Текст книги "Отречение"

Глава тринадцатая

Год 1994. Апрель

…Или всё-таки рискнуть, отправить в Вильнюс письмо?

В июне будет пять лет со дня взрыва. В марте исполнилось пять лет, как он уехал в Москву и простился с родными, пообещав вернуться месяца через три – так велел сообщить близким куратор, отобравший Юозаса в число исполнителей.

Потом, таким же тёплым весенним вечером, они сидели с Янисом в гостинице «Турист» в Аше и мечтали о том, какая будет жизнь в Литве после освобождения от советской оккупации.

За эти пять лет страшное прошлое ни разу не напомнило о себе.

Мать, наверное, всё ещё ждёт… Все остальные, скорее всего, похоронили его, Марта вышла замуж, а мать ждёт…

Марта… Наверное, он всё-таки любил её по-настоящему. Не так, как Ксюшу. Юозас скосил взгляд на жену, задремавшую в автобусном кресле и склонившую голову на его плечо. Ксюше, по паспорту Оксане, не нравились междугородние автобусы, её раздражало, что муж не ездит на поездах, впрочем, ей хватало специально для неё выдуманного объяснения, что в детстве он стал свидетелем, как поезд сбил семью на нерегулируемом переходе, и с тех пор боится железной дороги.

Нет, наверное, Ксюшу он всё-таки не любил так, как когда-то Марту, хотя был ей бесконечно благодарен в своей бесприютной судьбе за то, что она ему позволила начать новую жизнь… Хотя бы внешне… Если можно так выразиться.

Автобус затормозил, въезжая на территорию автостанции.

– Москва, приехали, – объявил водитель.

В российской столице таял последний снег, воздух был влажным и мягким. Юозас не звонил заранее никому из московских знакомых, он до последнего не знал, удастся ли взять пару дней за свой счёт, и приехал третьего апреля почти наугад.

Полугодовщина…

Пресня была совсем другой.

Он помнил Пресню осеннюю, ощетинившуюся арматурой баррикад среди знамён и отблесков костров, вырывавших из темноты серьёзные, сосредоточенные лица.

Сегодня всё было иначе, хотя люди так же шли нескончаемым потоком, но несли свечи и цветы, цветы, цветы к самодельным щитам из десятков чёрно-белых фотографий.

Юозас знал, что недавно объявлена политическая амнистия, и сегодня можно прийти на Пресню открыто, не боясь ареста. И милиция не трогала тех, кто зажигал свечи у чёрно-белых портретов.

Динамик разносил над парком эмоциональный речитатив Тамары Картинцевой:

 
«Блажен, кто погиб в наши смутные дни
За Сербию и Приднестровье,
Блажен, кто гасил роковые огни
Своей негасимою кровью,
Но трижды бессмертен и трижды блажен,
Кто, грозных не слыша запретов,
Погиб в октябре у пылающих стен
Российского Дома Советов…»[1]1
  Стихи С. Золотцева, исполнение Т. Картинцевой.


[Закрыть]
 

Обойдя левее, Юозас и Ксюша вышли на Конюшковскую улицу.

Здесь тоже толпились люди, особенно на правой стороне, возле забора стадиона, говорили, вспоминали… На левой стороне, у мрачной ограды американского посольства, людей было меньше, но всё же Конюшковскую заблаговременно перекрыли, и на углу Малого Конюшковского переулка стоял регулировщик с жезлом, не пропуская машины на место мероприятия.

Около «зебры» Юозас вдруг резко остановился.

– Потошти минутку, – тихо сказал он жене и сделал несколько шагов вперёд уже один.

Потому что в первое мгновение не поверил собственным глазам.

Потому что возле калитки в заборе американского посольства, в потёртом советском светло-коричневом пальто, в котором он всегда ходил ранней весной, может, даже в том же самом, с сигаретой в руке стоял слегка постаревший Олег Иванович.

Юозас несколько раз вдохнул и выдохнул. Ошибиться он не мог, но он не был готов сегодня к встрече с человеком, который разделил его жизнь пополам.

