Текст книги "Пангея"

Достигнув площади, разные потоки людей смешались, началась сумятица, знамена и лозунги смялись, кто-то упал и истошно кричал из-под ног. По краям площади выстроились войска в блестящих черных касках. Лица солдат казались насупленными, хотя все они мягко спали и сладко ели – это просматривалось в выражении их глаз. Побить народец – оно, конечно, забава, но лень как-то с утреца и вообще неохота, но надо, надо! Пытаясь раззадорить себя, солдаты матерились, сально ржали и сплевывали на землю.

Внезапно раздался крик, вой, и какая-то группа людей двинулась, расталкивая окружающих к центру площади, где сооружался деревянный помост. На вытянутых вверх руках они несли рыжего мертвого мальчика, худющего и синего, при виде которого собравшиеся сначала охнули, а потом в молчании расступились.

Ветер усилился и пошел первый мелкий и сухой снежок, вызвавший в толпе восторг и замешательство – что за знаменье, к чему оно?

Рыжего мальчика положили на помост. Туда же по самодельным ступенькам с громкоговорителем в руке поднялся Исеров.

Не пойми откуда на помосте оказался и Крейц – точеный правильный нос и седоватые длинные волосы делали его похожим на романтического Ференца Листа, почему-то решившего разораться среди площади.

Не успел он поднести громкоговоритель к губам, как из динамиков, привешенных к зданиям, окружающим площадь, на которой обычно проходили военные парады, потекла траурная музыка:

– Они убийцы, – начал свою речь Исеров, – нашей страной правят убийцы уже долгие столетия.

Он поднял воротник, за который валились колючие снежинки.

– Мой отец пал от рук этих палачей, – подхватил Крейц, – у меня к этой власти личные счеты.

– Хватит рассказывать свое CV, – злобливо бросил ему Исеров, – вы тут не на работу устраиваетесь.

– Как сказать, – не выдержал кто-то из стоявших рядом.

Внезапно музыка прекратилась, из динамиков понеслось шипение, а затем на всю площадь стал разноситься голос Лота.

Исеров стушевался и опустил громкоговоритель.

Крейц, раскрасневшийся от волнения, продолжал говорить, но его никто не мог услышать.

«Я знал, что вы придете сюда, я давно хотел поговорить с вами», – произнес голос Лота.

Толпа взревела.

Свист и выкрики «Долой!» стали заглушать говорившего.

Внезапно голос смолк, потом заговорил снова, все сначала, но значительно громче: «Я давно хотел поговорить с вами. Вы не справедливы, а я справедлив. Что вам надо, почему вы здесь? Вам нравится этот выскочка в белом жакете, предавший присягу? Или, может быть, вам интересны эмигрантские бредни? Вам нужны такие вожаки? Мой бедный, бедный народ! Ни чумы, ни войны, ни голода – вы живете спокойно, и я в этом виноват? Я виноват в том, что мой народ скучает и тешится детскими казнями?»

На площади воцарилась тишина. Усилился ветер, превращая легкий снежок в первую зимнюю веселую метель.

«Вы растроганы смертью этого малыша? – продолжал Лот. – Хотите, я оживлю его? Вас позвали на спектакль, а не на мои похороны. Неужели вы просто публика, а не народ»?

Кто-то попытался свистнуть, но его зашикали. Лота слушали с напряжением, не только потому, что он казался убедительным, но и потому, что его речь увлекала.

«Я не боюсь самозванцев, – голос Лота креп, казалось, он слышал, как его слушают люди, – мир хрупок, как и любовь, в которую вы перестали верить. Мои корни в этой земле, и я не дам вам плевать на нее. Идите домой. Каждый должен вспомнить, что у него здесь дом».

Когда собравшиеся поворотились назад к самодельной трибуне, мальчика уже не было.

– Вознесся! – воскликнул кто-то. – Это знак нам, пошли отсюда.

– Да просто смылся, – возразил другой.

