будь сегодня просто драка на митинге – не первая, что ж, и не последняя, а вот если задумано что-то серьёзное…

Беляков хрустнул костяшками пальцев.

…А народ всё прибывал.

Октябрьская площадь заполнялась людьми – точь-в-точь как полтора года назад, на то памятное седьмое ноября – именно этот день пришёл на ум Юльке Зайцевой, когда она поняла, а скорее почувствовала, что что-то идёт не так.

…Лидеры демонстрации оказались перед тяжёлым выбором.

Толпа была обозлена и настроена на прорыв к центру – но это однозначно означало бы кровь, взять ответственность за которую было некому.

И людской клин устремился вперёд по пути наименьшего сопротивления – на единственную не перегороженную милицейскими кордонами магистраль.

На Ленинский проспект.

…Увидев голову колонны, Беляков понял – не пронесло.

Но намного страшнее ему стало через несколько секунд, когда перед ним возник человек с ничего не выражающим взглядом и оранжевым жетоном в руке – таким же, какой демонстрировал на совещании полковник.

– Пропустите к грузовикам, – холодно приказал Белякову уверенный в своём превосходстве и в праве командовать Марк Калныньш.

И тому ничего не оставалось, кроме как подчиниться, хотя смысла в этом приказе он не видел – ведь грузовики стояли пустые, без шофёров…

Но Калныньш знал, куда шёл.

Отфиксировав нужную машину, он спокойно взялся за дверную ручку кабины – дверь была незаперта. Ключи зажигания тоже остались в замке. На этот раз агентура сработала на «отлично», удовлетворённо подумал Калныньш, поднимаясь в кабину тяжёлого «Урала».

А колонна приближалась, от её первых рядов до цепи оставались считанные десятки метров, и сгорали последние сомнения – схватка неизбежна.

В зеркале заднего вида мелькнуло молодое сосредоточенное лицо под фуражкой…

«Пора!»

За пару секунд до соприкосновения Калныньш отвёл рычаг назад до упора, отпустил сцепление и выдавил педаль газа.

Колёса тяжело дрогнули, и махина устремилась назад – прямо на стоявшего спиной и не успевшего отскочить, но успевшего закричать лейтенанта милиции, прижатого к углу кузова следующего грузовика…

– Сука!!! – выдохнул Беляков, бросаясь к выбирающемуся из кабины человеку, пока выла сирена, пробиралась к месту происшествия дежурная «скорая», и кто-то пытался оказать первую помощь пострадавшему, а в метре от него дубинки разозлённых омоновцев уже крушили ряды манифестантов, – ты зачем человека переехал, тварь!!!

Ему удалось ухватить провокатора за рукав, но тот обернулся без малейшей суеты и спешки и гордо продемонстрировал Белякову жетон.

– Ты что ж, гадёныш, делаешь… – начал было Виктор.

– Молчи, капитан, – ответил Калныньш, мягко высвобождаясь из рук не посмевшего ему препятствовать Белякова, – тебе всё объяснило начальство. Я свою работу сделал – теперь твоя работа, не зевай, вон красно-коричневые теснят.

Освободившейся рукой Калныньш взял капитана за плечо, и через секунду он был уже за рядами милицейских машин.

Беляков с отчаянной злостью сжал зубы – до скрипа, оборачиваясь и видя, как санитары уносят раненого на носилках в машину скорой помощи.

* * *

Первомайским вечером Анна хлопотала на кухне. Маленькая Надя ползала на четвереньках по полу, посреди разбросанных игрушек. Матрёна задерживалась с митинга, отца и дочери Зайцевых тоже не было дома, и это был повод для беспокойства – по всем каналам показывали беспорядки на Ленинском проспекте.

Звонок в дверь раздался около семи часов вечера. На пороге стояла Матрёна Петровна. Её рассечённая омоновской дубинкой голова была уже обработана зелёнкой в травмпункте. За руки её поддерживали Николай Зайцев и Юлькин жених Андрей.