Вопрос «что делать» не стоял. Юозас напряг и расслабил кисти рук. В боевой организации «Саюдиса» учили приёмам рукопашного боя; да уж чему-чему, а убивать там учили, он был прилежным учеником, но с той поры прошли годы. Да, его учили, как сломать человеку шейные позвонки за несколько секунд, но он пять лет не тренировался, и мышцы забыли технику… Оставалось рассчитывать на собственную физическую силу и на фактор внезапности. Секунд пять у него будет, в лучшем случае десять, потом подбегут мужики и оттащат его. За это время всё должно быть кончено. Другого шанса уже не будет.

Юозас медлил. Конечно, больше всего он хотел в этот момент посмотреть Олегу Ивановичу в глаза и спросить: за что ты их, сволочь? Пассажиров? Или хотя бы сказать что-то, чтобы он успел понять, кто именно настиг его и за что именно. Но нет, так можно не успеть.

Техника. Только техника.

«Колеблешься, трус?» – спросил беспощадный внутренний голос. – «Тогда не колебался…»

Олег Иванович стряхнул пепел и бросил окурок на землю. Он наверняка Юозаса не видел и уж точно ещё меньше ожидал его встретить сегодня.

Регулировщик взмахнул рукой, пропуская поток машин в переулок, где перед «зеброй» стоял Юозас.

Вспыхнул красный сигнал светофора для пешеходов, и машины понеслись в объезд перекрытого участка.

«Чего же ты ждёшь, чёрт побери!»

Ноги оторвались от тротуара и через мгновение коснулись мостовой. Ещё через мгновение пронзительный свисток прорезал воздух, мешаясь со звуком тормозящих об асфальт шин.

– Совсем охренел, придурок?? – кричал спровоцировавшему аварийную ситуацию Юозасу водитель «Жигулей».

Сзади остановилась милицейская машина – её-то он и не заметил.

Регулировщик ещё что-то выговаривал ему на тротуаре, поток машин пошёл дальше, но Олег Иванович, развернувшись, уже скрылся за калиткой внутри территории американского посольства.

Шанс был упущен.

– Что случилось, Юра? – с тревогой спросила Ксения, впервые видевшая его настолько взволнованным. – Почему ты туда побежал?

– Ничефо, – ответил муж разбитым голосом, – просто заметил знакомофо, которофо тафно не фител…

Говорить ещё что-то не имело смысла, как и искать Олега Ивановича – поезд ушёл… Опять поезд…

* * *

Из соседнего подъезда грузчики деловито выносили мебель, книги и ещё какие-то вещи – бывшую Иркину квартиру купило агентство недвижимости и готовило к ремонту и перепродаже.

Блестели полировкой шкафы, сиротливо составленные на асфальтированной площадке перед подъездом – до окончания школы Юля редко бывала у Иры в гостях, они особенно не дружили даже в детстве, но коричневый шкаф с зеркалом она почему-то помнила, и на душе неприятно защемило, как будто нить, связывавшая одноклассницу с прошлой жизнью, оборвалась только сейчас.

Помимо мебели, выносили вещи и книги, сваливая их возле мусорных баков на углу дома.

К Юле подошла Аня. Вместе они некоторое время смотрели молча.

– Она ж, может, и не выписывалась из этой квартиры… – сказала Аня, имея в виду Иру.

– Кого это в наше время волнует, – ответила Юля, но червячок сомнения продолжал грызть изнутри, как будто это она бросила на произвол судьбы на чужбине лучшую подругу – но ведь Ира не дружила с Юлей, в последнее время они совсем практически не общались, Юля даже не была на Иркиных проводах в Швейцарию. Дружила она с Катей, и в школе, и после, и только когда Ирка, как они тогда думали, вытянула счастливый билет, закадычная подруга Катя стала аж чернеть от чёрной зависти…

«Вспомнишь дурака – появится издалека».

От остановки, жеманно цокая каблуками-шпильками и поглядывая свысока на девушек, приближалась Катька. Размазанная тушь скрывала тёмные круги под глазами Субботним утром она шла с работы после бессонной ночи – работала она официанткой то ли в казино, то ли в ночном клубе. Подробностей Юля не знала, да и не стремилась их узнать. Зато Катька шагала с гордым видом хозяйки жизни – хоть и не за границей, а нашла она своё место под солнцем.

– Что, собрались, красно-коричневые? – процедила она, не поздоровавшись.