Исеров поднес громкоговоритель к губам. Он был бледен, потому что заготовленная им речь теперь была не нужна. Обстоятельства принуждали его говорить от себя, а это он умел делать плохо:

– Говори же! – крикнул кто-то из толпы.

– Мы должны, – начал было Исеров и запнулся, – нам надо мочь стоять на своем, на своих правах.

– Где мальчик? – выкрикнул кто-то из толпы.

– Я не знаю, он ушел, – смущенно пробормотал Исеров.

В толпе хихикнули.

– Мы должны бороться за свободу, – выдавил из себя Исеров. – Тирания…

– Какой же ты импотент, – не выдержал Крейц, – отвали, дай мне сказать…

В толпе засвистели.

Исеров растерялся и зашарил глазами по толпе.

– Мы проливали кровь, – внезапно сказал он.

– Сегодня мы должны положить конец эпохе Лота! – гаркнул Крейц.

– А чью кровь вы проливали? – раздалось из толпы.

– Мальчик где? – заорала толстая женщина в вязаном розовом берете. – Верните мне ребенка!

Внезапно на площадь выкатилась телега с цыганами в ярких кафтанах. Они пели и играли «Очи черные», с ними были дрессированный медведь и несколько шимпанзе. Среди цыган находился и некогда убиенный мальчик, который, перебивая музыку, скандировал в мегафон: «Беды нету! Айда гулять!» Через мгновение на площади заиграли еще несколько гармоней, и вокруг них отчаянно веселые пареньки пустились в пляс. Их сильные и юркие тела кружили среди снежинок, добавляя празднику акробатической филигранности: кто-то пошел на руках, кто-то крутился волчком на одной ноге, кто-то показывал йоговскую змею. Разнобоя между гармонями не было, они играли синхронно, и многие подхватили, ощутив в себе единый порыв вдохновения.

Трибуна незаметно опустела, где-то начался потешный мордобой, а где-то взаправдашний – между Исеровым и Крейцем. Через два часа на площади, засыпанной конфетными фантиками, огрызками беляшей и пустыми банками из-под пива и кока-колы, никого уже больше не было.

Рахиль примчалась в приемную к Лоту, как и было условлено, на следующий день вечером. Она постаралась выглядеть особенно привлекательной, тонкость и гибкость ее стана подчеркивало трикотажное серое платье с тонким кожаным пояском, малахитового цвета газовый платок оттенял черноту пышных волос. Когда она вошла в приемную, ее будто никто не заметил. Секретари то и дело поворачивались спиной, забывая ответить на заданный вопрос. Грубость одной из помощниц Лота была столь выразительной, что Рахиль даже померещилось, что это был молодой мужчина-травести в черной юбке мини, а отнюдь не девушка.

О зеленом чае с лотосом не могло быть и речи.

– Я жду уже час, – не выдержав, крикнула Рахиль в воздух.

Грубая секретарша сняла трубку и рявкнула в нее:

– Кто пропустил Рахиль Колчинскую? Какого хрена? Внимательно читай, до какого числа заказан пропуск, козлина!

Когда напомаженная Рахиль шла на это свидание к Лоту, самые яркие фантазии разрывали ее воображение. Ей мерещилось, что она наконец стала министром и под ней гигантская человеческая пирамида, которую не покажут ни в одном цирке. Или что милый Лот поставил ее во главе своей канцелярии, и теперь она, доказавшая свою преданность, руководит заваркой чая с лотосом, который из ее рук принимают самые сильные мира сего. Что она хотела получить за свою любовь и предательство? Возможность быть полезной своему господину. Пахучая магия власти, искрометная любовь, которая так быстро вспыхивает от ее физического приближения. Она была готова отдать себя без остатка. Она ничего так не хотела, как быть частью этой машины, незаменимой частью, частью, без которой не родится заря и твердь не движется к Востоку.

В это время, пока она шла, а потом сидела в приемной, Голощапов лежал в ароматной ванне с перерезанными венами.

Лахманкин в аэропорту садился в арендованный чартер, который так никуда и не полетел.