– Что же это такое? – всплеснула руками Аня.

– Ваша хвалёная демократия, привыкайте, – хрипло ответила старуха.

* * *

В паре сотен метров за школой, укрытые металлическими стенами гаражей от бдительных взоров родителей и учителей, тайком курили после уроков третьеклассники.

Сегодня звездой был Тёмка – его слушали все, о драке на митинге он рассказывал из первых уст, зная о случившемся от присутствовавших на площади отца, сестры и соседки, хотя мог, конечно, и присочинить от себя.

– Ну вы как хотите, – закончил Артём, – а уж на следующую войнушку я точно сбегу! Иначе так всё интересное без нас закончится.

– Думаешь, один такой самый крутой? – возмутился долговязый рыжий Мишка. – Я тоже пойду. Вот сдохнуть мне на этом месте! Ты только скажи – когда войнушка-то будет? Твоя сеструха в курсе должна быть.

– У нас дома говорят, что девятого мая должна быть драка, – поделился Артём, – так что готовься, уже скоро!

…Однако, вопреки прогнозам, День Победы в 1993 году прошёл без происшествий. На улицы под красными знамёнами вышли сотни тысяч людей, обозлённых первомайским побоищем и жаждавших реванша. Но в этот раз милиция демонстрантам не препятствовала, в том числе и в прохождении на Красную площадь.

Никто не знал, что это было в последний раз.

Весь день Тёмка провёл с Мишкой на празднике и вернулся, полный впечатлений, но в то же время со смешанными чувствами. Мальчик был поражён огромной массой людей – да и выглядело всё вживую совсем не так, как по телевизору. С другой стороны – рассчитывали мальчишки, конечно, на большее.

В толпе Артёму удалось не попасться на глаза родственникам, и о его поездке на демонстрацию никто не узнал – иначе ему бы, конечно, серьёзно влетело от отца и матери.

Отшумело-отзвенело яблочное лето. В конце августа Юля Зайцева и Андрей Анисимов подали заявление в ЗАГС. Свадьба была назначена на субботу, девятое октября.

А в начале осени пришло письмо от Ирки.

Пришло не матери – Анне.

И девушка не знала, что ей делать с таким письмом.

Сразу после свадьбы и приезда в Швейцарию, писала Ира, новоиспечённый супруг запер её в четырёх стенах, отобрал паспорт и превратил в домашнюю рабыню, бил за провинности и заставлял участвовать в оргиях с его знакомыми. Иркиному мужу принадлежал трёхэтажный частный дом в сельской местности, почти что замок, превратившийся для девушки в тюрьму. Она умоляла Аню и всех, кто её помнит, найти способ вытащить её оттуда и вернуться домой.

Аня поняла, что это было не первое письмо в Россию, которое Ира пыталась отправить за полтора года, но первое дошедшее до адресата.

Письмо подружки настолько разительно отличалось от общепринятых представлений о красивой жизни за границей, почерпнутых в основном из фильмов типа «Интердевочки», что Аня сомневалась, стоит ли вообще показывать тётке Зинаиде это письмо – помочь она вряд ли сможет, не лучше ли ей оставаться в счастливом неведении, стоит ли отнимать у неё надежду?

В конце концов она решила посоветоваться с Юлькой.

…Дверь Ане открыл Тёмка. Вся семья Зайцевых сидела у телевизора, где во весь экран что-то читал по бумажке Ельцин.

– Привет! – радостно крикнул с порога Артём. – Ты уже в курсе? Новая войнушка начинается!

– Какая войнушка? – не поняла Аня. – Мне вообще с твоей сестрой поговорить надо.