Юлька даже не повернула головы.

– Я-то что? – обиженным голосом спросила Аня, – я вообще на выборы не ходила…

Юля наступила ей на ногу, но Катька уже прошла мимо и скрылась в подъезде.

Ей-то наверняка были знакомы выгруженные вещи, но остановиться она не сочла нужным.

«Есть же сволочи на Земле», – подумала Юля и в который уж раз облегчённо вздохнула, что Катька не видела Юру из Донецка, который жил у них неделю осенью, сразу после расстрела. Эта – донесла бы. Непременно бы донесла, к гадалке не ходи…

– Кстати, а где Артём? – вдруг перескочила мысль.

– Бегает где-то, – пожала плечами Аня.

Но мальчик сидел на корточках возле мусорных ящиков и увлечённо перелистывал книги из разворошенных стопок.

Книги были единственным исключением из родительского запрета приносить домой найденные на улице вещи, и все остальные мелочи, которые могли с мальчишеской точки зрения быть полезными, хранились на открытом чердаке или где-нибудь ещё за пределами квартиры.

Книги Артём приносил домой, читал их запоем под одеялом с фонариком, когда родители и сестра делали вид, что не замечают этого – благо книг за последние месяцы выбрасывали много, школы и библиотеки избавлялись от «наследия тоталитаризма», и никто не мешал Артёму погружаться в мир романтических героев, путешествий, войн и революций – удивительный мир, погибший почти на его глазах и сменившийся миром жвачек, джинсов и экранной пошлости.

Никогда ещё в своей короткой жизни Артём не чувствовал себя таким одиноким, как в эту зиму.

Он безумно тосковал по Мишке, и острота потери не проходила долгими месяцами.

Никто из пацанов, ни во дворе, ни в школе, никто из товарищей по играм в футбол или в войну не стал ему за это время таким же другом, каким был рыжий Мишка.

Пару раз за зиму в школу вызывали родителей – сын начал драться в школе, чего раньше не было. Когда перед празднованием Нового года в актовом зале кто-то из мальчишек шестого класса сказал про погибшего товарища, что так ему и надо, гадине красно-коричневой, пятиклассник Артём без предупреждения со всей силы ударил его кулаком в лицо, до крови, и потом ещё ногой добавил, успел, пока не подбежали старшие и их не растащили.

Молчаливая и усталая Ольга Алексеевна тихо выслушала возмущённую речь классного руководителя.

Отец в школу не явился – после октября он начал ещё больше пить.

К весне, когда ослаб родительский контроль и вернулись легальные митинги, Артём снова стал убегать в центр – был он и на апрельской полугодовой панихиде.

Потом была ещё какая-то драка в школе, уже не из-за Мишки и не из-за политики.

Постепенно в глазах взрослых Артём смещался в разряд хулиганов и трудных подростков.

Ненависть делала его сильнее и злее.

* * *

Год 1995. Июнь. Чеченская Республика.

– Товарищ майор, тут подозрительного задержали!..

– «Чех»?

– Русский…

Виктор Беляков поднял тяжёлый взгляд на стоявшего перед ним человека. Это был неопределённого возраста мужик, коротко стриженный, с пробивающимся ёжиком уже седых волос. Руки он держал за спиной, как будто скованные, хотя он него этого не требовали.

– Кто такой? – строго спросил Беляков. – Что делал около блокпоста? Документы есть?

Мужичок заискивающе закивал.

– Я жену ищу, гражданин начальник, – пояснил он, и слух Белякова резануло это «зоновское» обращение. – Она у меня жила тут… в Грозном. Разрешите предъявить документы?

– Валяй, – кивнул майор.

Задержанный робко, слово ожидая удара, вынес одну руку из-за спины и достал из нагрудного кармана вчетверо сложенную справку.

– Вот, пожалуйста, гражданин начальник…

Беляков пробежал бумагу глазами. Документ с фотографией его обладателя гласил, что две недели назад гражданин Ермишин Ф.П. освободился из мест лишения свободы по отбытии назначенного судом шестилетнего срока.

– Какая статья? – резко спросил Беляков.

– Двести шестнадцатая. Нарушение безопасности строительных работ…

– Понятно, – майор махнул рукой, – в зоне боевых действий какого чёрта забыл?