Исеров доканчивал вторую бутылку водки, глядя уже остекленевшими глазами куда-то по ту сторону, где отчетливо виднелись контуры его разбившейся вдребезги мечты.

Кир тихо праздновал победу коньячком и хорошей партией в вист. С самого начала он исправно отправлял все копии своих гениальных планов Лоту, как, впрочем, и контрсценарии, один из которых, правда, несколько подредактированный Лотом, и был реализован накануне.

Рашид Мирзоев истекал кровью во внутреннем дворе загородной резиденции Лота. Он лежал на сырых камнях и тихо выл от боли, страха и отчаянья. Лот сам выстрелил в него, и выстрелил неточно, чтобы несчастный пробыл в муках и бессильной злобе хотя бы до утра.

А Лот, невзирая на томящуюся в приемной Рахиль, принимал трех сестер, трех важнейших для него старух – Грету Александровну, Лидию Александровну и Галину Александровну, чинно препровожденных в его кабинет по задней лестнице и усаженных в небольшие, затянутые зеленым шелком креслица подле камина, в которые им было удобно садиться и из которых они могли подниматься без посторонней помощи.

У каждой из сестер на голове красовался могучий тюрбан волос – стального цвета у старшей, рыжего у средней и соль с перцем у младшей. Наряды их были по-цыганочьи ярки, от них сильно пахло тяжелыми духами, и при более пристальном взгляде на их старческие лица с нарисованными поверх морщин алыми ртами и рыжими бровями становилось очевидно, что все три сестры абсолютно слепы.

– Как я рад, как я рад, голубушки, – зачастил Лот, когда дамы расселись по местам. – Как дела ваши скорбные?

– Кто-то потравил наших овчарок, – посетовала старшая, закуривая длинную цветную сигарету из английских. – И главное – непонятно как, они ведь понимали только по-немецки и не брали еды у чужих.

– Гм, – Лот задумался или сделал вид, что задумался, – это очень печальная весть. Никто так не любит нас, как наши хоть и вонючие, но преданные псы. Даже наши преданные псы!

– Что теперь, Лотушка, – перебила его средняя сестра, деловито подпиливая длинный желтый ноготь на мизинце, – кинешь им бомбочку для острастки?

– Не надо никакой бури, – вмешалась младшая сестра – перец с солью, – забудь все, сила победителя в том, что он не гоняется за тенями прошлого.

Лот улыбнулся. Он много лет встречался с ними не только корысти ради, но и из чистой, почти сыновней любви. Когда-то к ним, к сумасшедшим французским репатрианткам, привезенным не менее сумасшедшим отцом в Россию в середине тридцатых годов, его привела мать, чтобы они учили мальчика языкам, а заодно и гадали, прозревали в таинствах карт и комбинациях веточек тысячелистника его будущую судьбу. Сестры предсказали ему огромную власть, но каждая на свой манер:

– Он будет великим, но трагическим правителем, – сказала одна, вглядываясь в Таро и И-Цзин одновременно.

– Он будет не очень великим, но счастливым правителем, – поправила ее средняя сестра.

– Он будет обязательно очень несчастен, – заключила гадание третья.

Вскоре после женитьбы Лот перевез старух под столицу, в поселок, где некогда была старинная усадьба, а теперь на ее месте и месте итальянского парка, окружавшего ее, красовались убогие дачки с чахлыми яблоньками, он построил им дом и разбил вокруг сад с гортензиями и астрами, он отвез к ним свою жену, чтобы та обучилась причудливому искусству гадания. Тамара научилась у них всему – астрологии, гаданию по печени дикого зайца, на картах, на костях, на веточках тысячелистника и кофейной гуще.

– Отправь киллерка в метро или в супермаркет, – не унималась старшая, – ты показал комедию, но еще обязательно нужна драма.

– Кровь? – уточнил Лот. – Жирная кровавая точка в финале?

Лидия Александровна и Галина Александровна, средняя и младшая сестры, переглянулись, хотя и ничего не видели.

– Это жертва, и если ты не принесешь ее, сам станешь ей.