«До начала работы нового двухпалатного парламента Российской Федерации – Федерального Собрания Российской Федерации – и принятия им на себя соответствующих полномочий руководствоваться указами Президента и постановлениями Правительства Российской Федерации, – читала говорящая голова на экране. – Конституция Российской Федерации, законодательство Российской Федерации и субъектов Российской Федерации продолжают действовать в части, не противоречащей настоящему Указу…»

– Это что же, переворот? – не поняла Аня.

– Войнушка! – торжественно уточнил Артём.

* * *

В Москву, в Москву, в Москву… Стучат колёса плацкартных вагонов по стальным рельсам. По городам и весям стоят заводы, разрушается производство, и не так уж сложно взять отпуск за свой счёт и устремиться туда, где решается в эти дни судьба страны – в столицу. Стучат колёса, стучат, а на верхней полке не спится Антону Стригункову, всё он ворочается с боку на бок под клетчатым поездным одеялом, и роятся мысли в сентябрьской ночи… Транспорт пока ещё ходит. Ходят поезда, ходят междугородние автобусы, которые порой пассажиры предпочитают поездам – кто из-за дешевизны, кто по другим причинам. Подпрыгивая на ухабах, ползёт по разорванной железными клещами таможен стране старенький автобус Донецк-Москва. Большая часть пассажиров – торгаши с баулами. В Москве конституционный кризис, а торговля идёт своим чередом – война войной, а обед по расписанию.

Автобус долго стоит на границе, где сонные пограничники проверяют документы и вещи пассажиров, придираясь к торговцам.

За торговцами проходит молодой работяга с ранней сединой в волосах, практически без вещей, да и не похож он на торговца. Пограничник берёт из мозолистой руки шахтёра советский паспорт с вкладышем гражданина Украины.

– Цель въезда в Российскую Федерацию?

– К родстфенникам.

– Проходите.

Глава одиннадцатая

Когда Дом Советов оказался в блокаде, майор Стригунков, в числе других офицеров запаса вносивший в нестройные ряды восставших элемент порядка и организации, создал группу из молодых людей, имевших опыт в спелеологии, для действий под землёй и связи с внешним миром через коммуникации.

Полагаясь только на свою интуицию, Антон Александрович принял в отряд крепкого молодого парня из Донбасса по имени Юра, в пещерах никогда не бывавшего, но в мирной жизни работавшего шахтёром. Поэтому Стригунков был уверен, что он сможет ориентироваться под землёй и не будет испытывать страха перед замкнутым пространством.

Расположившихся по соседству казаков насторожило украинское гражданство новичка в сочетании с резким прибалтийским акцентом, а особенно то, что никто в московских оппозиционных кругах его не знал и не мог поручиться. Антона это не остановило. Для проверки он вручил новенькому фонарь и поручил разведку ходов, которые были уже известны, и нескольких ответвлений, куда ещё не ходили группы.

Парень надел шахтёрскую каску, ушёл в темноту и вернулся часа через четыре.

– Затание фыполнено, тофарищ комантир! – доложил он, вскинув ладонь к каске.

Стригунков проверил нарисованную им схему и удовлетворённо кивнул.

– Хорошо, Юра. Можешь идти отдыхать.

– Я не устал, тофарищ комантир.

– Иди. Завтра будет много работы.

Глядя на упорного неразговорчивого парня, мгновенно уснувшего на расстеленном на паркетном полу бушлате, Стригунков думал, что у него, наверное, есть какой-то личный счёт к демократам. Не иначе.

Но долго поспать Юозасу не удалось. Через несколько часов Стригункова вызвали к одному из руководителей обороны здания, в котором были отключены телефоны, и засыпали срочными заданиями по связи с активистами, находившимися в городе и организовывавшими ежедневные акции протеста.

Антон Александрович собрал пятёрку бойцов-спелеологов, в которую включил и новичка, и распределил полученные задания.

Один за другим ребята выходили из кабинета, и провожая, Стригунков каждому пожимал руку. Последним ушёл Юозас. Антон не хотел его будить, но тот проснулся сам.

– Я тоше пойту, – сказал он настойчиво.