– Я же жену ищу, гражданин начальник, – с готовностью пояснил задержанный, – она у меня жила… в Грозном…

– В каком Грозном, твою мать! – Беляков начинал выходить из себя. – Грозный полгода как сравняли с землёй! – и тут он только, по посеревшему лицу мужика, сообразил, что говорит с человеком как бы из другой реальности, и смягчился. – Кого ищешь-то?

– Так жену ищу, гражданин начальник! – из второго кармана Ермишин вытащил фотографию и положил перед майором. – Она жила в Грозном… – он опустил глаза. – С другим мужчиной.

«Красивая…»

– Когда жила? – спросил Беляков.

– В восемьдесят девятом году…

– Ну ты ещё вспомни, что было в восемнадцатом веке, – голос Белякова сделался спокойным и усталым, задержанный его солдатами человек перестал быть в его понимании подозрительным. Хотя, стоп…

Взгляд майора упал на фотографию.

Лицо этой женщины было ему знакомо.

По службе.

По рапорту об обнаружении трупа и по дальнейшему расследованию.

«24 сентября 1991 года, около 18 часов 30 минут, дежурный экипаж…»

– Так-так-так, – произнёс Беляков, и тон его не сулил ничего хорошего, – жена, говоришь? В Грозном?

– Так точно, гражданин начальник, – с готовностью подтвердил Ермишин.

– А ребёнок? Ребёнок у вас был… у неё?

– Конечно, – охотно подтвердил Фёдор. – Дочка. Аня. Ермишина Анна Фёдоровна.

– Год рождения какой?

– Дочки-то? Семьдесят четвёртый…

Беляков сжал губы, искорка сочувствия в его глазах потухла.

– Нет, – сказал он отрывисто и жёстко, – я про мальчика. Про девяносто первый год. Ну?

– Про к… какого мальчика? – не понял Ермишин. – какой девяносто первый? Меня посадили в восемьдесят девятом, справку же посмотрите, гражданин начальник…

– Ладно, – всё было ясно, и невиновность бывшего заключённого, и бесполезность его поисков, но Беляков взглянул на часы – наступал комендантский час. – Сержант, гражданина задерживаем до утра, проводи. Утром разберёмся.

И Ермишина увели.

Но ночью блокпост обстреляли из гранатомёта чеченцы.

Фёдор лежал на полу наспех организованного помещения для задержанных – но собственная судьба не волновала его, как он не думал о том, что было безумием, только освободившись из колонии, ехать на розыски Натальи в Чечню – ему было всё равно.

На рассвете пришёл хмурый сержант с автоматом.

– Выходи, – коротко кивнул он Ермишину, – командир… зовёт.

И по этой неловкой паузе Фёдор понял – что-то случилось.

Он вошёл, привычно держа руки за спиной.

На солдатской койке лежал майор Беляков с перебинтованной грудью, и сквозь множество бинтов и марли всё равно проступали кровавые пятна…

Беляков увидел Ермишина, и его мутный взгляд прояснился.

– Слушай… – каждое слово давалось раненому офицеру с большим трудом… – Твоя… В сентябре… девяносто первом… Лосиный остров… Отделение милиции… Женщина убита… Мальчик… Четыре месяца… Живой… Дом ребёнка… Мою фамилию… Беляков… Иван Викторович… – он с трудом повернул голову к сержанту. – Проводить… до Моздо… – тут силы отказали Белякову, и он, потеряв сознание, уронил голову на походную подушку.

«Наташенька…»

– Иди, – сержант угрюмо ткнул Ермишина автоматом в спину, – командир велел тебя до Моздока проводить, чего не ясно…

Ермишин пошёл вперёд, кося взгляд на тяжело раненного майора Белякова. А тот ещё дышал и умер, не приходя в сознание, уже в госпитале Моздока, почти что сутки спустя.