– У тебя еще евреечка появилась, мне сказывали, – начала было Грета, старшая сестра.

– Так, может, ее и пошлешь? – продолжила за сестрой Галина Александровна.

Через несколько дней в самом центре столицы была взорвана станция метро. Смертник взорвал себя в час пик, подойдя к поезду в тот момент, когда только открылись двери и с двух сторон его – внутри и снаружи – находилось много людей.

Лот показательно расстрелял убеленных сединами генералов, сделав генералами преданных ему еще полковников – молодых, лицеприятных, образованных и светских.

Крейцу он все-таки дал уехать. Из милости победителя.

В день траура Лот выступил с речью.

Он пришел на траурный митинг вместе со своей женой и дочерьми. Все были в трауре.

Киру Лот подарил прекрасную дачу в престижном писательском поселке под столицей с вековыми соснами и дубами, а также и с хорошим окружением – все сплошь классики, стать которым он пожелал и ему, навсегда поселив в нем иллюзию глубокого понимания.

Голощапова успели вынуть из его белоснежной ванны каррарского мрамора, и Лот даже навещал его в больнице, ласково трепал его по щеке, приговаривая:

– Плох тот генерал, который не хочет угрохать фельдмаршала.

Плоско так со всеми шутил, нарочно, с особым сальным выражением лица.

У Лахманкина в назидание зверски убили жену и через год вернули его на прежнее место.

Эпизод этот быстро был забыт не только участниками, но и всем народом, жизнь которого вошла в привычную колею.

Ничего не изменилось.

Господь открыл сообщение, пришедшее к нему от сатаны:

«Я тоже умею бороться со злом», – написал ему сатана.

Он, как всегда, долго думал над ответом, писал, стирал, скреб скрижали огненным ножом, пока сам не вышел ответ:

– Ты лжешь, и ты умеешь лгать, в этом твоя сила, – гласил ответ.

Три сестры, которых Лот любил и опекал до конца их дней, были потомственного ведьмовского клана. Их отец, передавший им ремесло, привез их в СССР в полной уверенности, что именно здесь никакое разоблачение им не грозит.

Их прародительница появилась на свет в 1411 году методом инкуба, сатана подхватил семя благочестивого мельника Ганса Юргенса, предосудительно пролитое во время одиночного полового акта, вызванного острой нуждой в разгар летнего дня, и оплодотворил этим перемешанным со своим семенем его жену Гертруду, которая родила уродливую девочку и немедленно скончалась. Когда вскоре, по неосторожности перерезав себе косой артерию на ноге, погиб и сам Ганс, пыщущий здоровьем чернявый крестьянский парубок, соседи приютили малютку, умевшую двигать предметы, свертывать коровье и козье молоко и воспламенять взглядом легко возгорающиеся вещества – овечью и собачью шерсть, белую солому, щепу.

От нее родилась девочка, сумевшая, в отличие от матери, хитростью переехать в ближайший город. Она сказала матери, что беременна от горожанина, приехавшего в их края присматривать себе имения; по приезде в город она с легкостью навела на него порчу в исполнении им брачных обязанностей, вследствие чего его брак с законной женой через несколько лет распался.

У них было три отчаянно некрасивых дочери, родившие также каждая по три дочери с тяжелыми физическими пороками. Почти все потомки этих ведьм погибли на кострах инквизиции, за исключением двух, которых поддержал сам сатана. Они сделались гадалками и, давая ложные обещания об исцелении или о любовном привороте, а также о грядущем богатстве, улавливали души людей и обращали их к дьяволу.

Их уже многочисленные отпрыски практиковали чародейства, кудесничество, волшебство при королевских дворах Европы. Их таланты были самыми различными – они умели насылать болезнь, немощь, наводить порчу, провоцировать природные и человеческие волнения. От одной из этих ветвей и произошел отец слепых сестер, его дарование было слабым, поэтому сатана определил ему в обязанности спасение девочек и назначил за это особенную компенсацию – когда его расстреливали на Бутовском полигоне, он не почувствовал ни страха, ни трепета, ни признака боли, но слышал только нежную музыку и видел чистый, драгоценно сверкающий снег.