– Ты же только вернулся, – сказал ему кто-то из спелеологов.

– Я толшен, – грустно, но решительно покачал головой шахтёр. Он почему-то никогда не улыбался, даже в минуты отдыха, когда пили холодный чай и травили анекдоты.

Сам Антон Александрович сидел за столом в кабинете какого-то сбежавшего депутата-демократа, и его одолевало не только беспокойство за бойцов (не наткнуться бы им где-нибудь на засаду! До сих пор ельцинисты не совались в подземные коммуникации, но всё когда-то случается впервые), но и недобрые мысли о судьбе восстания, которое как началось стихийно, так за целую неделю, несмотря на все усилия, и не вошло в упорядоченное русло. А ещё – почему его ребятам, выполняющим одну из наиболее опасных миссий по связи блокированного Дома с внешним миром, не дают оружия… Антон-то точно знал, что оружие в распоряжении руководителей восстания есть…

* * *

Митинги шли каждый день, а после того, как двадцать восьмого сентября у метро «Баррикадная» ОМОН избил безоружных манифестантов, и пролилась первая кровь – они приняли особенный накал. Столица бурлила с утра до вечера, протесты не стихали и в тёмное время суток.

В тот год необычно рано, в конце двадцатых чисел сентября, шёл над Москвой первый снег, крупный и колючий.

В субботу, второго октября, с самого утра народ начал собираться на Смоленской площади. День был выходной, и людей ожидалось больше, чем в предыдущие дни.

Андрей Анисимов выходил из метро, крепко держа Юлю за руку – чем дальше, тем сильнее он боялся потерять её в толпе, а напряжённость нарастала не по дням, а по часам.

На площади было много знакомых и незнакомых лиц. Кто-то оживлённо переговаривался. На бордюре сидел мужчина с магнитофоном на коленях, и из динамика звучали советские песни, но гул толпы заглушал музыку. С Андреем и Юлей поздоровались несколько человек, видимо, встречавших их раньше на демонстрациях.

Посреди площади стоял слепой старик с тростью в руке и говорил грудным голосом, громко и отчётливо произнося слова, но не складывая их во фразы интонацией, словно читал по слогам, не обращаясь ни к кому из присутствующих:

– Прокляты. Все мы. Прокляты. Ибо отреклись. Мы. От права. Первородства. Как Исав. Продал. Брату. Иакову. За чечевичную. Похлёбку. Так и мы. Все. Русские. Советские. Продали. Себя. И отреклись. И прокляты. Продали. Мы. Своё. Право. Первородства. И прокляты. И будет. Так. Пока. Не искупим. Грех. Отречения.

Вокруг старика образовалось пустое пространство радиусом в несколько метров, его проповедь никто не слушал.

– Граждане! Разойдитесь! Ваш митинг не санкционирован! – надрывался милицейский мегафон.

Артём и Мишка наблюдали за происходящим с крыши жилого дома.

– Как думаешь, будут разгонять? – спросил Мишка.

– Будут, – со знанием дела ответил Тёмка. – Эх, наши бы ответили им как следует, да врезали бы ментам, как думаешь?

– Смотри, смотри… – прошептал вдруг его товарищ.

Сверху было хорошо видно, как колонна ОМОНа пришла в движение и стала наседать на демонстрантов, тесня первые ряды.

«Эх, запустить бы в них чем-нибудь, хоть камнем», – подумал Артём, но камня под рукой не было, да и велика была опасность с такой высоты задеть своих, это мальчик понимал, хотя его попытки выцепить взглядом в толпе родных не увенчались успехом.

Он с отчаянием наблюдал, как серая масса ОМОНа всё больше теснит с площади пёстро-красную массу митингующих.

В ход пошли дубинки и водомёты, и толпа стала рассеиваться по близлежащим переулкам.

Андрей по-прежнему не выпускал Юлину руку, хотя и Николая, и Матрёну они давно потеряли из виду.