. * * *

Директор детского дома Галина Валентиновна, пышная дама слегка за сорок, относилась к тому типу женщин, о которых рассказывают анекдоты «ты взвешивалась с косметикой или без». В своём кабинете, восседая в чёрном кожаном кресле на колёсиках, как королева на троне, безвкусно и аляповато, по-цыгански обвешанная каратами бриллиантов в золотых оправах, она смотрела сверху вниз на немолодого посетителя, который, сбиваясь от волнения, рассказывал ей историю семьи, любви и измены, закончившейся рождением ребёнка и попаданием его в подведомственное ей учреждение…

– К сожалению, на данном этапе помочь я Вам не смогу, – с фальшивым участием сообщила она Ермишину. – По документам ребёнок не является Вашим сыном. Он является подкидышем, и родных у него нет. Доказать степень родства Вы можете через суд.

– Но как же… – пробормотал Ермишин, – я же знаю имя и фамилию… Майор милиции, который нашёл…

– Это слова, Фёдор Петрович, – вздохнула дама, – а мы работаем с документами. У Вас есть два пути. Первый – это генетическая экспертиза, которую назначит суд, но, как я поняла, в Вашем деликатном случае этот вариант не подходит. И второй путь – поднять из архива уголовное дело о гибели Вашей супруги, если, конечно, будет доказано, что неустановленная женщина – это именно она. Тогда – милости просим, и с Ванечкой Вы сможете увидеться. Но до тех пор, простите, не имею права, – она грузно подкатилась в кресле к столу, давая понять, что разговор окончен.

Как только за сгорбленным Ермишиным закрылась дверь, Галина Валентиновна вызвала помощницу.

– Ниночка, принесите мне дело на Белякова Ивана, девяносто первого года рождения.

Холёные пальцы с дорогим маникюром неспешно перелистывали желтоватые станицы детских медицинских справок, свидетельствовавших об отменном здоровье обследованного ребёнка.

– Отец у него нашёлся, видите ли, Ниночка, – хмыкнула директриса. – Из тюрьмы вышел, денег нет, явился, не запылился, хочет забрать сыночка в семью…

– Значит, снимать Белякова с очереди на иностранное усыновление? – хлопая тёмными ресницами, обрадованно спросила девушка.

– Ну что Вы, Ниночка, – ответила раздосадованная непонятливостью помощницы Галина Валентиновна, – как раз наоборот. Передвиньте Белякова на первое место в картотеке. Пойти по пути простого усыновления он не сможет – судимым это запрещено, – рассуждала она, уже словно забыв о присутствии Нины, – а доказывать родство через суд он будет ну никак не менее полугода. За это время мы и устроим судьбу мальчика. Не отдавать же его, в самом деле, нищебродам, – директриса расплылась в довольной вальяжной улыбке, так что Нине показалось, что зрачки начальницы – это не зрачки, а перечёркнутые двойной чертой латинские буковки S – значки долларов, в которых она получит вознаграждение за устройство ребёнка в порядочную американскую семью.

Глава четырнадцатая

– Вы хоть понимаете, о чём Вы просите?

Следователь прокуратуры смотрел на Фёдора Ермишина сверху вниз с лёгким раздражением.

– Ну хорошо, – вздохнул он, – допустим, поднимем мы это дело из архива, проведём опознание по фото, установим личность погибшей. И дальше что? Преступника где искать? Это же чистый висяк! Тут нет ни одной зацепки! Кто его будет искать? Вы?

Ермишин не нашёлся, что возразить.

– Вы хоть понимаете, что могли бы быть в этом деле первым подозреваемым? Ваше счастье, что Вы просидели весь девяносто первый год, иначе я мог бы Вас прямо сейчас привлечь по делу об убийстве Вашей жены.

– В милиции сказали то же самое, – тихо ответил Ермишин, – они меня даже задержали на три часа, а потом пришёл дознаватель, посмотрел справку об освобождении и выгнал на улицу, чтобы не портить статистику.

Следователь протянул Фёдору через стол рукописное заявление.

– Забирайте, – кивнул он, – и мой Вам добрый совет – устраивайтесь на работу и забудьте Вы об этом ребёнке. Кто он Вам? Если я правильно понял, он же даже не Ваш сын. Да и как бы Вы стали его содержать? Так что идите, Фёдор Петрович, и кончайте его искать – это бесполезная трата времени…

Подавленный Ермишин вышел из здания прокуратуры, медленно спустился по ступенькам и пошёл по дорожке к металлическим воротам, обвитым буйной зеленью.

За воротами поскрипывали качели, из двора доносились детские голоса.