Сестры всю жизнь прожили в большом деревянном доме под столицей в обычном деревенском поселке. Местные жители их боялись как огня и поэтому время от время пакостили, что было в традициях этих мест.

Рахиль не была связана по крови, но, очевидно, имела глубокую духовную связь с одной известной и отчаянной женщиной, родившейся Париже в 1874 году и умершей в Беслане от холеры в 1920-м. Несколько лет эта женщина состояла в любовной связи с известным русским вождем и родила от него сына Андрея. Никакого отношения к семье этого вождя, ставшего впоследствии ослепительным тираном, этот мальчик не имел, хотя бездетная его жена после смерти его любовницы воспитала всех ее детей. В Прибалтике, где вырос Андрей как сирота в доме чужих людей, в промозглой деревушке на берегу Финского залива, он познакомился с младшей дочерью местного раввина – неподалеку от его дома находилось небольшое еврейское поселение. Отец девушки принял его в семью, оценив в молодом человеке пытливость ума, трудолюбие и пылкий характер. Они поженились – Андрей и Рахиль, так звали девушку, и родилась у них дочка Сара, которая преподавала в школе, где училась Рахиль Колчинская, историю с пятого по восьмой классы.

После взрыва Рахиль была схвачена и определена в тюрьму дожидаться казни. Эти месяцы ожидания и грядущая казнь ничуть не изменили ни ее характера, ни нрава. От верной гибели ее спасла Тамара, которая справедливо рассудила, что роль этой женщины не в том, чтобы умереть за несостоявшийся государственный переворот.

Лаврентий

Жизнь Лаврика Верещагина полностью изменилась после того, как он, давая задний ход на своей высокой и мощной машине, задавил человека.

Он завел мотор, в салоне всхлипнул черный джазовый голос, а потом он услышал крики, удар и хруст.

Его выволокли из машины, ударили лицом о грязную землю, и через час он уже сидел в вонючей ободранной камере с серыми стенами, пытаясь мучительно осознать, как он здесь оказался и что теперь делать.

Веселые, пряничные стояли деньки. Только прошло католическое Рождество и Новый год, когда все уже сыты и пьяны донельзя, шатаются из гостей в гости по скрипучему снегу и даже говорить уже не могут – нехотя доскребают из мисок оливье и пялятся в телевизор. Лаврик по традиции отмечал это зимнее буйство на даче, упариваясь докрасна в перетопленной бане среди гогочущих девок и осоловелых друганов. Выскакивал в белые сугробы в облаках молочного пара, матерясь, растирался снегом, из запотевшего хрусталя опрокидывал водочку, палил дробью по воронам.

Теперь дом его был как с картинки: кованые балконные решетки, просторные беленые спальни с гравюрками, большая гостиная с плоским телевизором на стене, камин в старинных бело-зеленых изразцах, альбомы с живописью, коллекция фильмов, винный шкаф. В гараже английского стиля с темными балками, выступающими из-под конька, наконец-то случилось мальчиковое счастье: скутер, кар, две новенькие машинки – красная и цвета парного молока, велосипеды, мопеды.

Он гордился этим домом и этим богатством, которое к своим двадцати пяти годам нажил сам: с пяти лет его бесперебойно снимали то в рекламе, то в кино, восхищаясь крупными веснушками на носу, кучерявыми рыжими волосами и неизменно детской улыбкой.

Друзья уже катили к нему на всех парах по заснеженным дорогам, затаренные пивом, сардельками, булками и вином, когда раздался тот самый пресловутый скрежет и под колесами его джипа умер старик.

Он позвонил своему продюсеру, который как раз выехал к нему попариться. Тот долго не мог разобрать сбивчивый рассказ Лаврентия, потом переспросил: «Насмерть, что ль?», выматерился, обещал что-то предпринять, но даже не стал дергаться: в столице пусто – все уехали на дачи или к теплым морям. Он был знаком, конечно, по долгу службы с несколькими важными людьми – а как же? – но беспокоить их было бы неразумно: разве кому-то сейчас до чужих, скажем прямо, невеселых проблем? Он развернулся, скрипнув колесами по неметеному шоссе, и поехал восвояси, по дороге все-таки найдя другую компанию и другую парилку.