– Человека убили! – раздался истошный женский крик.

На площади в луже крови остался лежать старик, полчаса назад рассказывавший в пустоту об Исаве и Иакове.

Но что это? С криком «Ура!» люди, прижатые к трибуне, подготовленной к празднованию пятисотлетию Арбата, перешли в наступление на серых.

Вырывая с мясом элементы конструкции, обозлённые люди дрались отчаянно – когда-то настаёт предел, и он настал. Их били два года, и вот впервые они дали отпор противнику, и противник впервые попятился назад. И побежал.

Юозас, несколько часов назад вышедший через люк на поверхность, оказался в первых рядах той группы, которая дала бой ельцинскому ОМОНу. В камуфляже и каске, грязный и обросший, он прорубал себе дорогу невесть где добытым куском арматуры, и следующие бойцы уже строились за его спиной… Справа от Юозаса рубился Николай, такой же сильный, отчаянный и трезвый. И русское солнце светило им с высоты, прорвавшись сквозь рой серо-снежных облаков.

– Ура!!! Наши!!! – кричал на крыше Артём, колотя кулаками по коленям и уже совершенно не боясь быть обнаруженным работниками ЖЭКа. И уже разноцветная, с алыми вкраплениями флагов и транспарантов, масса теснила серую, бежавшую прочь, бросая на поле боя дубинки и щиты…

* * *

Воодушевлённые первым успехом, многие гуляли допоздна, а кое-кто едва не проспал воскресный сбор на Октябрьской площади – ведь акция третьего октября была заявлена, как положено по законодательству, за две недели, ещё до приснопамятного указа 1400, и протестное шествие планировалось задолго до событий, ещё с лета…

Но даже те, кто, пожалуй, колебался, стоит ли принимать участие в очередной массовой демонстрации, вышли в тот день на Октябрьскую, куда выплеснулся гнев ограбленных и обездоленных…

И когда прозвучали первые призывы идти к Дому Советов, на прорыв блокады – после вчерашней-то победы – стоило ли сомневаться, что сила и энергия собравшихся устремится именно туда?

И толпа хлынула на Крымский мост, и молоденькие милиционеры из жидкого оцепления бросились назад, к «Парку культуры», и женщины-демонстрантки закрыли лица руками – им показалось, что кто-то из мальчишек в серой форме уже падает в осеннюю воду – но нет, слава богу, показалось.

Милиция более не препятствовала движению колонны – но в нескольких десятках метров от её начала ещё об этом не знали.

Они шли все вместе – Юлька, её отец, Андрей, Сергей, Матрёна Петровна…

Именно в колонне Юля и Андрей познакомились с крепким шепелявым парнем, сжимавшим в кулаке кусок арматуры и утверждавшим, что он из Дома Советов.

– Ты пыла вчера? – спрашивал он и довольно кивал, получив утвердительный ответ. – Я тоше пыл. Сефотня тоше. Мало. Ух, темократическая сфолочь!

На этом месте стоило бы улыбнуться рассказывавшему о вчерашних подвигах, но он не улыбался, а только рвался в новый бой и даже будто немножко сожалел, что кордоны на Крымском мосту удалось так легко прорвать.

А позади уже пели – шедшие от Крымского моста к Пресне уже праздновали победу.

И настроение праздника ещё долго не покидало собравшихся, заполонивших освобождённую площадь у Дома Советов.

Шёл импровизированный митинг, строились колонны для штурма мэрии и особенно ненавистного телецентра Останкино – а большая часть демонстрантов продолжала гулять и петь.

Зайцевы решили остаться с основной массой, у Дома Советов.

Вечер исподтишка наползал на Москву.

* * *

Костры горели в темноте вдоль Дружинниковской улицы. У костров сидели люди с усталыми или возбуждёнными лицами – везде по-разному.

Но возле костров шли дискуссии, а где-то и пели песни.