«Он же даже не Ваш сын», – звучали в ушах слова следователя.

– Но он же Наташин, – произнёс Фёдор вслух, – он же Наташин!

* * *

– И чего Вы от меня хотите? – возмущённо спросила дежурная судья по гражданским делам, барабаня по лакированному столу тонкими пальцами, словно её до глубины оскорбило появление этого человека в приёмные часы. – У Вас заявление не по форме написано! Идите в юридическую консультацию, там Вам составят иск по форме.

– Хорошо, – ответил Ермишин, – тогда примете?

– Тогда приму к рассмотрению, – смягчилась судья, – но имейте в виду – в гражданском процессе бремя доказывания лежит на истце, то есть на Вас. Пока я у Вас не вижу ни одного доказательства, кроме слов умершего свидетеля, переданных устно с Ваших слов, то есть со слов заинтересованного лица. Доказательства, которые могут быть приняты судом – отсутствуют. Как Вы собираетесь доказывать степень родства – из Ваших утверждений непонятно.

– Но можно же послать запрос… – робко начал Ермишин.

– Кто будет посылать запрос, я? – спросила судья уже строго. – Повторяю: бремя доказывания лежит на истце. Идите и составляйте заявление по форме, с приобщением всех необходимых документов.

После того, как посетитель покинул кабинет, судья минут пять размышляла в одиночестве, а потом набрала служебный телефон Галины Валентиновны.

Судья была моложе директрисы лет на десять и вряд ли годилась бы ей в близкие подруги, но у них были тёплые доверительные отношения, какие бывают у партнёров по бизнесу, работающих над совместным взаимовыгодным проектом.

Заявление в суд об усыновлении за рубеж Белякова Ивана Викторовича, 1991 года рождения, уже лежало на столе у её секретаря.

Там, разумеется, не было ни слова о вознаграждении.

Круг замкнулся.

* * *

Год 1995. Осень.

Выжив в октябре девяносто третьего, Антон Стригунков стал одним из первых в оппозиции, кто понял, что демократия – это надолго, что новая власть, в отличие от беззубого ГКЧП, будет защищать себя всеми возможными и невозможными средствами и ни перед чем не остановится, а значит, надо адаптироваться – он гнал от себя поганенькое словцо «приспосабливаться» – и учиться жить при тех порядках, что установила эта новая власть…

К началу девяносто пятого года бывшие сослуживцы перетащили Антона в Москву.

С преподавательской работой он расстался без сожаления и даже с облегчением. С течением времени гуманитарные дисциплины в институте (впрочем, теперь он именовался академией) свелись к описанию преимуществ демократического общества над авторитарным и тоталитарным, и преподаватели, не разделявшие официальную точку зрения, постепенно увольнялись один за другим. В материальном плане эта работа тоже не представляла собой ничего такого, за что стоило бы держаться.

В столице Стригунков устроился относительно неплохо – в коммерческие структуры бывших сотрудников КГБ брали с охотой, а идеология коммерсантов не волновала.

Антон с семьёй снимал квартиру в подмосковном Сергиевом Посаде, бывшем Загорске, и ездил на работу на электричке по Ярославскому направлению.

Был вечерний час пик, и вагон быстро заполнялся едущими с работы людьми. Сиденья были заняты ещё до отхода поезда от вокзала, и пассажиры становились в узком проходе в несколько рядов. Антон успел занять место на краю лавки. Сквозь плотный строй зажатых курток, старых пальто и модных дублёнок, энергично протискивались торговцы, волоча огромные сумки с товаром.

– Пирожки – беляши-и!!!

– Семечки берите, семечки жареные! Всего три тысячи стаканчик! Семечки жареные!

– Свежие газеты! На любой вкус! «Московский комсомолец», «Коммерсант», «Мегаполис-экспресс», «Спид-инфо», «Частная жизнь», свежий сборник кроссвордов…

На станции Лосиноостровская в вагон зашёл очередной старик-торговец.