Лаврик набрал маму, два дня назад улетевшую в Египет, и, услышав плескание волн и чей-то радостный мужской гоготок, решил не портить ей отдых. «У меня все хорошо», – сказал он с нажимом на слово «все».

Он попробовал дозвониться до одного из режиссеров, некогда снимавшего его. Тот был вполне солидным человеком и относился к нему по-отцовски, но никто так и не снял трубку, может, не проснулся еще, а может, и затаил обиду на своего подопечного, который, купаясь в деньгах, молодой и, конечно, еще зеленой славе, пару раз не помог ему, старику.

Погибшего звали Иосиф Маркович. В прошлом, в том самом прошлом, где не было еще никакого Лаврика, его имя щекотало ноздри, но теперь никто больше не вспоминал его строк: время отскочило в сторону от мужских стихов к женским, упивались поэтессами, молодыми, рьяными, в длинных белых платьях и со спутанными волосами. Произошедшее напомнило его имя. Газеты готовили некрологи, по радио в память о погибшем читали его стихи. Плохие, как теперь казалось, замшелые, о тоске по ушедшему времени, ароматах сирени, звуках фокстрота и тоске по моложавой огромности мечты.

Все это отяготило участь Лаврентия. Убить поэта! Раздавить колесами хрупкую лиру, которую старик и так уже нетвердо держал в руках. Даже когда праздники миновали и остроту события унесло ленивое послепраздничное течение дней, смягчить вину Лаврентия не удалось: в происшедшем многие углядели особый, зловещий знак. Эти молодые и наглые, ухватившие судьбу за пахучую бороду, эти актеришки, рекламирующие чипсы, от которых жир и рак, убивают, опившись пивом и водкой, настоящих поэтов, тех, кто не променял своей талант на двадцать денежных секунд рекламы отбеливающего порошка.

Лаврентий еще в камере предварительного заключения отметил, что его обаяние, столь верно служившее ему все эти годы, его рыжие волосы и крупные веснушки почему-то перестали ему помогать. Их не видел больше никто, и даже молодая надсмотрщица, которая явно узнала его, отказалась дать ему зарядку для мобильного – не почему-либо, а просто не захотела.

Как же все это случилось, Господи?

Лаврентий вспоминал, в промежутках между приступами отчаянья, как он встал на свою лакированную стезю. В первый раз его пригласили сниматься в эпизоде какого-то фильма для подростков, когда он был еще в детском саду. Воспитательница в темной кофточке, с бледным ртом, некрасивая и грустная, построила их в шеренгу и повела вдоль вечно распадающегося строя молодую продюсершу в очках. Девушка щелкала простеньким фотоаппаратом. Воспитательница голосом, полным ответственности, характеризовала каждого, на кого было направлено круглое стеклышко ее объектива.

Выбрали его, Лаврика. Мама была довольна. Недоволен был отец, который не любил «все это», опасаясь, чтобы «не испортили пацана».

Лаврик снялся. Когда через год он пошел в школу – как раз тогда и вышел этот юношеский фильм про несчастную любовь, где он играл братишку главной героини, – его восприняли как героя. Ему помогали одноклассники, учителя сами подсказывали ему на контрольных, из уважения «к его непростому» труду, его страховали даже чужие родители, когда он играл на школьном хоккейном чемпионате. Они кричали ему: «Осторожно, Лаврик, не расшибись», давали ему в перерыве самую свежую и круглую булочку.

Он заметил это, но ни о чем не подумал – ему было просто приятно.

Потом его пригласили еще в один фильм для детей, где он сыграл маленького ковбоя.

Дома висели фотографии со съемок.

Мама гордилась, папа сердился.

В школе в него были влюблены все девочки – крупные, активные, самоуверенные, с мясистыми губами и шаловливым выражением лиц.