Юозас вышел из метро, и никто ему не препятствовал – словно власть в городе действительно не принадлежала никому.

Но он шёл к своему командиру – и, получив от него инструкции, отправился их выполнять.

У первого костра он увидел знакомых девушку и молодого человека – они познакомились сегодня в колонне, во время прорыва, на Крымском мосту.

– Юра, ты? – спросила она.

– Я, – кивнул он, – ухотите.

Юлька устремила на него непонимающий взгляд.

– Ухотите, – повторил Юозас. – Я только что из Останкино. Всё плёхо. Ф городе ферные Ельцину фойска. Ф Останкино расстреляли наших. Армия за Ельцина. Ухотите томой.

Николай поднялся на ноги, но Юлю ещё терзали сомнения.

– Ты уверен? – спросила она.

– Та. Ухотите. Так нато. – Он запнулся, подбирая слова. – Нам не тают орушие.

– А оно есть? – с недоверием спросила девушка.

– Та, – невозмутимо подтвердил Юозас. – Много. В потфалах. Но они не хотят разтать орушие. Поэтому нушно ухотить. Остафаться – погипнуть напрасно.

– А ты сам почему не уходишь?

– Я толшен, – ответил он спокойно, кивнув на Дом Советов, впервые за последние дни светящийся огнями. – Они не ферят. Не поферили, что это всё… Они остаются. Значит, я с ними. Я толшен. Я ещё там нушен. А фы ухотите. Пошалуйста. Скоро откроется метро. Ухотите. Пошалуйста.

Юля колебалась ещё несколько секунд.

– Хорошо, – сказала она наконец, – мы пойдём. Как только откроется метро.

– Потошти, – вдруг окликнул её собеседник. – Мошно тфой телефон? Пошалуйста. На всякий случай. У меня никофо польше нет ф Москфе.

– Конечно, – отозвалась девушка, – записывай…

– Спасипо, – ответил Юозас, – я тепе опязательно позфоню. Если останусь шифой.

…Николай, Юля, Андрей и Матрёна Петровна зашли в метро, как только оно открылось, и были дома около половины седьмого утра четвёртого октября.

Окно горело всю ночь – Ольга Алексеевна не спала.

Скрипнул ключ в замке.

– Слава богу! – всплеснула руками Ольга. – и, осмотрев мужа и стоящих за его спиной дочь и её друга, продолжила упавшим голосом, – Коля, а где же Артём? Разве он был не с вами?

– Его вообще не было с нами, – удивлённо ответил Николай, – я думал, он дома…

– К… как не было? – в ужасе произнесла побледневшая мать.

…Искать Артёма поехали те, кого не было в центре в воскресенье – Ольга и Аня Ермишина. Участникам вчерашних событий было лучше остаться дома – общим решением двух квартир стало не подвергать опасности ещё и их.

Центральные станции метро были закрыты, и чтобы попасть в район Красной Пресни, женщинам пришлось потратить несколько часов.

С автомата на Новом Арбате Ольга звонила домой, пытаясь перекричать доносившуюся со стороны Пресни канонаду. Но дома Артём не появлялся.

Зеваки толпились на Смоленской набережной – это была ближайшая точка, куда можно было пройти, минуя кордоны ОМОНа и внутренних войск.

А на мосту стояли танки, направив орудия на здание, где уже горели верхние этажи.

Аня подобное видела только в кино.

На парапет набережной влез высокий парень с бутылкой шампанского в руке.

– Ура! – надрывно крикнул до боли знакомый голос. – Залп!

Одновременно с заложившим уши выстрелом орудия из бутылки вылетела пробка и, описав в воздухе дугу, исчезла в серой воде Москвы-реки. Зритель был уже выпивший, его качнуло в сторону, но он, с трудом удерживая равновесие, спрыгнул на асфальт, однако бутылку из руки не выпустил и опрокинул себе в рот пенистую жидкость.