– Варежки, перчатки, носки шерстяные, – забубнил он, глядя в пол, а не на покупателей, – варежки тёплые к зиме, товарищи пассажиры, тридцать пять тысяч варежки, три пары на сотню…

Антон не обратил бы на него внимания, как и на всех остальных, если бы осанка и хриплый голос не показались ему знакомыми – а лица он разглядеть не мог за плотной толпой в вагоне, да и смотрел продавец под ноги, словно стесняясь своего вынужденного заработка. Много Антон повидал таких – бывших инженеров, научных сотрудников, преподавателей, сменивших лаборатории, кафедры и конструкторские бюро на мёрзлые прилавки, палатки-тонары и вагоны электричек… И этого, видимо, совсем недавно жизнь вытолкнула из уютной тиши кабинета, не свыкся ещё интеллигент с новым амплуа, ещё смущается. Ничего, через год, глядишь, нахрапом даст фору заправским базарным торговкам. Сам-то привык уже? – Антон мысленно горько усмехнулся. Кто б сказал десять, да что там десять, семь лет назад, что так повернётся жизнь…

– Варежки, носочки тёплые, товарищи пассажиры… – аккуратно, стараясь не наступить на ноги стоящим, человек протискивался всё ближе, и вдруг будто молния пронзила сознание Стригункова.

– Федя! Ермишин!!!

Торговец вздрогнул, из рук его выпали рукавицы, и он, извиняясь перед окружающими, подхватил их с пола. Странные смешанные чувства дрожали в его глазах, когда он пробирался оставшиеся пару метров до Стригункова.

Антон привстал. Они обнялись.

– Вот… видишь, торгую, – словно оправдываясь, произнёс Фёдор.

– Вижу, – кивнул Антон, внутренне коря себя, что не отследил судьбу друга – он же помнил, помнил, что этим летом исполняется шесть лет… – Сам-то как? Давно…? – он не окончил фразу, но это было и не нужно.

– В июне, – ответил Ермишин. – До звонка.

Они помолчали, словно привыкая к своей неожиданной встрече.

– Ты совсем не изменился, – сказал вдруг Фёдор.

«Чего не скажешь о тебе, – подумал Антон. – Я тебя не узнал даже». Но вслух спросил:

– Живёшь-то ты где? Есть где жить?

– В Москве живу, у сестры, – ответил тот. – Уральскую мою квартиру продали. Проектное бюро закрыли. За ненадобностью. Знаешь, я до сих пор говорю и не могу привыкнуть, как это так можно – квартиру – и продать? Завод – и продать? Дико звучит… Хотя ты не думай, у нас был телевизор, я новости смотрел, я ещё в девяносто первом даже голосовал – против Ельцина… Но всё равно дико.

– Тебе теперь ко многому привыкать придётся, Федя, – тяжело вздохнул Антон. Он испытал острое желание закурить, но протиснуться в тамбур было сложно, по крайней мере, до Мытищ. – Ты вернулся в совсем другую жизнь. Той жизни больше нет…

– А в этой я не нужен, – зло вставил Фёдор, и товарищ не нашёлся, что ответить, а Ермишин продолжил. – Я же пытался найти работу по специальности, Антон, я же инженер, я же кандидат наук, хоть и… хоть и с судимостью, – он сглотнул, понизив голос, в котором засквозила искренняя обида, – но меня не взяли никуда, даже рабочим не взяли, понимаешь, и не из-за того не взяли, что не доверяют – да, я бы это понял – не взяли потому, что не нужен. Мне, наверное, в пяти отделах кадров сказали, что своих не знаем, куда девать, везде сокращения. И что делать, Антон? Как жить? Ты думаешь, я от хорошей жизни… по электричкам?

Антон слушал, не перебивая. Та боль, что вспыхнула в девяносто втором – девяносто третьем и поутихла было уже, притупилась, позволила приспособиться – вдруг предстала пред ним с новой силой, в глазах Фёдора Ермишина, шесть лет ждавшего, что сможет вернуться к любимой работе, и оказавшегося на развалинах.

– Тайнинская, следующая Мытищи, – буркнул машинист в громкоговоритель, и сидевшие рядом с Антоном неопределённого возраста женщины в стёганых куртках поползли к выходу, расталкивая локтями окружающих. Антон подвинулся на лавке, давая Ермишину место присесть.

– Ты-то сам… где? Какими судьбами в Москве? – вдруг спохватился Фёдор.

– Работаю, – ответил Антон. – Живу в Загорске теперь, а работаю в Москве. Уже почти год. Твои-то как? Как Аня?