И даже некоторые учителя, втайне сетовавшие на то, что их собственные оболтусы никогда не станут такими, как Лаврик.

Как только он обратил внимание на такую же конопатую, как и он, девчушку, она мигом оставила своего дружка Тимку и стала дружить только с ним, Лавриком.

Девочку, такую же рыженькую, как и он, звали Ханна. У нее не было папы, и поэтому в ней был не только ум, но и мальчишеское желание командовать. Лаврик прибился к ней, как-то возгорелся от ее бедер и девичьих грудей, но более от ощущения, что именно она защитит его от его же слабостей: он легко впадал в меланхолию, плохо спал, не умел долго радоваться – и только Ханна своей решительностью умела «вытащить его за шкирку, как котенка из ямы, в которую он провалился». Ханна любила математику, науки о природе, хорошо рисовала, понимала литературу и, конечно же, пьесы, она помогала ему читать роли, придумывать образы, и ее сначала маленькое, а потом и взрослое легкое тело было для него спасительной соломинкой, через которую он дышал всякий раз, когда опускался на дно.

Когда на рыночной площади Лаврик понял, что убил человека, он испытал раздражение. Ну вот еще, какая странная хрень!

Он выскочил наружу и принялся истерично орать, не понимая, что лучше было бы помолчать. Он что, этот псих, не знал, что тут такая скользота и из-за снега не видно ни фига ни в окна, ни в зеркала?!! Он что, пингвин, твою мать?!!

Он не кинулся к умирающему, а вместо этого принялся с брезгливостью доказывать какой-то бабе в белом берете с начесом, что эти бомжи совсем охерели, пьяные лезут под колеса. Мужики схватили его, и он повалился на землю, уже в слезах, и он по-женски завыл, умудрившись сквозь слезы нахамить прибывшим полицейским, паспорта и прав у него с собой не оказалось, ледяной прапорщик все занес в протокол, и его повязали и повезли. Вместо подписки о невыезде до завершения следствия было решено его не отпускать: совсем уже оборзевшая мразь, так чего панькаться.

Он набрал Ханну.

Она на этот раз говорила холодно: ее шокировала новость, малодушный вой Лаврика, слезы и ругань.

– За что мне это все, ну скажи мне, за что?!

Ханна, невзирая на предпраздничные дни, нашла адвоката, деньги для внесения залога. Отец Лаврика втайне ликовал. Разве по-другому могло быть? Кто-то сомневался? Ханна, привыкшая точно понимать, все-таки не смогла не спросить:

– А почему это должно было случиться? Чем он виноват, что должен был стать невольным убийцей?

– Да бес его попутал, – отчетливо произнес тот, – причем ты как никто другой должна знать, что уже давным-давно.

– Как вам не стыдно, – оскорбилась Ханна, – что вы такое говорите?

А потом, поразмыслив, добавила:

– Что же вы отдали своего сына бесу?

Судили Лаврика там же, где он убил Иосифа. В районе прославленных писательских дач, он жил там со своей женой, много моложе себя, и двумя сыновьями, что учились здесь же, в поселке, и привели на слушания каждый по полкласса. Мимо дома Иосифа текла та же речка, что и мимо дома Лаврика, она делала две петли и подходила к задам его гаражей, набитых автомобильными сокровищами, а еще через четыре больших петли она на 350 метров приближалась к зданию суда, где Лаврик с пробившейся седой прядкой стоял, под рыдания матери и Ханны, перед судом. Судья, грузная женщина лет шестидесяти с пастозным лицом, могла бы дать и условный срок – Маркович действительно нарушил правила и шел где не положено, но она не захотела и определила ему пять лет колонии – очень уж ненавидели в этих краях баловней судьбы, поскольку проживали здесь в основном люди, давно и отчаянно пристрастившиеся осуждать.