– Аня замуж вышла, – впервые за время их беседы улыбнулся Ермишин. – Весной вышла, чуть-чуть меня не дождалась. Хороший, серьёзный парень, работящий, Серёжа зовут. Ждёт второго ребёнка. Первого она… скажем так, нагуляла. Девочка, три года. Надюша. Муж её удочерил, живут. Дай им бог счастья. Матрёна работает ещё, на здоровье не жалуется. А Наташа… – лицо его помрачнело, и он снова опустил глаза в пол. – Наташа погибла, Антон. В девяносто первом.

– Значит, всё-таки погибла… – медленно проговорил Стригунков.

– Ты что-то знаешь? – почти выкрикнул Ермишин.

– Почти ничего, – покачал головой Антон. – В августе девяносто первого года, после поражения ГКЧП, она написала письмо в «Московский комсомолец». О тебе и о той истории с поездами. Денег хотела на этом заработать, что ли… Ты уж извини за откровенность, но умом Наталья никогда не отличалась. И меньше чем через месяц она исчезла. Я не знаю, в курсе ты или нет – у неё был сын…

– В курсе, – неживым металлическим голосом произнёс Ермишин.

– Я говорил с её… с мужчиной, у которого она жила в Москве. Это случилось в сентябре девяносто первого. Она ушла с ребёнком, ему было несколько месяцев, и не вернулась. Этот человек пытался обращаться в милицию, но у него не приняли заявление – не родственник, да и не прописана она была в Москве. Собственно, это всё, что я знаю. А откуда ты взял, что она… что её нету? Может, живёт где-то?

– Она погибла, – таким же мёртвым голосом повторил Фёдор. – Её зарезали. В сентябре девяносто первого года в Лосиноостровском парке менты нашли Наташу… мёртвую и живого мальчика. Но их… в общем, как неопознанные, не знаю, как это называется. Наташу, – он сглотнул подступивший к горлу комок, – похоронили как неустановленную. А мальчика отдали в дом ребёнка. Его зовут Ваня Беляков.

– Его звали Никита, – сказал Стригунков.

– Откуда ты знаешь?

– Я же тебе рассказал, я общался с мужчиной, у которого они жили, Наташа с мальчиком. Его звали Никита.

– В доме ребёнка его назвали Ваней, – продолжил Ермишин. – Ваня Беляков. Это фамилия того майора, который их обнаружил. Но он тоже погиб. В Чечне.

– Так, рассказывай, – медленно произнёс Стригунков.

– Матрёна рассказала, что Наташа приезжала весной девяносто первого, – сказал Фёдор с усилием, – она даже не знала, что я сидел. И Матрёна её не пустила в дом, потому что… потому что она украла какие-то драгоценности там, у чеченцев, – он стёр тыльной стороной ладони пот с лица, – какая глупость, подумать только, и вот из-за этого мою Наташеньку она не пустила… А когда я вышел, я поехал её искать.

– Куда поехал? – не понял Антон.

– Ну как куда? – в свою очередь удивился Фёдор. – В Грозный, конечно. Я же не знал, что её убили в Москве…

– Там же война, – возразил Антон.

– Война, – кивнул Ермишин, – я и дом нашёл, где она жила у этого… Мурада. Только его разбомбили, этот дом. И никто там не живёт. А потом меня задержали наши военные, и я случайно его встретил.

– Кого?

– Майора Белякова. Виктора Дмитриевича. Который в девяносто первом году служил в милиции в Лосином Острове и нашёл Наташу… Послушай, – вдруг попросил Фёдор, – а ты мне можешь дать адрес того человека… ну, у которого она жила в последнее время? Можешь?

– Конечно, – ответил Антон, – у меня он должен сохраниться. Дома, в записной книжке. Я живу в Загорске, и сейчас мы едем ко мне, пьём чай и ищем все нужные адреса.

Ермишин не возражал. Но тень продолжала скользить по его лицу, как будто он недоговорил что-то важное.

– Так вот, Антон, я был не только в Чечне, – он стал говорить таким тоном, что Стригунков напрягся, – я был в детдоме, в милиции, в прокуратуре и суде. Я пытался забрать Наташиного ребёночка. И мне это не удалось. – Искорка снова померкла.