Престарелые писатели с желтыми лысинами, их вдовы с обвисшими брылами, на старый манер укутанные в цветастые платки, многочисленная и разноцветная челядь – все хотели Лаврику приговора, потому что для них засудить выскочившую как прыщ знаменитость или пахнущего дорогим коньяком богача было непревосходимым наслаждением, замешанным на отчаянной зависти и непременном желании наладить былую справедливость.

К зданию суда они принесли портреты Иосифа, подговорили рыдающую его вдову Елену выступить на заседании со своим словом.

– Он был не от мира сего, – так она завершила свою полную слез речь, – и защитить его уже нельзя. Можно только сделать так, чтобы этот отморозок больше никого не убил.

У Лаврика всегда были друзья. Он был милым рыжиком, улыбчивым и беззаботным, и это притягивало. Друзья, школьные, дворовые, никогда даже и не помышляли начистить ему морду, даже когда он отбивал девочку или вдруг начинал жадничать и отказывался делиться каким-то драгоценным подарком, деньгами, особенными знакомствами. На него невозможно было злиться, такой он был смешной.

Часто жадничал, но не всегда. Он очень любил на спор стрелять деньги у метро – на билетик, мол, забыл дома кошелек, и с радостью всегда делился деньгами, горами мелочи, со всей честной кампанией, как саранча обметавшей чипсы, хрустящие сухарики, а потом и сигареты с пивом из окрестных ларьков.

Лаврик обожал спорить.

– А спорим, эта тетка, когда я спрошу у нее, как пройти в Мансуровский переулок, не просто покажет мне этот переулок, но и проводит меня до него?

Одутловатая тетка обязательно шла провожать рыжика, и он выигрывал пари.

Он обожал на спор стрельнуть сигаретку у добропорядочного семьянина, идущего по бульвару с детьми, и этот семьянин не мог отказать, доставал пачку.

Он мог попросить что-то даже у бомжа, даже у попрошайки, занявшего лучшую позицию у метро в час пик, – и с ним делились, обязательно, и Лаврик ликовал от своей чудесной власти над людьми.

Ханна ненавидела в нем это.

Она жила бедно с матерью – с той самой Лидией, которая не пошла за Александра, – и двумя сестрами, и ничто не давалось ей просто так, хотя она и искрилась одаренностью. Она не завидовала Лаврику, в отличие от многих других, кто с возрастом все меньше восхищался его обаянием и все больше завидовал, она была уверена, что это очень портит его, делает бессердечным и поэтому беззащитным. «Ты губишь себя, – говорила вытянувшаяся в рост и страшно худая Ханна, – ты ведь ничего не умеешь делать, и если что-то случится с тобой и ты перестанешь быть таким миленьким, ты просто умрешь с голоду».

Лаврика веселили эти проповеди. «Ты талантливая, но несчастная, – обычно отвечал он, – а я бездарный, но мне фартит».

Его мать очень гордилась им.

Она берегла его от прохвосток и вертихвосток.

Она говорила, что Ханна ему не пара. Потому что с самого низа, безотцовая, мать ее Лидия малость «того», и никогда не поймет она его успеха и всего, что к нему прилагается – популярности, денег, светских обязанностей, всего, что Ханна брезгливо называла суетой.

– У Ханны свой путь, – повторяла она ему, – она сама станет звездой, но из другой галактики. Она покорит вершины и обязательно улетит к другим берегам. Что у нее хорошего здесь? А я – и это был неизменный финал про Ханну, – а я хочу нянчить внуков, которых мне родит такая же красавица, как и ты. Родите и отдадите их мне, у вас будут другие дела.

Лаврик ей не перечил, как не перечил и Ханне, когда она критиковала его забавы. Он прислонялся и к той, и к другой и глотал нежное молоко: материнскую мудрость и Ханнин блестящий ум. Он просто повторял ее слова, мысли, образы, с самого детства он усвоил этот способ казаться умным, оригинальным, глубоким, не будучи никаким.

Лаврик стал ездить в путешествия. Без нее, она была всегда занята.

Лаврик стал заигрывать с другими девушками, но она не реагировала – ей было некогда: нянчила сестер, учила формулы – она и на самом деле хотела быть лучшей.